Алента

Наши пути разошлись весной, предположительно, в конце апреля. К тому времени жизнь наша улучшилась настолько, насколько это было допустимо в тогдашних условиях. Муж тётки оформил маме поддельную справку, по которой она имела другое имя и статус, лишенный даже малого намека на принадлежность к сословию отчуждения. Она устроилась на работу в прачечную при больнице, что позволяло нам иметь хоть малые деньги для основных нужд. Жизнь с тёткой не ладилась, и я чувствовал, что, несмотря на мнимое радушие, она не питала добрых чувств к матери, что проявлялось в косых взглядах и напряженно поджатых губах. Её дети сторонились нас, а мы, в свою очередь, боялись их, полагая, что они способны в любой миг совершить какую-нибудь подлость. Муж Лидии Никитичны был из первого поколения городских переселенцев. Он был тучен и важен, вместо бороды носил густые усы, сквозь которые то и дело проступала угодливая ухмылка. Кажется, мы называли его дядя Паша, впрочем, черт с ними со всеми!

Мама хотела, чтобы мы с Настей пошли в школу. Я по наивности был обрадован этим фактом, в отличие от сестры, которая уже имела за плечами весьма негативный опыт, связанный с образованием.

– Помни, Коленька, грамотность еще не раз пригодится, – приговаривала мать как-то поздним вечером, когда она пришла с работы и я был единственным, кто не спал, дожидаясь её, – умный человек не тот, кто прочитал много, а тот, кто знает мало, но может это правильно использовать.

– Женька не был умным? – в моем горле застрял ком, и голос мой задрожал. – Поэтому его убили?

Мать молчала какое-то время. Её сгорбленный силуэт, скрюченный в свету керосиновой лампы, отпечатался в моей памяти навсегда. Возможно, именно в тот момент я начал понимать эту женщину, непомерно несчастную, но в то же время сильную.

– Его убили, потому что он не был трусливым, Коленька, ты тоже не будь, но при этом ты должен стать умнее своего брата. Только тогда смерть обойдет тебя стороной.

В тот миг во мне что-то надломилось. Да, я знаю, мама не стремилась напитать эти слова колоссальным смыслом, скорее всего, она произнесла их импульсивно, не помышляя о том, что давала мне последнее наставление.

После этого мы легли спать. Лампа потухла, и лишь бледная полоса печного пламени проглядывала сквозь ночную черноту. Угли уже тлели, изредка потрескивая. Настя спала рядом со мной, обнимая меня одной рукой. А я не мог закрыть глаза, пребывая в плену смутного страха, внушаемого мне неизвестным существом. Несмотря на пережитый ужас, я не мог забыть его холодные белые глаза, искрящие первобытной ненавистью. Его злоба была осязаемой, я ощущал её раскалённые путы сквозь временную толщу, не в силах выбраться из этого мертвящего кокона. Болезненный сон встретил меня тревожными картинами. Я видел мёртвого Женьку, стоявшего рядом с моей кроватью. Из уголков его поникшего рта стекала чёрная кровь, он молча глядел в пустоту, сквозь меня, и не шевелился, подобно статуе Каменного Гостя*.

Глаза мои были открыты, и я тоже смотрел на него, чувствуя, как слёзы бегут по моему лицу. Я протянул к нему руку, но она прошла сквозь него, разгоняя образ усопшего, как туманную дымку.

– Ты должен быть умнее, – вдруг заговорил Женька, так и не глядя на меня, – только тогда ты не станешь как я.

– Но как? – я шептал, захлебываясь слезами. – Что мне делать, братишка?

– Нельзя оставаться здесь, – голос брата тонул в булькающих звуках, и кровь продолжала течь из его рта, – уходи отсюда, Коля, уходи сейчас же, иначе ОН убьёт их всех. Неужели ты не понимаешь? Он жаждет твоего одиночества!

– Белый человек? – я в неверии распахнул глаза. – Ты знаешь его?

– Знаю, – брат хрипло раскашлялся, – я не могу рассказать больше, просто верь мне и беги отсюда.

Его холодная рука схватила меня за запястье, рывком поднимая с лежанки. Он зажал мне рот ладонью, заглушая крик.

– Уходи, Коля! – он толкал меня к входной двери. – Он слышит нас, он видит нас, ты не спрячешься от него, даже умерев, но ты можешь спасти тех, кто еще жив.

– Кто он? – я вырывался, пытаясь сбросить с себя ледяные руки мертвеца. – Скажи мне!

Женька накинул куртку на мои плечи и пихнул ботинки одного из детей хозяйки. Я нехотя надел их, при этом продолжая беззвучно реветь и трястись.

– Он – тот, кто владеет нами, но не показывает этого. И только единицы из нас могут узреть его истинную форму, что вызывает его гнев. Ты оказался одним из тех несчастных, кому уготована участь беглецов. Ты будешь убегать всю жизнь, брат мой, ты не найдешь покоя, даже если умрёшь, но это случится очень нескоро, потому что он хочет видеть тебя живым. Верь мне, Коля, верь мне и беги подальше, туда, где простираются огромные города. Там ему будет сложнее найти тебя! Затаись в самых недрах гигантского муравейника, среди похожих на тебя детей. Найди новую семью и не говори им о своём прошлом. Живи в постоянном страхе и будь готов, что в любой момент он появится для того, чтобы вновь обратить тебя в бегство. Не возвращайся сюда, забудь о родных и не ищи их даже спустя годы, ибо он будет ждать этого. Уходи, Коля! Уходи и знай, что ты больше не увидишь меня.

Едва закончив говорить, Женька толкнул дверь, отворяя путь в ночную черноту. Но тьма эта вмиг рассеялась, ибо силуэт бледного седого мужчины возник у порога. Я хотел закричать, но брат вновь зажал мне рот ладонью.

Человек был одет в длинное тёмное пальто, на фоне которого его кожа казалась белее снега. Его пустые глаза впились в меня, и тонкий рот расплылся в злой ухмылке. Он сделал шаг в мою сторону, но Женька успел захлопнуть дверь, за секунду до того, как тот успел войти в дом.

– Давай, давай, через окно! – шептал он, толкая меня в сторону сеней. – Я выиграю для тебя время, а ты беги подальше от города и ищи способ попасть в Ленинград! Помни мои слова, Коля, и верь в то, что я сказал.

Он отворил скрипучие ставни и, схватив меня, брыкающегося и рыдавшего, в охапку, пропихнул в окно. Я вывалился на улицу, больно содрав себе ладони при падении.

С трудом поднявшись, я бросился к забору и перемахнул через него, оцарапав ногу о ржавый гвоздь. Однако я сдержал крик боли и не стал мешкать, пытаясь перевязать глубокую рану. Хромающей походкой я ринулся прочь от дома, не оглядываясь и не помня себя от леденящего ужаса. За спиной я услышал сдавленный вой, похожий на скулеж подстреленного пса, затем что-то загрохотало, после чего воцарилась глухая тишина. Я долго бежал, минуя спящие улицы, провожаемый редким лаем сторожевых собак, разбуженных моим топотом.

Стук сердца отдавался в ушах набатом, глотка горела огнем, ноги тяжелели от усталости, напоминая о том, что я всего лишь ребёнок и выносливость моя не безгранична.

– Беги, беги, Коля, – шептал кто-то за моей спиной.

И я бежал, надрываясь, но не падая, подгоняемый той странной силой, побудившей меня к бегству от неизвестного.

Не помню, как долго продолжалось это безумие. Время стало пластичным, то замедляясь почти до полной остановки, то бросаясь галопом, несло меня сквозь темноту к рассвету. За эти несколько часов я так и не оглянулся назад.

2 марта 1991 года. Санкт-Петербург

Больше я не видел свою семью и не могу сказать ничего относительно их дальнейшей судьбы. Я до сих пор остаюсь верен наставлениям усопшего брата, ибо в дальнейшем мне не раз приходилось убеждаться в их правдивости. Я не верю в призраков, я отрицаю Бога и склоняюсь к тому, что в ту ночь ко мне явился вовсе не Женька, а нечто иное, некое подобие высшего Провидения. Или же то была очередная насмешка Аленты, судить я не берусь.

После ночного бегства я долго приходил в себя, укрывшись в сарае около заброшенного коровника. Рядом пролегала большая дорога, по которой то и дело проносились товарные повозки и грохотали большие автомобили. Я старался не думать о родных, ибо печальное лицо мамы представало перед моими глазами столь явно, что я не мог сдержать новый приступ рыданий.

Так я просидел весь день, пока чувство голода и холод не выгнали меня на улицу. Я брёл вдоль дороги, втайне надеясь, что кто-то из проезжавших пожалеет меня и подвезёт до города. Я не знал, в какую сторону идти, не знал, где находится тот загадочный Ленинград, о котором я раньше никогда не слышал. Так я шёл, едва переставляя ноги и чувствуя, что вот-вот упаду. Сумерки уже окутали серые поля, и холодный туман парил над девственной землёй, укрывая её нежным пухом. Из моего рта вырывался холодный пар, я перетирал ладони, пытаясь сберечь частичку телесного тепла.

Наконец, за моей спиной послышались цокот и скрежет старой телеги. Кто-то свистнул. Я замер и только спустя несколько мгновений обернулся, с опаской разглядывая того, кто мог оказаться врагом.

Это был молодой человек, вероятно, одного возраста с Женькой. В темноте я не мог разглядеть его лицо, но силуэт его показался мне вполне безобидным. На нем была кепка с коротким козырьком, сдвинутая набок, лицо под ней было круглым, хотя сам парень казался весьма тощим.

– Что здесь забыл, а, малой? – его голос был пропитан бодростью и ненапускным радушием.

– Беда со мной, – я отвечал с трудом, всхлипывая.

– Потерялся что ли?

– Не знаю, дяденька, – в действительности это не было ложью, поскольку я и вправду не мог дать описание своему плачевному положению.

– Как не знаешь? А родители твои где?

– Не помню.

Тот вновь присвистнул и покачал головой.

– Стало быть, тебе по голове прилетело, а, малой? И что делать теперь будешь?

– Не знаю, – я посмотрел под ноги, чувствуя, что лицо моё заливается краской, благо в темноте этого было не видно.

– М-да, парень, беда с тобой, – он спрыгнул на землю и подошел ко мне, приподнял за подбородок, заглядывая в глаза.

– Вроде не помешанный, глаза ясные, значит, и вправду по голове ударили. Скажи мне вот что: имя своё хоть помнишь? И откуда родом?

– Имя помню, – я нервно сглотнул, – Коля.

– Это уже что-то, авось потом и остальное вспомнишь! Меня Юра зовут, Юра Сизнев из Малой Вишеры. Тут это совсем близко, но сейчас я еду оттуда в Ленинград, хочу там на работу устроиться, здесь в деревнях уже нет шансов прокормиться даже одному, а у меня еще мамка больная дома, почти не встает.

Он присел на корточки, равняясь со мной в росте, и запустил пятерню мне в волосы, ероша их мозолистыми пальцами. Я всхлипнул, вновь опустив глаза. Меня продолжало трясти, и я чувствовал, что близок к нервному обмороку.

– Поехали, малой. Я для тебя куска хлеба не пожалею, – он ненадолго замялся, – совесть во мне есть, хоть проку от неё никакого в наши-то дни. Помереть же тебе я не позволю.

Юрка дёрнул меня за руку, вырывая из оцепенения.