Долгое эхо короткой жизни

Вечером отключили свет, было темно и скучно, и Женя позвонил по этому «спичечному» номеру. К телефону подошла тоже сидевшая в темноте и скучающая я и услышала такую фразу: «Здравствуйте! Вы знаете, какой сегодня праздник?»

Я ответила; «Да. Сегодня день рождения Константина Паустовского». Благодаря нашей взаимной любви к Паустовскому я точно знаю день, когда мы познакомились.

Так мы разговаривали почти год. О литературе. Поэзии. О жизни. О том, что было на душе. О неразделенной любви, которая неизбежно посещала каждого из нас. Мы стали друзьями, пока наконец-то договорились встретиться. Встретились, посмеялись от несовпадения образов, которые привиделись при заочном общении, и стали разговаривать так же непринужденно, как и прежде по телефону.

Передо мной постепенно открывался глубочайший интеллект и множество Жениных талантов. Его быстрые реакции на любые события, умение мгновенно и с юмором их оценить и «переплавить» в точные слова восхищали. Хотелось уметь хотя бы чуточку так же. А как фантастически быстро он успевал освоить новый иностранный язык!

У Жени была потрясающая способность любого – я настаиваю: любого! – человека приподнять над ним же самим. Осторожно и уважительно переставить его на несколько ступенек выше, чем он привык. Незаметно показать лучшее, что было в этом человеке, адресуясь к этому лучшему, проявляя его… Неважно, дворник это был, рыбак, случайный попутчик в электричке – Женя часто ездил в электричках – обо всех он рассказывал с уважением и даже какой-то нежностью, которую я всегда пыталась понять и разгадать.

Теперь я понимаю, что он просто любил людей, принимал их целиком, видел в них лучшее и никогда не осуждал… Больше за свою уже долгую жизнь я не встретила ни одного знакомого с такой способностью.

У него была истинно христианская душа, просто он никогда это не провозглашал. Ему вообще не свойственна декларативность… Цветаева говорила, что любить человека – это значит видеть его таким, как создал его Бог. Женя будто вынимал лучшее в человеке из куска невзрачной породы, как создавал прекрасную скульптуру, отсекая лишнее.

Знаю, что моя любовь к текстам, стихам, рисованию родом из дружбы с Женей. Он приносил мне первые «отремленные» стихи Гумилева, «Детей Арбата» Рыбакова… Друзей у него было множество, всем он хотел принести эту тогдашнюю радость открытия скрытых до тех времен прекрасных произведений. Я читала их часто ночью, а он забирал книги рано-рано утром из почтового ящика и нес их перед работой кому-то еще из друзей.

Многих я если не знала лично, то слышала про них и любила их заочно. Когда появились у нас семьи, мы дружили семьями так, будто были всегда близкими родственниками. Возможно, какие-то мои энергии и эмоции были Жене интересны, как были интересны ему все его друзья.

А моя душа, вся моя тянущаяся тогда к искусству натура точно напитывалась от его источника Добра и щедрого Таланта. Не буду даже пытаться представить, скольких людей он смог бы еще порадовать знакомством с ним и сколько прекрасного смог бы создать.

Не берусь описать, что такое Душа. Особенно, когда близкая мне Душа оставила этот мир, и я осиротела вместе с теми, кто его знал и ценил. Это сиротство безбрежно настолько, что в описании неизбежна приблизительность, как всегда, если описываем незримое и неуловимое. Женя будто всю свою жизнь давал нам всем спасательные круги, чтобы мы без него не утонули в своем сиротстве.

Нам с Александром, моим мужем, он часто присылал письма, которые можно бесконечно читать, удивляясь его открытиям, теплу, юмору и добру. Присылал он их по почте. Великое ей спасибо за счастье иметь бумажные, а не электронные письма! Рисунки сопровождали почти каждое письмо: то это стройная линия, на повороте будто влетающая в изысканный орнамент, то тщательный карандашный портрет маленького тогда ещё сына Никитки, то озорной шарж общего знакомого с точно очерченным профилем…

Женя писал и моей любимой подруге Любе в Томск, и она тоже сохранила эти прекрасные послания. Любочка тоже покинула этот мир, к сожалению.

Когда мы с мужем и детьми приезжали в Брянск, гуляли, ходили в гости к семье Захаровых, то разговаривали и не могли наговориться уже все вместе.

Расскажу еще одну историю. Однажды, в начале уже этого века, приехав в отпуск уже из Новосибирска, я пришла в гости к подруге. Её мама, любимая мною тётя Дуся, беспокойно бегала к почтовому ящику каждые полчаса. Мне неловко было спросить, чего она так ждет? Наконец-то свершилось! Почтальон принес … что бы вы думали? Газету!!! Это была газета с долгожданной статьей на первой странице, подписанная псевдонимом Л. Евгаров.

Оказывается, и тётя Дуся, и все ее многочисленные подруги читали в этой газете только Женины статьи, они им давали почву для совместных обсуждений и размышлений! Это было истинное народное признание и любовь. И спасательный круг от Жени – всё, что им написано тогда. На долгую память всем.

Нина Квасова знала Женю со студенческих лет, была свидетельницей светлых и горьких событий, приносивших удачу и тревожных поисков, ярких и ненужных знакомств, счастливых и мучительных увлечений. Она вправе сказать то, что сказала: «Думаю, что Женины искры есть во всех, кого он встречал на пути, – от рыбаков до попутчиков в электричке. Удивительный Женя».

***

«Удивительный Женя», 20 лет назад знакомый и обожаемый тысячами подписчиков «Брянской газеты» как Л. Евгаров, – сын заслуженного художника России Леонида Александровича Захарова и учителя словесности Тамары Степановны Захаровой. В их доме и в семье творчество было естественным процессом, ставилось во главу угла, почиталось. Не мудрено, что сыновья унаследовали талант отца. Младший, Константин, стал профессиональным художником. А щедро одаренный Евгений не решился пробоваться в профессионалы.

Из дневников:

«Очень верно сказано: человека формирует среда. Если бы я родился в семье врача, то, наверное, стал бы хирургом. Но мой отец художник, и книги, которые я чаще всего листал, – это альбомы с репродукциями картин Коро, Курбе, Делакруа, Веласкеса, Шардена, Джорджоне, Тинторетто, Пикассо. К Матиссу холоден. Из иностранцев мне интересны Ван Гог, Мунк, импрессионисты. Сезанн, например, с его «Черными часами» и «Домом повешенного». А ещё ближе душе русские художники. Особенно Серов с его потрясающим вкусом, техникой и благородством. Живопись – это, пожалуй, единственное искусство, к которому у меня были способности».

В оценке своих дарований Женя ошибался. Ему многое было по силам. Скорее, он просто не знал, что выбрать. Ведь кроме живописи, притягивала литература: короткие рассказы, стихи, юморески рождались регулярно. А ещё влекли история и философия. Здесь первыми в ряд кумиров встали древнегреческие хронисты. Занимали Евгения русские Николай Бердяев, Василий Розанов. Нашлось место в компании и философу древнего Китая Лао-цзы. Цитаты из его «Дао Дэ Цзин» заняли в дневнике 1976 года полторы страницы.

В 23 года, в возрасте беспечной молодости, Евгений собирал и серьезно обдумывал изречения мудрецов. А его читательский формуляр, каковым можно считать дневниковые страницы, удивляет широтой интеллектуальных интересов. Есть смысл перечислить хотя бы некоторые прочитанные книги и законспектированные (!) отрывки из них: Стендаль, братья Гонкур, Ж.-Ж. Руссо, Р. Роллан, Т. Манн, Э. Хемингуэй, греческая литература, А. Таиров «Записки режиссера, статьи, речи, письма», В. Вересаев «На Японской войне. Живая жизнь», Акутагава Рюноскэ «Мысли о литературе», А. Чехов «Письма», Л. Толстой «Дневники», М. Алпатов «Этюды по истории западноевропейского искусства», Г. Ибсен, Л. Фейхтвангер, И. Эренбург, Ю. Нагибин, В. Шкловский, А. Дейнека «Из моей рабочей практики», Д. Апдайк «Кентавр», И. Стоун «Моряк в седле», А. Гастев «Делакруа», Гете «Фауст», И. Бунин, А. Герцен «Былое и думы», Р. Альберти «Затерянная роща», З. Апресян «Свобода художественного творчества», «Декабристы. Проза, литературная критика».

Через годы книгочей, перечитавший множество сочинений и отмечавший, что в его личной библиотеке более двух тысяч томов, сделал, однако, неожиданный вывод:

Из дневников:

«Сотни хороших книг вполне достаточный багаж, чтобы набраться ума. Тут нельзя брать количеством. Лучше «разжевать» одно произведение, чем «проглотить» их сотни. Большой запас может стать тяжелой ношей, потому что не всякий способен сохранить светлые от природы мозги, упиваясь литературными творениями».

И все же чтение навсегда осталось необходимым, ежедневным уроком Евгения. С книгами не расставался. В сутках, активную часть которых он растягивал до двух-трех часов ночи, неизменно находилось время для книг. «Вчера читал басни Крылова. Некоторые впервые и сделал вывод: Крылов – классик русской литературы. Правда, слог у него иногда темный, отдает ломоносовщиной и тредиаковщиной».

Из дневников:

«А я-то не читал «Воспоминания Генри Адамса», которые, оказывается, были своего рода библией для миллионов американцев. Но если рассуждать холодно и прагматично: ну, не читал. Так что же из этого?»

Лежа дома с температурой 37, 8, записал в дневнике: «Набрал с полки книг: Сенека, Ницше, Юрий Давыдов (автор исторических произведений. – Е. З.), А. Куприн и сборничек стихов эквадорского поэта Хорхе Каррера Андраде «Инвентарь мира».

Не правда ли, с таким багажом можно было без боязни идти к вершинам журналистики. И Евгений Захаров начал свой путь.

***

С первых шагов он был ярким. Уже на редакционных летучках многотиражки звучали искренние похвалы коллег. Читатели-рабочие выражали благодарности и по телефону, и письменно. Ведь в те годы обратная связь была не иллюзорной. Отклики действительно приходили в газеты, в том числе заводские, в больших количествах. Женя не скрывал, что ему греют душу похвалы. Но не почивал на лаврах.

Из дневников:

«Отдал Мирошенкову почитать свои «вотчерки». Мне интересно его мнение… Забрал вырезки – статьи заметки, очерки, которые я давал ему «на рецензию». Одни похвалы, замечаний не было. Не обольщаюсь: вижу больше него».

«В последнее время пишу о том, что приносит мне удовлетворение. Я ловлю себя на том, что мне по душе становятся конфликты. В них определяется позиция сторон. Бесконфликтность – это не благополучие, это равнодушие и всепрощение».

«Попал на репетицию народного театра Дворца культуры. Кулисы открыли мне детство. Я даже вспомнил запах театра. Самодеятельные артисты «прогоняли» «Годы странствий» Алексея Арбузова. Не очень умело, но лучше все же, чем я ожидал. Захотелось написать с душой о театре и режиссере в свою страницу «Собеседник». А во-вторых, сделать пьесу из прозы Виталия Коротича. Публицистично, с задором, вызовом – по-современному».

«В газетных материалах, как и в жизни, труднее всего дается мужественная и честная простота».

Он не стремился в «большие» газеты, хотя иногда отсылал материалы в «Литературную газету», в «Комсомольскую правду». В годы перестройки стал автором «Центральной России». Штатно же работал в «Брянской газете».

Она-то и стала главной пристанью творчества. Перестроечные годы перевернули представление о традиционных канонах советской журналистики. В 1993 году Женя писал:

Из дневников:

«За последний год изменился тон газетных публикаций: прибавилось злости, нервозности, истеричности. Меньше рассудочности, объективности. Групповые, партийные, идеологические интересы вместо поиска истины».

На страницах газет, в том числе «БГ», появились броские заголовки, неожиданные рубрики, авторские страницы, интервью с не всегда доступными прежде функционерами – сотрудниками КГБ, секретарями райкомов-горкомов, работниками пенитенциарной системы.

У Евгения была в «БГ» авторская страница. До конца жизни оставался единственным и бессменным обозревателем рубрики «Семь дней одного года». Чувствовал он себя комфортно и в роли рядового корреспондента. Но в какой-то момент его назначили редактором отдела.

Из дневников:

«Писать и редактировать – слишком разные вещи, поэтому требуется время, чтобы войти в новую работу. И будет ли она интересной – только это и заботит».

Женя любил работать дома. При строгой дисциплине в «БГ» Захарову, если руководство видело, с каким трудом из-за больного сердца и обезноживающего полиартрита идет он в редакцию, поднимается на этаж к наборщикам или в корректорскую, позволялось перейти на домашний режим.

Из дневников:

«Работал дома, что всегда удивляет В.П., который привык к заводской пропускной системе и труду по гудку. Вероятно, я кажусь ему лодырем и прогульщиком. Мне остается утешать себя словами Хемингуэя. Он говорил: «Этика работы журналиста предполагает, что никто не должен видеть его за работой».

Отчасти и по этой причине, но главным образом потому, что для творчества требовалось уединение, тишина, возможность найти в гималаях домашней библиотеки нужную книгу, Женя работал в ночные часы.