Иду по следам твоим

Иду по следам твоим
Эллисон Майклс

Обычное утро Оливии Беннет оборачивается самым страшным кошмаром, когда её четырёхлетняя дочь пропадает прямо из детской. Ни улик, ни свидетелей – похититель оставляет после себя лишь распахнутое окно.

Долгие месяцы Оливия живёт в ожидании, когда у полиции появится хоть какая-то зацепка. Она пытается самостоятельно отыскать дочь, но следы раз за разом приводят в тупик.

Так проходит год, пока одна единственная ошибка не меняет всё. Оливия находит письмо, которое может привести её к похитителям дочери. На конверте – ни имени, ни адреса, только намёк, что её дочь прячут в Бергамо, городе на севере Италии.

Никто не верит в теории Оливии: ни полиция, ни муж, поэтому ей ничего не остаётся, как самой отправиться в Италию. Она одна против похитителей, а на кону – жизнь её дочери.

Эллисон Майклс

Иду по следам твоим

Пролог

Бергамо, Италия

Город у моих ног заливается рубиновой зарёй, разлитой из облаков невидимым виноделом. Не зря Ломбардия[1 - Регион Италии, где расположен город Бергамо.] славится своей богатой палитрой вин. Свет проникает сквозь белый пух и оседает на каменных стенах домов, подсвечивая их с восточной стороны, отчего каждый кажется перекошенным, словно вина пролили слишком много и город проснулся слегка подшофе.

Чем ближе мы приближались к Бергамо, тем сильнее его заливало ливнем света, тем ярче становились улочки, ещё полчаса назад дремавшие в кромешной тьме. Рассвет разделил город на «до» и «после», на прошлое и будущее, на свет и тьму. И только я знала о той тьме, что скрывается под покатыми крышами этих домов. Никакой рассвет не вывернет её наружу, не явит миру во всём своём уродстве. Но я собиралась запустить в неё руку, вытянуть из тайника на свет и отобрать то, что она проглотила.

Рейс Нью-Хейвен – Бергамо почти заканчивал свой перелёт через Атлантику и приближал меня к той тьме, что без зазрения совести спала где-то внизу, на расстоянии семи тысяч километров и целого года неизвестности. Кудрявые облака остались где-то далеко позади. Синий океан неба в иллюминаторах схлынул, отступил и показал пассажирам лайнера «Американ Эйрлайнс» захватывающий вид на итальянский этюд архитектуры и природы.

Пока мои соседи по самолёту приводили кресла в вертикальное положение, протирали глаза под масками для сна и приклеивались носами к стеклу, лишь бы не упустить ни одного сладкого глотка этой красоты, я ощутила волнение. Не из тех, что теребит душу перед заветными двумя полосками или первым пинком маленькой ножки в животе. Но из тех, что потрошит внутренности, выворачивает их наизнанку, предлагает добавить в суп.

Тринадцать часов перелёта и ни один из них не потрачен впустую на сон. К бессоннице привыкаешь, если она уже целый год заглядывает к тебе в гости и бессовестно укладывается рядом под одеяло. У моей бессонницы было имя, но я боялась произносить его вслух.

Едва шасси успели высвободиться из заточения, приятный мужественный голос пилота вытек из динамиков и разлился сладким сиропом по нашим ушам. За бортом семь двадцать девять утра обычного вторника, двадцать четыре градуса, минимальная влажность. Последнее особенно понравилось моим волосам, которые взрывались непослушным буйством от одной единственной капли дождя. Судя по всему, мир не особенно любил Нью-Хейвен, раз хлестал его дождём трижды в неделю. Зато к Бергамо благоволил и подарил ему сухость и тепло даже в середине сентября.

В эконом-классе поднялась суета. Сзади кто-то поколачивал спинку моего сиденья ногами. Ритмично и раздражающе, словно выплёскивал энергию тринадцатичасового перелёта на мне. Пассажиры потихоньку отстёгивали ремни и возились с ручной кладью, попутно обмениваясь восторгами от панорамы и выдавая секреты о том, чем собираются заняться в этом запоздалом отпуске. Только мне некому было рассказать о планах, некого было попросить достать вещи с верхней полки. Я здесь одна. И с тьмой придётся сражаться в одиночку. Но к одиночеству привыкаешь, как и к бессоннице. Говорят, что привычке нужен двадцать один день, чтобы впитаться в кровь и укорениться в сознании. Мне понадобился целый год, и вот одиночество уже вразвалку сидит со мной рядом в самолёте и зевает после утомительного перелёта.

Мне не хотелось оставлять Рика одного, сбегать вот так, без объяснений и прощаний, прямо из подогретых нашими телами простыней, но я так и не смогла сказать, зачем пришла к нему так поздно. Теперь придётся объясняться, почему улизнула от него так рано.

Спинка продолжала вибрировать от ударов, но я давно научилась списывать внешние раздражители на пустяк. В жизни есть вещи гораздо важнее, чем невоспитанный сосед и шатающееся кресло. Включив телефон, я вжалась в спинку от тяжести пропущенных звонков и голосовых сообщений, что тут же вывалились на экран откуда-то из прошлого. Значит, Рик уже проснулся и заметил пустую сторону кровати, пропавшую сумку и исчезнувшее пальто. Значит, уже прочитал каждую букву записки, что я оставила на видном месте на кухне. Значит, он уже разозлился и сошёл с ума от обиды, что я ничего ему не рассказала заранее. Но некоторые пути в жизни мы должны пройти в одиночку.

Я смахнула весь этот ворох уведомлений вместе с чувством вины. Со всем этим можно разобраться и позже. Сейчас меня волновало кое-что посерьёзнее, чем обиженный муж и возмущённая совесть. Достав из сумочки письмо, я ещё раз взглянула на строки без адреса, на фотографию, приложенную к тексту.

Её глаза… Тёмный шоколад, в котором можно утонуть от горчинки какао-бобов. Светловатый, миндальный ореол радужки, бросающий солнечных зайчиков и освещающий всё кругом своим огнём. Она многое переняла от меня, но глаза ей достались от Рика. Как только я взглянула на её сморщенное личико, красное от крикливых потуг, я утонула в этих глазах и поняла, что из-за этих самых глаз буду любить её ещё сильнее. Ведь это были глаза Рика.

Я погладила фотографию, оставив очередную отметину пальцев на уже протёртом месте, и спрятала её подальше от чужих глаз. Хоть какая-то её часть останется только моей. Мы уже снижались над аэропортом Орио-аль-Серио, отчего весь самолёт пришёл в нетерпеливое ожидание. Тикающая бомба замедленного действия, готовая вот-вот взорваться восторгом, едва шасси коснётся жёсткого асфальта.

Стук по спинке усилился, и я больше не смогла терпеть. Резко развернувшись, мечтая выплеснуть раздражение и страх перед тем, что ждёт меня в этом городе, я так и застыла с открытым ртом. Из него не вырвалось ни звука. На меня смотрели карие глаза, размером с планеты, девочки лет восьми. Она испуганно таращилась на меня и жалась к плечу матери.

Теперь все девочки с карими глазами вгоняли меня в ступор, выключали во мне все режимы и погружали в ледяную кому. Я смотрела на возмутительницу моего спокойствия слишком долго и слишком пристально, выискивая на её лице знакомые черты. Хотя бы что-то похожее: белокурый завиток волос, родинку над губой или маленький шрам под бровью – результат игр с отцом. Но после прошедшего года шрамов на ней останется гораздо больше. На душе, а не на теле.

– Ох, простите, она вам мешает? – вывела меня из ступора женщина, оторвавшись от мобильника и наконец заметив, что её дочь уже битый час сводит меня с ума стуком.

Это не она. Это всего лишь девочка с карими глазами. Почему-то здравый смысл во мне говорил голосом Рика.

– Ничего страшного, – опомнилась я и выдавила скупую улыбку. – Я понимаю. У меня тоже есть дочь.

Я оторвалась от этих шоколадных глаз и выдохнула всю боль в салон, который и так переполнен сотнями дыханий. Я всё так же продолжала говорить о ней в настоящем. Хотя уже год, как дочь у меня не «есть», а «была».

Год назад

Как по-разному можно смотреть на одно и то же.

Когда люди смотрят на Айви, они видят обычную девочку со светлым ливнем волос, от которого не спасают ни бантики, ни резинки. Девочку, что всегда бежит чуть вприпрыжку и падает на ровном месте, добавляя в коллекцию очередной синяк или царапину. Девочку, что смеётся сама себе, пачкает лицо сладкой ватой и тайно вытирает липкие пальчики о подол сарафана. Девочку, что поёт за завтраком, кривит мордашку при виде гусениц и визжит, если увидит на стене паука. Девочку, что не обращает внимания на мир вокруг, потому что для неё гораздо интереснее мир внутри.

Как же они слепы. Той слепотой, что белыми бляшками заслоняет самую суть и заставляет нас видеть лишь то, что лежит на поверхности. Все они видят лишь оболочку, и только я способна разглядеть, что скрыто под ней.

Когда я смотрю на Айви, я вижу откровение, подарок небес, чудо, в которое способен поверить лишь тот, кто просил о нём слишком долго.

Когда я смотрю на Айви, то вижу пять долгих лет боли, сломленных надежд и разочарований, за которыми пришло спасение, за которыми забрезжила жизнь.

– Она просто чудо.

Когда ты мама обворожительной трёхлетней девочки с ямочками на щеках и солнечными зайчиками в волосах, ты привыкаешь слышать комплименты от случайных прохожих, от продавщиц в магазинах, от таких же уставших мам на детских площадках. Но для меня это были не пустые слова, ведь Айви стала настоящим чудом для нас с Риком. Исполненной мечтой, о которой мы уже и не смели грезить.

Сколько раз я слышала эту фразу. Её произносили разные губы, разные тембры, разные голоса, но каждый по-своему. У моей свекрови Флоренс Беннет она звучала сдержанно и слегка удивлённо, словно такая, как я, не могла родить на свет нечто настолько невероятное, как Айви. Что моё ни на что не способное тело после пяти лет мучений всё же подарило миру настоящее чудо с румяными щёчками и мягкими пальчиками, которые любили перебирать короткие прямые пряди Флоренс, когда та тащила внучку на руки.

У Серены Хорн, мамаши, которая подозрительным и необъяснимым образом постоянно оказывалась на детской площадке парка Уэст Рок в то же время, что и мы, проскакивали завистливые нотки, когда она рассматривала мою дочь с ног до головы. Подмечала бантик шнурков на новых кроссовках, пятнышко краски на комбинезончике после вечера рисования акварелью или густую крону светлых волос, заточённых в объятья двух цветастых резинок. От её глаз-радаров не скрывалось ничего, особенно, как Айви спокойно ведёт себя на площадке, а не носится сломя голову с другими сорванцами. Как воспитанно просит помочь вставить трубочку в коробочку сока и почти не путается в буквах вместо того, чтобы топать ножкой и требовать своё, выплёвывая мне на колени бессвязный комок белиберды из непонятных звуков. Как умело строит куличики из песка или делится игрушками с другими детьми, неважно, успели они подружиться за время наших прогулок или видятся впервые. После тщательного осмотра, почти обыска под яркой лампой в допросной комнате, Серена переводила взгляд на свою малышку Селию, что ела песок лопаткой, рвала колготки на коленях уже через десять минут прогулки, могла потягать другую девочку за косички и постоянно орала во всё горло – хотелось ли ей сока или немного внимания.

Доктор Миллиган произносил это так обыденно и приземлённо, словно и вовсе не верил в то, во что говорил. Бросал мимоходом, как скомканный рецепт в мусорное ведро, едва даже взглянув на нас с Айви. Его больше интересовали бумажки на столе, скроенные в историю болезни, красноватая сыпь на запястье Айви или цвет её горла, чем то, как забавно она болтает ножками на высокой кушетке, с любопытством рассматривает непонятные ей плакаты, слова на которых для неё не больше китайских иероглифов, очаровательно хлюпает маленьким носом-кнопкой оттого, что простыла на днях. То ли его профессия не обязывала верить в чудеса, то ли сердце, но Айви была для него чудом лишь на словах. На самом же деле он видел в ней лишь результат своей блестящей работы, проделанной за столько лет. Той самой неизвестной в формуле, которую он пытался решить долгие месяцы. Всего лишь одним из полумиллиона чуд, что появляются на свет в мире каждый день.

У случайных прохожих и малознакомых людей эта фраза выходила такой простой и естественной, настоящей, а не заученной наизусть.

Но слаще всего это звучало у Рика.

– Она просто чудо, – заворожённо сказал он, когда впервые взял ворочающийся свёрток из рук медсестры в палате родильного отделения Хейвен Мемориал.

Прежде чем осмелиться хотя бы дотронуться до нашей дочери, Рик десять минут нависал надо мной, заслоняя взъерошенным вихром густых волос больничные лампы. Рассматривал крошечный плод нашей любви и совместных молитв, не веря ни глазам, ни ушам, ни собственному рассудку. Посторонние в палате перестали для него что-либо значить. Снующие взад-вперёд медсёстры, шумные соседи по палатам и даже его родители, что завалились ко мне в белых халатах, бахилах и сдержанных физиономиях. Если бы не все они, Рик бы не стесняясь позволил набежавшей слезе сползти по щеке, а может, и не одной. Но он сдерживал их в себе, отчего его тёмные, шоколадные глаза блестели и рябили, как воды реки, обеспокоенные ветром. А когда он осмелился взять Айви, уже никогда её не выпускал. И больше не стеснялся слёз.

– Она просто чудо, – прошептал он, впервые после выписки из больницы уложив дочь в кроватку с розовым одеяльцем и уже полчаса наблюдая за её мирным сопением дневного сна.

Если бы я не вытащила его из детской, он бы так и стоял верным стражем над Айви, заслоняя её от всего мира, ведь пока что он казался слишком большим для такой малютки. Но для отцов ничего не меняется. Даже когда Айви станет чуть старше, а мир вокруг немного сузится, потеряет свой масштаб и обнищает в габаритах, Рик всё так же будет стоять и защищать её своими уже не столь широкими плечами, что успеют усохнуть и пригнуться к земле.

– Она просто чудо, – с любовью повторял Рик столько раз, что я перестала считать.

Когда Айви впервые улыбнулась и когда улыбалась потом в сотый раз. Когда сделала первый шаг и когда делала потом миллион шагов. Когда впервые назвала его «папа» и потом бесконечно звала «папой».

За эти три года я слышала эту фразу чаще, чем торнадо наведывался в Техас, чем выходили серии «Путеводного света»[2 - Самый длинный сериал за всю историю кинематографа, который транслировался с 1937 по 2009 год не только по телевизору, но и на радио. У сериала 72 сезона и 18262 серии.], чем мама Рика меняла причёску. Но ни разу не засомневалась в услышанном, ведь сама думала точно так же.

Я полюбила Айви в тот момент, когда она была всего двумя полосками на тесте, чёрно-белой горошинкой на мониторе кабинета УЗИ, округлостью живота, что натягивала все кофты и вырывала пуговицы из кардиганов.

Айви Роуз Беннет появилась на свет в половине десятого утра в самый банальный четверг и превратила его в волшебство, памятный день на календаре, который всегда обведён красным и трижды подчёркнут. Схватки выстреливали зарядами боли и счастья, разлетаясь во мне фейерверками, которые никто не видел. Я так хваталась за мягкую ладонь Рика, что он морщился от боли, но даже не пытался соперничать со мной в болевых ощущениях и молча терпел, смиренно предлагая мне руку на отсечение.

Каждый адский спазм был моей расплатой. Каждый убийственный толчок – платежом по просроченным счетам. Каждая мучительная судорога – погашением задолженности. Моей мамы не было рядом, чтобы предупредить о том, как же это больно – дарить новую жизнь. Но даже если бы я узнала об этом заранее, я бы не променяла то мгновение мук ни на одну минуту покоя и безмятежности. Айви – моя боль, мои слёзы, моя плоть и кровь, моя мечта, ради которой я растёрла колени, стоя перед распахнутым окном, думая, что только так мои молитвы долетят по назначению.