Алента

– Залезай давай!

Так случайность спасла мою жизнь. Юра не был глупцом, хотя на первый взгляд моё мнение оказалось противоположным. Да, он был груб и прост в общении, нередко бранился и отвешивал весьма грязные шутки, на тот момент не вызывавшие у меня особого веселья. Но в определенные моменты он становился серьёзным и был способен рассуждать здраво. Милосердие было ему свойственно.

– Не могу понять одного, малой, – он мял зубами самокрутку, – отчего ты такой спокойный? Другой бы на твоем месте вопил бы, как резаный поросенок, а ты будто взрослый для этого. Лет тебе сколько?

– Восемь, – хрипло ответил я, – кажись, в феврале родился, день не помню.

– Это не дело, надо знать день своего рождения. Важная эта штука, Коля, без неё ты не сможешь идти по жизни уверенно.

– Значит, надо выбрать день, – я пожал плечами, – все равно какой.

Юра призадумался.

– Сестра моя тоже в феврале родилась, семнадцатого числа, давай тебе тоже этот день назначим… Она с того света жадничать не будет.

– Пусть будет семнадцатое, – я закивал без особого энтузиазма, – длинное число, не сразу запомню.

– Цифры в школе не учил?

– Не помню.

– Плохо дело, – Юра вновь взлохматил мои волосы, – я, знаешь, что думаю, к утру доберёмся до города и отведём тебя прямиком в милицию, там они тебя зарегистрируют как настоящего человека, а потом в интернат определят или еще куда. В школу пойдёшь, друзья новые появятся, а там и дело за малым. Родные твои найдут тебя… Если живы, конечно, – пробормотал он уже тише.

– А если умерли? – спросил я так же тихо.

– Тогда оставаться тебе в интернате, покуда не повзрослеешь, потом тебя на работу определят, получишь партбилет, а оттуда все вытекающие. Судьба твоя удачно сложится, ты только не убегай никуда и не забывай ничего.

Я задумался, глядя в темноту. Перед моими глазами вновь воскресло белое лицо умершего брата, шептавшего свое потустороннее наставление: «Живи в постоянном страхе и будь готов, что в любой момент он появится для того, чтобы вновь обратить тебя в бегство. Не возвращайся сюда, забудь о родных и не ищи их даже спустя годы, ибо он будет ждать этого».

– Я буду вести себя хорошо, – тихо сказал я, глядя в пустоту немигающим взглядом, – буду очень хорошим.

Цокот лошадиных копыт, скрип колес и монотонное постукивание деревяшек убаюкивали меня. Я прикорнул, устроив голову на тёплом плече Юры, и не заметил, как провалился в глубокий и беспокойный сон, в котором я видел белого человека, стоящего на берегу высохшей реки.

12 марта 1991 года. Санкт-Петербург

Ленинград не был очередной промежуточной точкой в череде моих странствий. Напротив, этот величественный город принял меня на долгие годы, став второй родиной, подарившей мне очень многое. Не скажу, что северная Пальмира, к тому моменту истерзанная и потрясённая, встретила меня радушно. Город показался мне непомерно огромным и до жути враждебным. Я не привык к масштабам колосса, что вызвало у меня панику и желание убежать как можно дальше отсюда, найдя убежище где-нибудь в глуши. Но сделать этого я не мог, поскольку Юра, предвидя мою панику, следил за мной неусыпно, возможно, испытывая чувство ответственности за мою нелёгкую судьбу.

– Не пугайся, малой, – от трепал меня за щёку, излучая тошнотворное радушие, – сейчас соображу нам пожрать, а потом сразу отведу тебя в участок, побуду, так сказать, ответственным гражданином, – он почему-то засмеялся, словно не веря собственным словам.

– Мне страшно, Юра, – я указал дрожащим пальцем на мост, – почему здесь всё такое большое?

– Это, Коля, результат людского труда, – его голос стал серьёзнее, – все правильно, ты должен трепетать и благоговеть от этой мощи. Это при царях такие вещи строились, а теперь и вовсе невиданное будут творить добровольными усилиями всего народа. Мы с тобой живем в непростое, но интересное время, и я верю, что нам многое предстоит узнать и увидеть.

– Что же?

– Рождение новой страны, Коля, тебе еще об этом расскажут так, чтобы было понятно. Я-то не мастер объяснять детям такие сложные вещи, видать, потому что сам плохо разбираюсь в делах политики.

Слушая его вполуха, я наблюдал за окружающей обстановкой, пытаясь свыкнуться с ней и прочувствовать особую ауру постреволюционного Ленинграда, вкус которой я не способен описать словесно. Да, он был отчасти противным. Многолюдные широченные улицы, именуемые проспектами, грязные фасады с вычурной лепниной, автомобили и повозки, трамвайные гудки и запах тухлого мяса. Всё это запомнилось мне столь явно, что спустя многие годы, когда мне доводится гулять по Невскому проспекту, я представляю картину иной разрухи, отличной от нынешней.

Юра накормил меня гадкой похлебкой и отвел в отделение милиции, где я пережил несколько малоприятных часов. Тщедушный участковый с желтоватым лицом долго разглядывал меня и морщился, словно его мучила зубная боль. Потом он переговаривал о чем-то с Юрой и ходил туда-сюда, громко топая лакированными сапогами по грязному паркету.

– Стало быть, потеря памяти? – его писклявый голос резал уши, – но для этого нужны доказательства.

Юра лишь развёл руками, оглядываясь на меня.

– А как доказать-то?

– В этом и заключается огромная проблема, – участковый сел за стол, доставая чистую бумагу, – не буду же я отправлять запрос в больницу ради одного мальчишки. Не положено, и точка!

Я попытался вмешаться и убедить желтолицего, что в этом нет никакой необходимости и я абсолютно здоров, но Юра пихнул меня в бок, погрозив пальцем.

Тем временем участковый калякал что-то пером, морщась в искреннем недовольстве.

– Вот, – он пихнул мне бумагу, – на Чёрной речке есть интернат, адрес точный указан в титуле запроса. Покажешь эту бумагу Евдокии Петровне Малютиной, она там заведующая, она и определит, принимать тебя или нет.

– А родные его как найдутся?! – Юра повысил голос. – Искать будете?

Участковый фыркнул и забарабанил пальцами по столешнице, нервно поглядывая на портрет Вождя на стене.

– Пока что нет возможности для подобного мероприятия. Общественная обстановка для этого не располагает, знаете ли, ради каждого мальчишки отрывать людей от более важной общественной работы.

Юра фыркнул и, процедив слова понимания, схватил меня за рукав и поволок на выход, попутно изрыгая ругательства в адрес бюрократической прослойки социализма.

– Поганство! – он пнул ближайший обломок кирпича, когда мы были уже на улице. – И не сделаешь ведь ничего! Не возразишь им! Поглядите, – он вырвал бумажку из моих рук, – вот вся их хваленая помощь честным людям! Тьфу! – он сплюнул.

– Не сердись, – я потряс его за край куртки, – я поеду в интернат, и ничего страшного со мной не будет. Родные мои скорее мертвы, чем живы.

– Ах, малой, слишком просто ты от них отказываешься, – в голосе моего спутника сквозила горечь, – слишком просто.

– Я их не помню, – я отвел глаза, стараясь не заплакать, – совсем не помню.

– Темнишь, Коля, – от него не укрылась боль в моём голосе, – сдаётся мне, что все ты помнишь, только рассказать не можешь.

Я заревел, бросаясь к нему в объятия. Юра обнял меня в ответ, легонько поглаживая по волосам.

– Не расскажешь?

Я в отчаянии замотал головой, рыдая еще громче.

Юра больше не говорил ничего, лишь усадил меня в повозку, намереваясь отвезти туда, где нам предстояло расстаться. Мы ехали молча, каждый думая о своём. Я пытался собрать в кучу обрывки спокойствия, ибо моё душевное состояние пребывало в хаосе. Мой попутчик, вероятно, гадал о мотивах, толкнувших меня на сокрытие столь важной информации. Юра искренне не понимал, что могло побудить ребенка скрывать наличие такого базового фактора жизни, как память.

Спустя пару часов мы добрались до пункта назначения. То было небольшое двухэтажное здание из красного кирпича. В глаза мне сразу бросились грязные, местами побитые стекла в прогнивших оконных рамах и общее чувство одинокого запустения, витавшего над этим домом. По периметру высилось железное ограждение, напоминавшее тюремную решётку. Она отбрасывала уродливую длинную тень на фоне оранжевого заката.

Тот дом стал оплотом Красной тюрьмы, живым её воплощением, и я стал её узником.

Евдокия Петровна Малютина оказалась высокой пышной женщиной непонятного возраста. Воспитанники наградили её множеством прозвищ, среди которых лидировали «Рыло» и «Жадная харя». Характер её соответствовал внешнему облику. Тётка была жадна и не охоча до философских изысканий, однако весьма чутко улавливала вопросы касательно финансов. Дотаций же от беспризорных питомцев ей не предвиделось.

При виде меня она сморщилась и закатила глаза, испуская нарочито глубокий вздох.