Крэнфорд

– Да! да! отвечала мисс Поль. – Два преподозрительные человека три раза прошли тихонько мимо дома; а одна нищая ирландка, только за полчаса перед этим чуть-чуть не ворвалась насильно помимо Бэтти, говоря, что дети её умирают с голода и она должна поговорить с госпожой. Видите, она сказала «госпожой,» хотя в передней висит мужская шляпа и гораздо естественнее было бы сказать с господином. Но Бэтти захлопнула дверь ей под носом, и пришла ко мне; мы собрали ложки и сели поджидать у окна в гостиной, покуда не увидали Томаса Джонса, возвращавшегося с работы, подозвали его и просили проводить нас в город.

Мы могли бы торжествовать над мисс Поль, которая показывала такую храбрость до тех пор, покуда сама не перепугалась; но были так рады, приметив, что она разделяет человеческие слабости, что не имели духу высказать свое торжество над ней. Я отдала ей мою комнату весьма охотно и разделила постель мисс Метти на эту ночь. Но прежде, чем мы удалились, обе дамы вытащили из архивов своей памяти такие страшные истории о грабежах и убийствах, что я тряслась с головы до ног. Мисс Поль очевидно заботилась доказать, что такие страшные приключения случились на её глазах, и она была права в своем внезапном настоящем страхе, а мисс Мэтти не хотела позволить превзойти себя и придумывала одну историю страшнее другой. Это напомнило мне довольно странно одну старую историю, которую я где-то читала «о соловье и музыканте», которые старались доказать друг другу, кто из них споет лучше, до тех пор, пока бедный соловей не повалился мертвый.

Одна из историй, не дававшая мне покоя, долгое время спустя, рассказывалась о девушке, оставленной для присмотра в одном большом доме в Кумберланде, в какой-то ярмарочный день, когда другие слуги все ушли на гулянье. Хозяева находились в Лондоне. Пришел разносчик и попросил оставить свой огромный и тяжелый тюк в кухне, говоря, что он придет за ним опять вечером; а девушка (дочь лесовщика), искавшая чем-нибудь позабавиться, случайно как-то наткнулась на ружье, висевшее в передней, и сняла его, чтоб посмотреть поближе. Ружье выстрелило в открытую дверь кухни, попало в тюк и струя темной крови медленно просочилась оттуда. (С каким наслаждением мисс Поль рассказывала эти подробности, останавливаясь на каждом слове, как будто ей это нравилось!) Она несколько торопливо досказала конец о храбрости девушки и во мне осталось только смутное воспоминание, как дочь лесовщика победила воров утюгами, раскаленными докрасна, которые потом почернели поутюжив сало на теле воров.

Мы расстались на ночь со страхом, желая узнать, что мы услышим утром, и с моей стороны с сильнейшим желанием провести скорей ночь: я боялась, чтоб воры вдруг не появились из какого-нибудь темного потайного уголка, потому что мисс Поль принесла к нам свое серебро, и это было двойным поводом к нападению на наш дом.

Но до прихода леди Гленмайр на следующий день, мы не слыхали ничего необыкновенного. Кухонные кочерги находились точно в том же положении, как мы с Мартой искусно поставили их вечером, то есть мы приставили их к двери так, что они готовы были упасть с страшным бренчаньем, хоть бы только кошка дотронулась до наружной стороны двери. Мне сильно хотелось знать, что бы мы делали, если б это разбудило и испугало нас. Я предложила мисс Мэтти прятать наши головы под простыни так, чтоб воры не могли подумать, что мы узнаем их после в лицо; но мисс Мэтти, сильно дрожавшая, отвергла эту мысль, говоря, что наш долг, в отношении к обществу, поймать их и что она, конечно, употребит все силы их захватить и запереть на чердаке до утра.

Когда пришла леди Гленмайр, мы почувствовали зависть к ней. На дом мистрисс Джемисон действительно было сделано нападение; по крайней мере на цветочных грядах, под кухонными окнами остались мужские следы, где им не следовало быть, и Карлик лаял целую ночь, как будто чужие были на дворе. Мистрисс Джемисон разбудила леди Гленмайр и они позвонили в колокольчик, проведенный в комнату мистера Мёллинера, в третьем этаже; и когда голова его явилась в ночном колпаке из-за перил в ответ на призыв, они сказали ему о своем испуге и его причине. Вследствие этого мистер Меллинер удалился в свою спальню и запер дверь (боясь сквозного ветра, как он объяснил утром); за-то он отворил окно и начал храбро вызывать воров, говоря, что если они подойдут к нему, то он убьет их. Но, справедливо заметила леди Гленмайр, это было слабым успокоением для женщин, так как воры должны были сперва проходить через комнаты мистрисс Джемисон и её, чтоб добраться до него, и должны были находиться в весьма драчливом расположении, чтоб, не обратив внимания на неохраняемые нижние этажи, пробраться в чердак, а оттуда, проломив дверь, пройти в комнату главного храбреца в доме. Леди Гленмайр, подождав и прислушиваясь несколько времени в гостиной, предложила мистрисс Джемисон опять лечь в постель; но дама эта сказала, что не может быть спокойна, если не посидит и не послушает еще; вследствие чего она прилегла, закутавшись, на диван, где и нашла ее горничная в глубоком сне, войдя в комнату в шесть часов утра, а леди Гленмайр легла в постель и не спала всю ночь.

Выслушав это, мисс Поль покачала головой с великим удовольствием. Она была уверена, что мы услышим о каком-нибудь происшествии в Крэнфорде в эту ночь, и мы услышали. Было ясно, что воры сначала намеревались напасть на её дом; но когда увидели, что мисс Поль с Бетти приняли предосторожности и вынесли серебро, воры переменили план и отправились к мистрисс Джемисон, и неизвестно, что могло бы случиться, если б не залаял Карлик, как и следует верной собаке!

Бедный Карлик! прекратился скоро его лай. Испугалась ли его шайка, тревожившая наши окрестности, или они, отомстив ему за то, что он расстроил их планы в эту ночь, отравили его; или, как многие необразованные люди думали, он околел от апоплексического удара, причиненного слишком сильным обжорством и слишком малым движением; по крайней мере верно то, что через два дня после этой, исполненной приключениями ночи, Карлика нашли мертвым.

Ножки его были вытянуты прямо, как будто он приготовлялся бежать, чтоб этим необыкновенным усилием уйти от неизбежного преследователя – смерти.

Мы все жалели о Карлике, старом друге, лаявшем на нас в продолжение стольких лет, и таинственная причина его смерти очень нас беспокоила. Не синьор ли Брунони был виновником этого? Он убивал канарейку одним словом, воля его была силой страшной; кто знает, не оставался ли он в наших окрестностях затем, чтоб замышлять разного рода ужасы!

Мы перешептывались по вечерам друг с другом об этих предположениях, но мужество наше возвращалось с рассветом, и через неделю мы совершенно оправились от удара, причиненного смертью Карлика, все, кроме мистрисс Джемисон. Ей, бедняжке, казалось, что она не чувствовала большего огорчения с самой смерти её мужа; а мисс Поль говорила даже, что так как его сиятельство, мистер Джемисон, сильно попивал и причинял своей супруге не мало неприятностей, то очень может быть, что смерть Карлика была для неё прискорбнее. Но замечания мисс Поль отзывались всегда некоторым цинизмом. Однако, было ясно и верно одно: мистрисс Джемисон нуждалась в какой бы то ни было перемене; мистер Мёллинер выражался весьма торжественно на этот счет, качал головой, когда мы осведомлялись о госпоже его, и говорил с зловещим видом, что она потеряла аппетит и страждет бессонницей. И несправедливости, в её естественном состоянии здоровья были две отличительные черты: способность есть и спать. Если она не могла ни спать ни есть, то действительно должна была находиться и в расстроенном духе и в расстроенном здоровье.

Леди Гленмайр, которой, казалось, очень нравилось в Крэнфорде, не понравилась мысль об отъезде мистрисс Джемисон в Чельтенгэм, и она несколько раз выражалась довольно ясно, что причиной всему этому мистер Мёллинер, который перепугался во время нападения воров и с-тех-пор говорил не раз, что он считает большой ответственностью взять на себя защиту такого множества женщин. Как бы то ни было, мистрисс Джемисон отправилась в Чельтенгэм в сопровождении мистера Мёллинера, а леди Гленмайр осталась распоряжаться в доме; ей поручена была забота о том, чтоб служанки не обзавелись поклонниками. Она была преприятной надсмотрщицей, и как только решено было ей остаться в Крэнфорде, она нашла, что лучше отъезда мистрисс Джемисон в Чельтенгэм ничего нельзя было вообразить. Она оставила дом свой в Эдинбурге; покамест у ней не было квартиры и присмотр за комфортабельным жилищем невестки был для неё очень удобен и приятен.

Мисс Поль очень хотелось самой сделаться героиней по случаю решительного поступка, предпринятого ею, когда она убежала от двух мужчин и одной женщины, названных ею: «смертоубийственною шайкой». Она описывала их появление яркими красками, и я приметила, что каждый раз, начиная сызнова рассказ, она прибавляла новую ужасную черту. Один был высокий и очутился наконец гигантом, прежде чем мы с ним разделались; у него, разумеется, были черные волосы и через несколько времени волосы его висели уж косматыми прядями по лбу и по спине. Другой был низенький и толстенький, и на спине его вырос горб прежде, чем мы перестали о нем говорить; волосы у него были рыжие, превратившиеся мало-помалу в красные; к тому же мисс Поль почти была уверена, что он был кос на один глаз, решительно кос. Что касается до женщины, то глаза её сверкали и вид у ней был совершенно мужской; вероятно, это был мужчина, переодетый в женское платье: впоследствии мы слышали уже о бороде, мужском голосе и мужской походке бородатой женщины.

Если мисс Поль с наслаждением рассказывала приключение всем, кто ее расспрашивал, за-то другие не так гордились своими приключениями по части воровства. На мистера Гоггинса, доктора, напали у собственной его двери два разбойника и так сильно зажали ему рот, что обобрали его, покуда он успел дернуть за колокольчик, а служанка отворить дверь. Мисс Поль была уверена, что это воровство совершили именно те люди, которых она видела; она отправилась в этот же самый день сначала показать свои зубы, а после расспросить мистера Гоггинса о воровстве. Затем она пришла к нам и мы услышали то, что она знала из верного источника. Мы не оправились еще от смятения, причиненного нам происшествием прошлого вечера.

– Ну, вот! сказала мисс Поль, садясь с решимостью особы, которая привела в порядок свои мысли о природе, жизни и свете (а такие люди никогда не ходят тихой походкой и никогда не садятся без шуму). Ну, мисс Мэтти, мужчины всегда будут мужчинами. Каждый желает прослыть Самсоном и Соломоном вместе, слишком сильным, чтоб быть побежденным, слишком мудрым, чтоб быть перехитренным. Если вы приметили, то они всегда предвидят происшествия, хотя никогда не предостерегут прежде; отец мой был мужчина и я знаю этот пол очень хорошо.

Она едва переводила дух, говоря эту речь, и мы рады были дополнить последовавшую затем паузу, но не знали наверно, что сказать и какой мужчина внушил это разглагольствование; поэтому мы только согласились вообще, важно покачав головою и тихо прошептав:

– Конечно, понять их весьма трудно.

– Теперь подумайте только, сказала она: – я подвергалась опасности потерять один из своих последних зубов, потому что всегда зависишь от зубного врача, и я по крайней мере всегда льщу им, пока не освобожу свой рот из их лап. А мистер Гоггинс на этот счет совершенный мужчина и не признается, что его обокрали в прошлую ночь.

– Не обокрали! воскликнули мы хором.

– Уж не говорите! вскричала мисс Поль, досадуя, что мы могли быть обмануты хоть одну минуту. – Я верю, что его обокрали, именно, как мне рассказывала Бетти, а ему стыдно признаться: разумеется, ведь глупо позволить себе обокрасть у собственной своей двери; смею сказать, он чувствует, что обстоятельство такого рода не может возвысить его в глазах крэнфордского общества и ему хочется это скрыть; но не следовало бы обманывать меня и говорить, что я верно слышала преувеличенный рассказ о покраже четверти баранины, которую, кажется, украли у него на прошлой неделе. Он имел дерзость прибавить, что полагает, будто баранину утащила кошка. Я не сомневаюсь, что это смастерил тот ирландец, переодетый женщиной, что шпионил вокруг моего дома, рассказывая историю о детях, умирающих с голода.

Осудив надлежащим образом недостаток искренности, доказанной мистером Гоггинсом и побранив мужчин вообще, взяв Гоггинса за их представителя и тип, мы воротились к предмету, о котором говорили перед приходом мисс Поль, а именно, возможно ли, в настоящем положении расстройства нашего края, отважиться принять приглашение, полученное мисс Мэтти от мистрисс Форрестер пожаловать, по обыкновению, отпраздновать день её свадьбы, откушав у ней чай в пять часов и поиграв после в преферанс. Мистрисс Форрестер говорила, что просит нас с некоторой робостью, потому что дороги были, как она опасалась, не совсем безопасны. Но она намекала, что, может быть, кто-нибудь из нас возьмет портшез, а другие, идя шибко, могли бы идти наравне с носильщиками и таким образом мы можем все безопасно прибыть на Верхнюю Площадь в предместье города. (Нет, это слишком громкое выражение: это не предместье, а небольшая груда домов, разделенных от Крэнфорда темным, уединенным переулком, длиною в добрую сотню сажен). Не было сомнения, что подобное же послание ожидало мисс Поль дома; поэтому посещение её было очень кстати и дало нам возможность посоветоваться. Нам всем скорее хотелось отказаться от приглашения, но мы чувствовали, что это будет не весьма вежливо в отношении мистрисс Форрестер, которая будет предоставлена уединенному размышлению о своей не весьма счастливой и благополучной жизни. Мисс Мэтти и мисс Поль много уже лет посещали ее в этот день, и теперь храбро решились прибить знамя к мачте, презреть опасностями Мрачного Переулка скорее, нежели изменить своему другу.

Но когда наступил вечер, мисс Мэтти – в портшезе присуждено было отправиться ей, так как у ней был насморк – прежде чем там скрылась, умоляла носильщиков, что б ни случилось, не убегать и не бросать её, заключенную в портшезе, на убийство; но и после их обещаний я видела, как черты её приняли суровое выражение и как сквозь стекло она меланхолически и зловещим образом кивнула мне головой. Однако мы прибыли благополучно, только немного запыхавшись, потому что каждая из нас старалась наперерыв пройти скорее мрачный переулок, и я боюсь, что бедную мисс Мэтти порядочно перетрясли.

Мистрисс Форрестер сделала необыкновенные приготовления в признательность за то, что мы явились к ней, несмотря на такие опасности. Обычные формы аристократического неведения касательно того, что пришлет ей служанка, были исполнены, и гармония, и преферанс, казалось, должны были составлять программу вечера, если б не начался интересный разговор, который, не знаю каким образом, но, разумеется, имел отношение к ворам, тревожившим крэнфордские окрестности.

Преодолев опасность мрачного переулка и, следовательно, имея репутацию храбрости и также, смею сказать, желая выказать себя выше мужчин (то есть мистера Гоггинса) по части искренности, мы начали рассказывать наши личные опасения и особенные предосторожности, принятые каждой из нас. Я призналась, что особенно опасалась глаз, обращенных на меня и, сверкавших из какой-то тусклой плоской поверхности; и если б я осмелилась подойти к зеркалу, когда я пугаюсь, я непременно перевернула бы его, из опасения увидеть глаза, устремленные на меня из мрака. Я видела, как мисс Мэтти усиливалась сделать признание; наконец оно явилось. Она призналась, что с тех еще пор, когда была девочкой, ей всегда было страшно, чтоб ее не поймал за ногу, когда она ложилась в постель, кто-нибудь спрятанный под кроватью. Она сказала, что, когда была моложе и проворнее, обыкновенно прыгала в постель вдруг обеими ногами; но это было неприятно Деборе, которая, тщеславилась тем, что грациозно ложилась на постель, и вследствие этого мисс Мэтти перестала прыгать. Но теперь прежний страх часто к ней возвращался, особенно с-тех-пор, как на дом мисс Поль было сделано нападение (мы наконец уверили себя, что нападение было сделано). Однако ж не весьма приятно смотреть под постель и, пожалуй, еще увидеть спрятанного мужчину, уставившего на вас огромное, свирепое лицо. Поэтому мисс Мэтти придумала вот что. Я уже приметила, что она приказала Марте купить мячик, точно такой, каким играют дети, и каждый вечер подкатывала этот мячик под постель; если он перекатывался на другую сторону, то все было благополучно, если нет, она старалась всегда держать руку на снурке колокольчика и быть готовой кликнуть Джона и Гэрри, как будто надеясь, что на зов её прибегут мужчины.

Мы все одобрили эту замысловатую выдумку и мисс Мэтти погрузилась в безмолвное удовольствие, бросив взгляд на мистрисс Форрестер и как бы спрашивая, какая у вас особенная слабость?

Мистрисс Форрестер смотрела искоса на мисс Поль и пыталась переменить разговор. Она рассказывала, что наняла мальчика из соседней избушки, и обещалась давать его родителям сто-двенадцать пудов угля на Рождество, а ему ужин каждый вечер за то, чтоб он приходил к ней на ночь. Она дала ему наставление насчет его обязанности, когда он пришел в первый раз, и найдя его понятливым, вручила ему шпагу майора (ее покойного супруга) и научила класть ее бережно под подушку на ночь, обернув острием к изголовью. Он был мальчик преострый, она была уверена, потому что, увидев треугольную шляпу майора, сказал, что если б мог носить ее, то наверно был бы в состоянии каждый день перепугать двух англичан или четырех французов. Но она снова растолковала ему, что нечего терять время, надевая шляпу, или что б там ни было, но что, если он услышит шум, то должен броситься туда с обнаженной шпагой. На мое замечание, что не случилось бы чего из таких убийственных и неразборчивых наставлений и как бы он не кинулся на Дженни, когда она вставала рано для стирки, и не убил ее прежде, чем увидит, что это не француз, мистрисс Форрестер сказала, что она не полагает этого возможным, потому что мальчик спит очень крепко и вообще его надо хорошенько растолкать или облить водой, прежде чем могут разбудить утром. Она иногда думает, что такой глубокий сон происходит от сытного ужина; дома он почти умирал с голода, а она приказывает Дженни хорошенько кормить его на ночь.

Все-таки это не было признанием особенной робости мистрисс Форрестер и мы упрашивали ее рассказать нам, чего она боится более всего. Она помолчала, помешала огонь, сняла со свечек и потом сказала звучным шепотом:

– Привидений!

Она взглянула на мисс Поль, как бы говоря: да я объявила это и не отступлюсь. Такой взгляд был сам по себе вызовом. Мисс Поль напала на нее и старалась объяснить привидения несварением желудка, призраками воображения, обманами зрения, приводя примеры из сочинений доктора Феррьера и доктора Гибберта. Мисс Мэтти чувствовала некоторую наклонность к привидениям, как я говорила прежде, и несколько слов, сказанных ею, все клонились на сторону мистрисс Форрестер, которая, ободрившись сочувствием, уверяла, что глубоко верит в привидения, что, конечно, она, вдова майора, знала чего бояться и чего нет. Короче, я никогда не видала ни прежде ни после того, чтоб мистрисс Форрестер так горячилась; она вообще была преласковая, прекроткая, претерпеливая старушка. Даже и настойка, подслащенная сахаром, не могла в этот вечер смыть воспоминание об этом несогласии между мисс Поль и хозяйкою. Напротив, когда было принесено старое вино, оно возбудило новый взрыв спора, потому что Дженни, девочка, шатавшаяся под подносом, объявила, что видела привидение собственными своими глазами, незадолго перед этим, в Мрачном Переулке, в том самом переулке, через который мы должны были проходить на возвратном пути домой.

Несмотря на беспокойные чувства, внушенные мне этой последней причиной, я не могла не позабавиться положением Дженни, чрезвычайно похожим на положение свидетеля, допрашиваемого и переспрашиваемого двумя адвокатами. Я пришла к тому заключению, что Дженни, конечно, видела что-нибудь такое, чему было причиною не одно несварение желудка. Женщину, всю в белом и без головы – вот что она видела и что утверждала, поддерживаемая тайным сочувствием госпожи, несмотря на презрительную, насмешку с которой мисс Поль на нее смотрела. И не только она, но многие другие видели безголовую даму, которая сидела на краю дорога, ломая руки в сильной горести. Мистрисс Форрестер взглядывала на нас время от времени с видом торжества, но ей ненужно было проходить чрез Мрачный Переулок, прежде чем она преспокойно укутается в свое одеяло.

Мы сохраняли скромное молчание относительно безголовой дамы, одеваясь идти домой; мы ведь не знали близко ли далеко ли находились от нас голова её и уши, и какое духовное соотношение могли они иметь с несчастным телом в Мрачном Переулке, и того ради даже мисс Поль почувствовала, что нехорошо говорить легкомысленно о таких предметах, из опасения досадить или оскорбить это удрученное горестью туловище. По крайней мере я так предполагаю, потому что вместо шума, с которым мы обыкновенно исполняли это дело, мы завязали наши салопы так грустно, как на похоронах. Мисс Мэтти задернула занавес у окошек портшеза, чтоб скрыть неприятный предмет, а носильщики (или потому, что они рады были поскорее кончить свое дело, или потому, что теперь спускались с горы) шли таким быстрым и живым шагом, что мы с мисс Поль насилу могли поспевать за ними. Она только и твердила: «не оставляйте меня!» цепляясь за мою руку так крепко, что я не могла ее оставить, будь тут привидение или нет. Какое это было облегчение, когда носильщики, устав от ноши и от скорой ходьбы, остановились именно там, где геддинглейская дорога сворачивала от Мрачного Переулка. Мисс Поль выпустила меня и прицепилась к одному из носильщиков.

– Не можете ли вы… не можете ли нести мисс Мэтти кругом по геддинглейскому шоссе. Мостовая в Мрачном Переулке такая тряская, а она такого слабого здоровья?

Слабый голос послышался из портшеза.

– О, пожалуйста ступайте! Что случилось? что случилось? Я прибавлю вам пол шиллинга, если вы пойдете поскорее; пожалуйста не останавливайтесь здесь.

– А я дам вам шиллинг, сказала мисс Поль с трепетным достоинством, – если вы пройдете по геддинглейскому шоссе.

Оба носильщика проворчали, что согласны, подняли опять портшез и пошли по шоссе, что, конечно, соответствовало доброму намерению мисс Поль, спасти кости мисс Мэтти, потому что шоссе было покрыто мягкой густой грязью и даже упасть тут было бы невредно, по крайней мере до тех пор, пока не пришлось вставать, а тогда было бы немного затруднительно, как выкарабкаться.

VI. Самюль Броун

На следующее утро я встретила леди Гленмайр и мисс Поль, отправлявшихся на далекую прогулку, чтоб найти какую-то старуху, которая славилась в окрестности своим искусством вязать шерстяные чулки. Мисс Поль сказала мне с улыбкой полуласковой и полупрезрительной:

– Я только что рассказывала леди Гленмайр, как наша бедная приятельница, мистрисс Форрестер, боится привидений. Это происходит оттого, что она живет совсем одна и слушает дурацкие истории этой своей Дженни.

Она была так спокойна и настолько выше суеверных опасений, что мне сделалось стыдно сказать, как я была рада её вчерашнему предложению пройти по шоссе, и потому свернула разговор на другое.

После обеда мисс Поль пришла к мисс Мэтти рассказать ей о своем приключении, настоящем приключении, случившемся с ними на утренней прогулке. Они не знали, по какой дорожке пойти, проходя полями, чтоб отыскать старуху, и остановились осведомиться в гостинице, у столбовой дороги в Лондон, миль около трех от Крэнфорда. Добрая женщина просила их присесть и отдохнуть, пока она сыщет мужа, который растолкует им дело лучше, чем она; пока они сидели в усыпанной песком столовой, пришла девочка. Они подумали, что она хозяйкина и начали с ней какой-то пустой разговор; но мистрисс Робертс, воротившись, сказала им, что это единственная дочь мужа и жены, проживавших в её доме. И она начала длинную историю, из которой леди Гленмайр и мисс Поль могли только понять, что, недель шесть назад, легкая тележка сломалась прямо против их двери, а в этой тележке были двое мужчин, одна женщина и это дитя. Один из мужчин серьёзно ушибся, костей не переломал, а только повредился, как выразилась хозяйка; но он, вероятно, подвергся какому-нибудь внутреннему повреждению, потому что с-тех-пор хворал в её доме; за ним присматривала его жена, мать этой девочки. Мисс Поль спросила, кто он такой, на что он похож. Мистрисс Робертс отвечала, что он не был похож ни на джентльмена, ни на простого человека; не будь они с женою такие скромные и тихие люди, она сочла бы их фиглярами, или чем-нибудь в этом роде, потому что у них в тележке был преогромный ящик, наполненный неизвестно чем. Она помогала развязывать его и вынуть оттуда белье и платье, а другой мужчина, его брат, как она полагала, ушел с лошадью и тележкой. Мисс Поль начала тут нечто подозревать и выразила свою мысль, что несколько странно, как это, и ящик, и тележка, и лошадь, все вдруг исчезло; но добрая мистрисс Робертс пришла в совершенное негодование при этих намеках мисс Поль, и так рассердилась, как будто мисс Поль назвала ее самое плутовкой. Как самый лучший способ разуверить дам, она придумала попросить их посмотреть на жену, и мисс Поль сказала, что нельзя было сомневаться в честном, утомленном и смуглом лице женщины, которая при первом нежном слове леди Гленмайр залилась слезами, но перестала рыдать по слову хозяйки, которая просила её засвидетельствовать о христианском милосердии мистера и мистрисс Робертс. Мисс Поль перешла к другой крайности и поверила грустному рассказу также, как прежде сомневалась. Как доказательство её пристрастия в пользу бедного страдальца может служить то, что она нисколько не устрашилась, когда нашла, что страдалец этот был никто другой, как наш синьор Брунони, которому весь Крэнфорд приписывал все бедствия в эти шесть недель. Да! жена его сказала, что настоящее его имя Самуэль Броун; «Сэм», она называла его, но мы до конца предпочитали называть его «синьор»: это звучало гораздо лучше.

Разговор с синьорой Брунони кончился тем, что было решено посоветоваться с доктором, а все издержки по этому предмету леди Гленмайр обещала взять на себя; вследствие чего она отправилась к мистеру Гоггинсу просить его побывать в тот же день в Восходящем Солнце и удостовериться, в каком состоянии находится синьор Брунони; мисс Поль изъявила желание перевести его в Крэнфорд, чтоб он мог находиться на глазах у мистера Гоггинса, и взялась отыскать квартиру и уговориться насчет платежа. Мистрисс Робертс была добра сколько возможно; но нельзя было не приметить, что долгое пребывание синьоров имело некоторое неудобство.

До ухода мисс Поль мы с мисс Мэтти были столько же заняты утренним приключением, сколько и она. Мы говорили о нем целый вечер, рассматривали его со всех возможных сторон и легли спать беспокоясь, узнаем ли утром от кого-нибудь что думал и предписал мистер Гоггинс. Хотя мистер Гоггинс, как мисс Мэтти замечала, говорил «краля», вместо дамы и называл преферанс «преш», однако ж она верила, что это был предостойный человек и преискусный доктор. Точно, мы немножко гордились нашим крэнфордским доктором и часто желали, слыша о болезни королевы Аделаиды, или герцога Веллингтона, чтоб они послали за мистером Гоггинсом; но, рассудив хорошенько, были даже рады, что они не посылали за Гоггинсом; заболевши, что б мы делали, если б мистер Гоггинс был пожалован в лейб-медики? Как доктором, мы им гордились, но как мужчиной, или, лучше, как джентльменом – нет, мы только могли качать головой над ним и его фамилией и желать, чтоб он прочитал письма лорда Честерфильда в те дни, когда его манеры требовали улучшения. Совсем тем мы считали его приговор в деле синьора непогрешительным; и когда он сказал, что, при попечениях и внимании, он может поправиться, мы уже за него не боялись.

Хотя мы уже были вне всякой опасности, однако ж все поступали так, как будто существовала важная причина для беспокойства; оно действительно и было так, когда мистер Гоггинс не взял синьора на свое попечение. Мисс Поль отыскала чистую и удобную, хотя и простую квартиру; мисс Мэтти послала ему портшез, а мы с Мартой поставили в портшез нагревальник с горячими угольями и заперли вместе с дымом наглухо до тех пор, пока синьор должен был войти в портшез из Восходящего Солнца. Леди Гленмайр взяла на себя медицинскую часть, под руководством мистера Гоггинса, и перешарила все медицинские стаканы, ложки, столики мистрисс Джемисон так свободно и бесцеремонно, что заставила мисс Мэтти несколько обеспокоиться. Что б сказали миледи и мистер Мёллинер, если б они это знали? Мистрисс Форрестер приготовила хлебное желе, которым она так славилась, и отослала на квартиру синьора, к тому времени, когда он приедет. Подарок этого хлебного желе был высочайшим знаком милости со стороны мистрисс Форрестер. Мисс Поль однажды попросила у ней рецепта, но встретила самый решительный отказ; мистрисс Форрестер сказала ей, что она не может дать рецепта никому, пока жива, а после смерти она завещала рецепт, как увидят её душеприказчики, мисс Мэтти. Что мисс Мэтти, или, как мистрисс Форрестер назвала ее (припомнив статью в своем завещании и важность, приличествующую случаю), мисс Матильда Дженкинс, сделает с рецептом, когда он перейдет к ней в руки, обнародует ли его, или передаст, как наследство – она не знает и не станет предписывать для этого условия. И форма с этим удивительным желе, таким полезным для желудка, единственным хлебным желе, была отослана от мистрисс Форрестер к нашему бедному больному колдуну. Кто говорит, что аристократы горды? Вот дама, урожденная Тиррель и происходящая от великого сэра Уальтера, который убил Вильгельма-Рыжего, эта самая дама отправляется каждый день посмотреть, какие лакомые блюда может она приготовить для Самуэля Броуна, фигляра! Действительно, трогательно было видеть какие добрые чувства возбудил приезд к нам этого бедного человека. И так же поучительно было видеть, как великий крэнфордский страх, причиненный первым приездом и турецким костюмом синьора, исчез при виде худощавого лица во время его вторичного приезда, лица бледного и слабого от отяжелевших, тусклых глаз, которые только тогда блистали, когда устремлялись на лицо его верной жены, или на их бледную, печальную девочку.

Не знаю как, но мы перестали трусить. Смею сказать, наше открытие, что тот, который сначала возбудил в нас любовь к чудесному своим беспримерным искусством, не имел достаточно дарования управить робкою лошадью, заставлял нас чувствовать, что мы сделались по-прежнему тем же, чем были. Мисс Поль приходила во всякое время по вечерам с своей корзиночкой, как будто бы её одинокий дом и уединенная дорога к нему никогда не были тревожимы этой «убийственной шайкой». Мистрисс Форрестер сказала, она полагает, что ни она, ни Дженни, не должны бояться безголовой дамы, плакавшей и сетовавшей в Мрачном Переулке. Наверно таким существам никогда не дается власть делать вред тем, которые стараются делать хоть немного добра, сколько от них зависит, с чем Дженни соглашалась дрожа; но умозрение барыни имело мало действия на служанку до тех пор, пока она не нашила два куска красной фланели в виде креста, на свою рубашку.

Я застала, как мисс Мэтти покрывала свой мячик, тот самый, который она подкатывала под постель, гарусными, яркими радужными полосами.

– Душенька, сказала она: – мне так грустно на сердце за эту бедную девочку! Хотя отец её колдун, но она имеет такой вид, как будто никогда не имела порядочной игрушки во всю свою жизнь. Я делала в молодости прехорошенькие мячики и хочу попробовать, не удастся ли сделать из этого мячика щегольской и отнести его сегодня к Фебе. Думаю, что «шайка», должно быть, оставила наши окрестности; теперь уж ничего не слышно ни о грабежах, ни о воровстве.

Мы все были слишком заняты безнадежным положением синьора, и нам было не до рассуждений о ворах и привидениях. Леди Гленмайр сказала, что она никогда не слыхала ни о каком воровстве; слышала, что двое мальчишек украли яблоки из сада мызника Бенсона и на рынке оказались недостатки в нескольких яйцах у вдовы Гэуард, но больше ничего не знает. Это значило ожидать слишком многого от нас; мы не могли сознаться, что для нашего страха имели такое ничтожное основание. Мисс Поль выпрямилась при этом замечании леди Глеимайр и сказала: она желала бы согласиться с нею, что мы имели весьма ничтожную причину для нашего страха; но вспоминая о мужчине, переодетом в женщину, который осмелился пробраться в её дом, между тем, как его сообщники ожидали на дворе; припоминая известие, слышанное от самой леди Глеимайр, о следах, примеченных на цветочных грядах мистрисс Джемисон; припоминая обстоятельство доказанного грабежа, совершенного над мистером Гоггинсом у собственной его двери… Но тут леди Гленмайр перебила ее, весьма сильными выражениями сомнения: не выдумка ли эта последняя история, выдумка, основанная на краже кошки, и леди Глеимайр так покраснела, говоря это, что я нисколько не была удивлена воздержанию мисс Поль, и уверена, что не будь леди Гленмайр, «ее сиятельство», мы выслушали бы более выразительное противоречие нежели: «ну, как бы не так!» и подобные отрывочные фразы, единственные, на которые она осмелилась в присутствии миледи. Но когда она ушла, мисс Поль начала длинное поздравление мисс Мэтти, что они, до сих пор по крайней мере, избегнули замужества, которое делает, как всегда она замечала, женщин легковерными в самой высшей степени. Точно, она думает, что если женщина не может удержаться от замужества, то это доказывает в ней большое природное легковерие; а в том, что леди Гленмайр сказала о грабеже мистера Гоггинса, мы видели обращик, до чего могут доходить люди, если дадут волю подобной слабости. Очевидно, что леди Гленмайр может поверить всему, если верит жалкому рассказу о бараньей шее и кошке, которым мистер Гоггинс старался обмануть мисс Поль; но мисс Поль всегда остерегалась верить тому, что говорят мужчины.

Мы радовались, как этого желала мисс Поль, что не были замужем; но я думаю, мы радовались еще больше, что воры оставили Крэнфорд; по крайней мере я так сужу по словам мисс Мэтти. В тот вечер, когда мы сидели у камина, она сказала, что считает мужа сильным защитником против воров, разбойников и привидений; она прибавила, что не осмелится всегда предостерегать молодых девиц от замужества, как делает это мисс Поль. Конечно, замужество – риск, как она видит это теперь, сделавшись поопытнее; но она помнит время, когда желала выйти замуж столько же, как и все.

– Ни за кого особенно, душенька, сказала она, торопливо перебивая себя, как будто боялась, что слишком высказалась: – это, знаете, старая история. Женщины всегда говорят: «когда я выйду замуж», а мужчины: «если я женюсь».