Пролетая над планетарием

– Что «и»? Что ты будешь делать тогда?

Рисовалась страшная перспектива. Действительно пугающая. Жизнь без любви. Холод, хлестнувший по спине, вдруг выбросил из реальности. Что-то заставило обернуться. Отражение в окне. Было темно. Уже горел свет. Из отражения на меня хищно смотрела Инна. Глазами, полными ненависти. Я чуть не уронила телефон. Инна! Вместо меня?

– Алло? Ты здесь? Алё-о? Ты меня слышишь?

Отражение, как дьявольская марионетка, повторяло всё сказанное Инной. Слово в слово. Беззвучно.

– Да, я здесь. – Услышала свой напуганный голос. Почувствовала ещё больший холод.

– Что-то случилось? Что у тебя с голосом? Кто-то пришёл? Алло? Ты слышишь? Алё-о?

Я отключила телефон.

Однако изображение не исчезло. Инна в ярости двинула мобильным о стену. Через секунду всё, что попадалось ей под руку, отправлялось туда же – о стену. Всё это отражалось в окне. У меня на кухне. Вместо меня.

Набрала её номер. Силуэт метнулся к стене. Она схватила мобильный с пола. Сейчас я не видела её лица. Только спину и затылок. Звуков по-прежнему не было. Но в трубке голос звучал отчётливо. И очень живо.

– Алло? Прервалось, наверно. Ты меня слышишь? Алё-о? Юля, ты здесь? Почему ты молчишь?

Как завороженная, я наблюдала за происходящим. Ощущение теперь уже потустороннего холода усилилось. Вдруг, Инна повернулась. Она смотрела мне прямо в глаза. В трубке послышалось рычание. Похожее на волчье. В отражении рот Инны криво усмехался. Как бы иллюстрируя чудовищные звуки.

Неожиданно она бросилась ко мне. С выпученными глазами. Полными сумасшествия. Злобы. Ненависти. Ударилась со всей дури о стекло. Оно дало трещину. Инна по ту сторону упала без чувств. В трубке снова послышались короткие гудки.

Я выключила телефон. Схватила собаку. Сумку. И бросилась прочь из дома.

Уже битый час я нарезала круги вокруг дома. В моих окнах было темно. Но лучше уж темнота. Чем то, что там было. Идти домой не решалась. Боялась даже просто подойти ближе. Что если окончательно сдадут нервы? А что если я – сумасшедшая и у меня съехала крыша от горя? Что тогда? Кто мог бы сказать, что в моей ситуации было лучше.

Позвонила Ляле. Подруге юности. Лучшей. Да и взрослости тоже. Чтобы успокоиться. Поговорили о земном. Родном. Привычном. Я рассказала про случившееся. Про трещину в стекле. Ляля успокоила. Что это нервы. Расшатались. Из-за всего. И трещины-то наверняка никакой нет. Вовсе это не сумасшествие. Просто надо отдохнуть.

– Вообще, чего ты там таскаешься вокруг? На ночь глядя. Это твоя квартира, в конце концов. Тебе там должно быть хорошо. – Я молчала на это. Понимая что не смогу объяснить всего. Ляля обнимала голосом. На душе теплело. – И девчонку собачью не покормила, небось? Выскочила, как ошпаренная?

– Нечем. Кормить.

Ляля вздохнула. Я знала, что ей и без меня хватает хлопот. А ещё, что она добрая.

– Так. Давай приходи.

– Неудобно.

– Приходи давай. Оливье сделаем. Девчонку твою накормим. Про профессора твоего поговорим. – Не знаю почему она называла его профессором. Он им не был. Но звучало забавно. И было приятно, что она всех называла моими. Тепло от этого становилось. И спокойно. – Так. Давай, жду. Всё.

Вдвоём с Фиатой бежали к Ляле. Вприпрыжку. Благо жила она совсем рядом. Два раза через дорогу. И мы у неё. Взлетели на третий этаж. В дверь высунулась сначала рука. Лялина. С деньгами.

– Чего это? – Мне и вправду было жутко неудобно.

– Так, давай сюда это чудо. – Радостная Фиата юркнула внутрь. – Так, пойдёшь вниз. Там в одном магазине сардельки возьмёшь. Для девчонки своей. В другом докторская есть хорошая. И горошек консервированный. Который в оранжевой такой банке. В белой не бери – дрянь. Майонез возьми. Картошка у нас есть, огурцы солёные есть… А! И яички.

– Ляль!

– Что «Ляль»?

– Ну неудобно же…

– Фу ты! Иди давай скорей. Жрать охота. А! И колы возьми. Большую.

– Я тебя обожаю, бабка! – Я заглянула ей прямо в глаза. – Яички. – Обе заржали. Как две лошади.

Бабками друг друга называли с юности. Так повелось. Прозвище «Ляля» как раз и пошло от некой бабы Ляли. Которую школьники на улице уронили. Потом подняли, конечно. Но было смешно. Тогда и прицепилось. И пошло. Поехало.

Я бежала вниз по Лялиной подъездной лестнице. Пролёт за пролётом. Оставляя страх позади. Как хорошо, что есть друзья!

Вернулась домой утром. В оконном стекле, навсегда, привычный мир расколола трещина. Через которую в душу прокрадывался нездешний, потусторонний холод.

Принятие перемен

Помирились.

Снова стали встречаться. С тем, с кем поссорились. Два месяца назад. Кого, оказывается, я любила больше всего на свете. И кто любил меня. Встречались часто.

Но ночевала я по-прежнему одна. Было тепло, пока мы были рядом. Но стоило ему выйти за дверь, как холод сковывал, оборачиваясь очередным приступом беспокойства.

Может показаться, что к этому можно привыкнуть. Нельзя. Каждый раз это мучительная пытка. Сначала пересыхает во рту. Хочется пить. Постоянно бегаешь в туалет. Потом сердце колотится так, будто ты – животное перед землетрясением. Волнами накатывает беспричинный страх. Но нет возможности осознания. И вот уже паника разрослась. Ты готов рвать на себе волосы. Кричать от страха перед чем-то, что неведомо. Что притаилось где-то в углах.

Тогда я брала Фиату. Иногда старалась идти спокойно. А иногда просто бегом бежала к Ляле. Там душа снова обретала покой. После плотного ужина. Доброго разговора. В тёплой уютной пижаме, я засыпала на Лялином удобном диване. На двух подушках. Окутанная вкусным запахом свежевыстиранного пододеяльника. Из открытого окна веяло весной и новыми надеждами. А сама Ляля мирно храпела рядом, на раскладушке.

Как будто снова дома. Где никто не умирал. Где бормочет телевизор. Где раздаются знакомые голоса. Пахнет свежими огурцами. Сыром. Колбасой. Хлебом. А в стакане с чаем гремит ложка, растворяя сахар и мои бесконечные тревоги.

Так жилось тогда. Когда почти год минул со смерти папы.

Большую часть времени я проводила, работая на прежнем месте. Куда вернулась. Где приняли с радостью. И рядом с любимым мужчиной. Мне повезло. Не было необходимости постоянно торчать в офисе. В любой момент можно было умчаться домой, закончив дела. Работа нравилась. Всё давалось легко. Коллектив был душевным. А голова ясной. С успокоительным было покончено. Я набирала собственную силу.

И мы мчались вдвоём на его скутере. Наслаждались покоем. Ветром в волосах. Свежестью. Дома, с ним, я забывала обо всём. Потому что всё исчезало. Это помогло снова полюбить комнату, где жил отец. Где он встретил своё последнее утро. Я заново училась в ней жить. Она постепенно наполнялась флюидами новой любви.

Странно только, почему он ни словом не обмолвился о трещине в оконном стекле? Может, не заметил?

В то время, борясь с паникой, я училась принимать ежедневные паузы одиночества. Или просто сбегала от них к Ляле. Двери которой всегда были для меня открыты. Болтали с её бабулей о Камчатке. О современных нравах. Смотрели глупые ток-шоу по телеку. И я успокаивалась. С Лялей строили планы на будущее. Решали, судьба это или опять двадцать пять.

Но случались и долгие ночи полного одиночества. В пустой квартире. С холодильником, гремящим так, словно вот-вот лопнет его терпение. И он, хлопнув дверью, гордо удалится на помойку. Где, к слову, ему было самое место (прости, приятель, но ты давно отслужил своё). Я вынуждала себя мириться с этими ночами. Это было не просто. Паника, беспокойство и тревога – ночной Змей-Горыныч, снова поднимали безжалостные головы. И всё оказывалось бесполезным. Казалось, вот только накануне мы приехали ко мне. Любимый – самый тонкий психолог из всех, с кем приходилось иметь дело, успокаивал. Уверяя, что мой страх всего лишь безобидный пшик, существующий исключительно в пределах богатого воображения.

Потом я провожала его. Хорохорилась сколько могла. Не выдерживая, бросалась к скайпу. Там, терпеливый и любящий, он часами поддерживал связь. Пока мы оба не вырубались от усталости. И я хотя бы во сне забывала про ненавистную трещину. И приступы паники.

Требовались перемены. Я пока не понимала какие. Но точно знала, что они нужны.

У всего своя жизнь

Уже второй год, время тянулось для меня так же невыносимо медленно, как для преступника, приговорённого к казни, ожидающего своей участи. День начинался с пытки и ею же заканчивался. Поэтому когда выдавались спокойные часы, я ценила их так, как мог ценить только узник, обречённый на погибель, жадно вбирающий в себя каждую секунду, которая могла оказаться последней. Конечно, я надеялась. Но ежедневно проходила через ад панической атаки. Иногда не одной. Коварство, с каким подкрадывалась тревога, было таким выверенным и точным, что каждый новый приступ заставал врасплох.

К тому же лодка хорошего настроения неизменно разбивалась о неустроенный быт. Я засыпала и просыпалась в ободранных стенах – одна. Грела тазики, кастрюли. Два чайника сразу. Чтобы искупаться. Водопроводные трубы проржавели. И забились настолько, что без напора колонка отказывалась нагревать воду. Всё время что-то ломалось. Старушка плита, старше меня по возрасту, ещё кряхтела. Но уже готовилась испустить последний вздох. Линолеум на полу лежал жалкими лохмотьями. Всё потому, что Фиата рвала его нещадно, пока взрослела. Денег на ремонт, даже мелкий, не было. Часто не хватало на еду. Зато была куча долгов. Всё это приводило в жуткое уныние.