Замок Монбрён

– Не сожалей, Мони,– смеясь, сказал Дюгесклен.– Если взять в расчет все удары, которые ты получил за меня, так ты будешь самый богатый из всех моих добрых друзей и товарищей, не исключая даже самого храброго Клиссона.

Доброе Копье получил такие же приветствия от Галерана, сына графа Сен-Поля, от Оливье де Мони и других знатных особ. Все наперебой старались доказать, что они глубоко ценят услугу, оказанную их знаменитому полководцу. Предводитель живодеров принимал все эти похвалы молча, и каждый из рыцарей думал, что одно глубокое почтение к таким важным особам заставляло капитана хранить молчание.

Только один из рыцарей, по-видимому, могущественнее прочих, не сказал ни слова привета Доброму Копью. Это был человек уже преклонных лет, худой и сухой, со строгим взглядом, на лице которого виднелись следы давнего внутреннего страдания. Его серебряные доспехи, двухцветный плащ с вышитыми на нем серебряными гербами, роскошно убранный шлем – все показывало в нем богатого и могущественного вельможу. В самом деле, это был граф д’Арманьяк, имя которого через несколько лет стало столь знаменитым. Взгляд его неотрывно был устремлен на Доброе Копье в то время, как другие рыцари осыпали его похвалами.

– Молодой человек,– сказал он в свою очередь с некоторой суровостью,– прилично ли вам, простому оруженосцу, являться с закрытым лицом пред собранием столь благородным?

– В самом деле, сир Доброе Копье,– прибавил Дюгесклен со своей солдатской откровенностью,– зачем это закрыли вы от этих господ ваше благородное и прекрасное лицо? Клянусь Богоматерью! Вы их заставите думать, что у вас недостает одного глаза, как у моего братца Мони, или что вы так же изуродованы рубцами, как Оливье, или цвет кожи вашей похож на мой, тогда как я знаю, что у красавицы, избравшей вас своим рыцарем, вкус очень недурен.

Капитан Доброе Копье, хотя за забралом нельзя было видеть его лица, казалось, совершенно растерялся, и дыхание его почти прекратилось. Наконец, собравшись с силами, он отвечал слабым, прерывающимся голосом, что дал обет до тех пор не снимать шлема и не подымать забрала, пока французское знамя не будет водружено на стенах Монбрёнского замка. Такие странные обеты были в то время так обыкновенны, что никто из присутствующих не был удивлен.

– Да, да! Никогда не должно нарушать своих обетов,– вскричал Оливье Дюгесклен,– иначе придется раскаиваться в том… Я помню, что в кошрельском сражении святая Екатерина заставила меня получить превосходнейший толчок копьем в плечо за то, что я не послал в реннскую церковь двенадцатифунтовой свечи, ей обещанной!.. Но теперь, как и всегда,– продолжал он с почтительностью,– наш дорогой сир и друг, граф д’Арманьяк, потому только и не хвалит этого молодого храброго воина, что мы все находим его достойным похвал.

– Вы говорите как ветреник, сир Оливье,– отвечал граф угрюмо,– и плохо меня поняли, приписывая ворчливости и недовольству то, что есть только следствие долговременной опытности и знания жизни. Никто более меня,– продолжал он, воодушевляясь и с нежностью глядя на Анри,– не ценит мужество, великодушие и благоразумие, какие обнаружил этот молодой человек, уничтожив коварные сети предателя барона де Монбрёна. Благородно и достойно начать свое поприще такой важной услугой нашему знаменитому полководцу, нашему государю и целой Франции… Я отдал бы свое графское достоинство и земли, если б имел сыном такого храброго юношу, но… Богу не было угодно осчастливить меня таким благом!

Ни одна слеза не оросила глаз сира д’Арманьяка, но жесткий голос его выражал глубокую скорбь. Французские вельможи оставались равнодушными к выражению этой горести, и уже некоторые из них пожимали плечами, как бы слыша болтовню старика, сто раз повторенную, но Доброе Копье не мог с тем же спокойствием слушать слова графа. Волнение его стало еще живее, и грудь вздымалась под тяжелой кирасой. Он хотел говорить, но голос замирал на его устах, и только слышались какие-то неопределенные звуки.

– Клянусь честью,– вскричал с нетерпением Дюгесклен,– вы со своими комплиментами и щедрыми похвалами ставите в такое затруднение молодого человека, что он не знает, что отвечать. Клянусь митрой папы! Он простой начальник живодеров, и не понимает льстивого языка, каким говорите вы во дворцах вельмож и королей. Вот если бы вы с подобными комплиментами отнеслись к этому любезному трубадуру, который подставил себя под удар, предназначенный для меня, он бы лучше сумел отвечать вам!.. Но я думаю, бедному соловью нашему не петь уже!

– Какое же, однако, неблагоразумие вмешиваться в схватку без доспехов,– заметил равнодушно Мони.

– В этом неблагоразумии я прежде всех виноват, брат Готье, и без великодушного поступка этого менестреля поплатился бы за него дорого… Если я своей свободой обязан капитану Доброе Копье, то жизнью – трубадуру Жералю.

– Что же? В этом я вижу не больше, как усердие оруженосца или человека из подобного же сословия,– отвечал спокойно Мони.

– Паж или женщина могут сделать то же! – прибавил Галеран.– В этом поступке нет ни мужества, ни знания военного дела, которым можно было бы похвалиться. Ягненок отдал себя в жертву волку – вот и все.

Такое понятие о самоотверженности трубадура, несмотря на то, что тогда подобный образ мыслей был очень обычен, вызвало негодование Бертрана. Он готов был отвечать своим слушателям, спокойный вид которых показывал, что они не видели ничего предосудительного в своих мнениях, как граф д’Арманьяк с таинственной улыбкой пробормотал вполголоса:

– Неужели вы думаете, сир Бертран, что мясник поймет покорность ягненка, которого он режет?

Дюгесклен покачал головой.

– Нужды нет! – сказал он минуту спустя.– Я не забуду, что единственная награда, какую я могу дать этому молодому человеку,– это отомстить за него, и я отомщу!.. Господа рыцари! Кто из вас желает пристать к нам и осаждать вместе с нами замок вероломного барона?

– Мы все желаем, любезный брат,– сказал Мони.– Но черт возьми! Замок крепок, и мы потерпим немало, пока успеем взять его приступом.

– Начнем сейчас же,– с жаром вскричал Бертран.

– Капитан Доброе Копье! Начните атаку с ворот. Пусть солиньякские вассалы займутся приготовлением фашин и других орудий, чтобы заваливать рвы, а мы нападем с главных ворот, и увидим, кто первый водрузит свое знамя на стене… К делу! И да поможет нам святой Ив!

Французские рыцари разошлись, и каждый пошел готовиться к битве. В ту минуту, как капитан Доброе Копье подошел к своему коню, которого держал паж, и хотел садиться, граф д’Арманьяк быстро приблизился к нему.

– Капитан Доброе Копье,– сказал он с каким-то странным участием,– могу ли я узнать ваше имя, чтобы хранить его потом в воспоминаниях, как имя храброго и благородного человека?

– Я, может быть, скоро скажу вам его, благородный сир,– отвечал капитан прерывающимся голосом.

– Когда же это?

– Когда рукой Дюгесклена буду возведен в рыцари.

Он поклонился с глубоким уважением, вскочил на коня и поскакал. Граф д’Арманьяк с минуту следил за ним глазами, как бы любуясь ловкой и твердой посадкой молодого человека, потом тяжело вздохнул и в задумчивости возвратился в деревушку, где расположились его воины.

Через несколько минут все пришло в движение. Кавалеристы оставили своих коней и спрятали их в соседнем лесу. Стрелки готовили стрелы, копьеносцы осматривали мечи, солиньякские вассалы рубили деревья и вырезали куски дерна для наполнения ими рвов, словом, все принялись за работу, и шум войска, готовившегося к приступу, был слышен далеко.

Дюгесклен вошел на минуту в одну из разоренных лачужек монбрёнской деревушки, чтобы надеть вооружение брата Оливье. Он вышел оттуда покрытый сталью с головы до ног и со щитом, на котором был нарисован столь известный герб: в серебряном поле двуглавый орел с красным жезлом. Белое перо колыхалось на его шлеме, и в этом наряде он имел величественный и грозный вид.

Он занес уже ногу в стремя своего боевого коня, как вдруг новое лицо, которому все оказывали глубокое уважение, быстро приблизилось к нему. Это был человек пожилых лет, в светло-голубом плаще, вышитом золотыми лилиями. В одной руке держал он коротенький жезл, в другой – большой сверток бумаг с различными печатями красного и зеленого воска. При виде его Дюгесклен остановился: он узнал Сен-Дени, герольда короля Карла V.

Сен-Дени приветливо и учтиво поклонился рыцарю.

– Сир,– начал он почтительно,– я узнал, что вы готовитесь к битве, но, прежде чем пойдете на новые опасности, покорнейше прошу вас ознакомиться с содержанием депеш, привезенных мною от нашего могущественного государя и повелителя, короля Франции.

– Любезный герольд,– отвечал Дюгесклен,– отвергнуть вашу просьбу было бы вероломством и преступлением, и я готов выслушать повеления, какие угодно было дать мне моему королю.

Он сделал знак своим служителям удалиться и вместе с герольдом вошел в жалкую лачужку без дверей и окон, которая стала теперь его пристанищем.

Хижина, в которую Дюгесклен ввел королевского посланника, имела самый печальный вид. Вассал, живший в ней прежде, отправляясь под защиту стен соседнего замка, вынес из нее всю мебель. Несколько обрубков дерева составляли все украшение этого печального убежища. Бертран знаком пригласил герольда сесть на один из этих обрубков, сам же приготовился слушать его стоя, из уважения к повелению государя, которое должен был сообщить ему герольд.

– Готов слушать вас, сир герольд,– сказал Дюгесклен с той вежливой простотой, которая была в то время свойственна сильнейшим вельможам и рыцарям в официальных и частных сношениях,– но прежде всего позвольте мне поздравить вас с благополучным прибытием.

– Благодарю, мессир,– почтительно отвечал Сен-Дени,– но я такой незначительный человек, что мной не стоит заниматься при таких важных обстоятельствах, каковы те, которые привели меня к вам.

– Какие же это обстоятельства, любезный герольд? Надеюсь, что мой возлюбленный и высокочтимый государь здоров?

– Слава богу, он здоров. Я привез вам от него поклон и письмо, которое он удостоил меня чести вручить вам.

Дюгесклен взял драгоценный пергаментный свиток, на котором висела большая государственная печать, и в смущении вертел его в руках.

– Чувствую вполне честь, которую оказывает мой повелитель такому ничтожному рыцарю, как я,– сказал он,– но вам небезызвестно, сир герольд, что я посвятил всю жизнь свою изучению военного искусства, так что… не имел даже времени научиться читать.

Это признание нисколько не удивило Сен-Дени: в ту эпоху ученость была редким явлением везде, и особенно между дворянами.

– Знаю, мессир,– отвечал Сен-Дени с некоторой торжественностью,– и на этот случай наш общий повелитель поручил мне пересказать вам изустно то, что благоволил написать. Итак, знайте, что король требует вашего немедленного приезда в Париж, чтобы торжественно вручить вам коннетабльский жезл, и повелевает вам тотчас по получении привезенной мною грамоты отправиться в путь, под опасением, в противном случае, подвергнуться его немилости и причинить величайшие несчастья…

– Да сохранит меня Сен-Динанская Богоматерь от гнева милостивого моего повелителя! – отвечал рыцарь, крестясь.– Но разве вы не слыхали, любезный герольд, что я колеблюсь принять высокий сан коннетабля потому только, что, приняв его, оскорблю знаменитого воина, почтенного Моро де Фьенна, который нынче облечен в него?

– Моро де Фьенн больше не коннетабль, мессир, это был храбрый воин и знаток военного дела при блаженной памяти покойном короле, но теперь он так стар и хил, что не в силах уже носить латы и бить англичан. Поэтому он сам возвратил его величеству коннетабльский жезл и со своей стороны просит вас принять высокое звание, обязанности которого он не в силах исполнить, как вы узнаете из другого письма, которое он поручил мне передать вам.

В то же время герольд подал Дюгесклену другой пергамент: рыцарь взглянул на печать и на королевскую грамоту.

– Довольно, сир Сен-Дени,– величественно сказал Бертран.– Я вижу, что не должен более мешкать в исполнении повелений моего государя, сколько ни чувствую себя недостойным оказываемой мне чести. Как только я овладею замком Монбрён, владетель которого держится стороны англичан, так сразу отправлюсь с вами в путь, чтобы приветствовать короля Карла в его Тамильской башне, в Париже. Теперь же, любезный герольд, позвольте мне возвратиться к своим воинам, которые уже окружили замок. Лишь только я закончу это дело, как буду весь к вашим услугам.

Сказав это, Дюгесклен хотел выйти, но королевский посланец удержал его почтительным и вместе твердым движением руки.

– Благоволите извинить меня, храбрый рыцарь,– сказал он,– но слова короля были весьма определенны, и он приказывает вам через меня медлить не более, чем сколько нужно, чтобы переменить тяжелое вооружение на более легкое дорожное платье. Я еще не все успел сказать вам, знайте, что в эту минуту королевство, столица и даже сам король находятся в величайшей опасности.

– Что вы говорите, мессир? – воскликнул Дюгесклен, содрогнувшись.– Разве англичане сделали такие огромные успехи в продолжение немногих дней?