Слава России

– Чем же это я ее терзаю?

– Тем же, чем и самого себя. Ведь люба тебе девка, разве я ошибаюсь?

– Она как сестра мне… – хрипло ответил Андрей.

– Я хотя и не поп, но негоже тебе врать мне, – покачал головой Ртищев. – Я не первый день на свете живу. Никогда она тебе сестрою не была. Даже когда ты ее полубесчувственную и насмерть перепуганную привез из Вологды. Видел я, как ты смотрел на нее.

– Пусть так. Что же мне, единственное око вырвать, чтобы оно не соблазняло меня?!

– А, может быть, лучше не око рвать, а сердце открыть – ей?

– Оставь это, Федор Михайлович! – воскликнул Андрей. – Не терзай мне душу! Не искушай!

– Прости, но буду терзать. Почему ты не хочешь поговорить с нею? Вы оба сироты, неволить вас некому. Оба вы в моем доме привечены, и оба получили бы от меня…

– Довольно! – прервал Андрей, забыв от волнения, как следует слуге говорить с господином. – Посмотри на меня, Федор Михайлович! Да меня дети, что черта, пугаются, встретив! Я же урод! Калека!

– Варвара не дитя, – спокойно отозвался Ртищев. – И не воск. Неужели ты не понимаешь, почему так дичится она всех возможных женихов?

Андрей не ответил. Некоторое время молчал и Федор Михайлович. Не дождавшись ответа от слуги, он подвел черту волнительной для последнего беседе:

– Ты единственный человек, которому она верит, к которому привязана. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею по душам, не обманывая ни себя, ни ее.

– Да ведь она ангел! Как я посмею говорить с ней в моем безобразии?!

– Позволь ангелу решить вашу судьбу. Она много перенесла и заслужила это.

– Нет, Федор Михайлович, я не смогу говорить с ней…

– В таком случае поговорю я, – решительно сказал Ртищев. – Если я ошибаюсь, и девица вовсе не расположена к замужеству, а в тебе видит лишь брата, быть посему. Ни неволить ее, ни отправлять в монастырь я не стану. Если же я прав, то ты женишься на ней.

– Лучше отошли меня в Крым, пленных вызволять! – вскричал Андрей. – Глядишь, когда меня не будет, она забудет меня, и сыщется для нее достойный жених. Ты прав, Федор Михайлович, она много перенесла и заслужила лучшей доли, нежели калека-муж!

– Трогай, – махнул рукой Ртищев, поморщившись. – Как же тяжело с вами, упрямцами! Хоть кол вам на голове теши, все одно свое твердить будете…

***

Просьбу Андрейки Федор Михайлович исполнил, велев собираться в дальний путь – в Крым, выкупать ясыр. Это было еще одной постоянной заботой Ртищева. Хотя в казну собирался полоняничный налог, шедший на выкуп захваченных турками и татарами русских пленников, но средств этих не хватало. Проклятые басурмане требовали по 250 рублей за людей низшего сословия, а за знатных – по тысяче. Ртищев взялся за выкупное дело на паях с греческим купцом, также озабоченным спасением своих полоненных сородичей. Вместе из года в год собирали они значительные средства и вызволяли на свободу христианские души.

Прежде отъезда поднялся Андрейка в горницу Вареньки, дабы проститься с нею. Ныло сердце в предчувствии долгой разлуки. Прав был благодетель милостивый, никогда не смотрел он на красную девицу, спасенную от разбойников, как на сестру или дочь. Хотел бы да не мог смотреть! Не сестра она была, а греза неисполнимая. Ангел, икона… Что-то, чего нельзя даже в мыслях осквернить низкими помыслами.

– Уезжаю я, милая Варенька…

Так и всколыхнулась краса ненаглядная, даже рукоделие, коим занята была, из рук выронила, подалась навстречу:

– Надолго ли?..

– Надолго. В Крым едем, пленников наших из неволи выкупать.

Варенька прижала к груди белые руки, глаза ее испуганно округлились:

– В Крым? Да ведь это опасно!

Андрейка чуть улыбнулся:

– Нисколько, милая. Я ведь все что посол. А послов не трогают. А уж паче таких, что привозят большой выкуп.

– Кто знает, что можно ждать от басурман… – покачала головой Варенька, и лицо ее сделалось еще печальнее. – Разве же некого было послать, кроме тебя? Ведь ты правая рука Федора Михайловича!

– Поэтому он меня и посылает. Он доверяет мне.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – прошептала девица, и на длинных ресницах ее блеснули слезы.

У Андрейки ком подкатил к горлу, занялось пламенем прерывисто бьющееся сердце. Вишь как горюет касаточка о нем! А что если прав милостивец Федор Михайлович?..

– Ты все, что есть у меня! Что станет со мной, если с тобой что-то случится?

– Со мной ничего не случится, Варенька. Я вернусь цел и невредим, обещаю тебе!

Прямо смотрели на Андрейку огромные серые глаза, подернутые поволокой слез, и столько было в этих глазах страха за него, столько преданности ему, что он не выдержал и, рухнув на колени, воскликнул:

– Варенька, касаточка моя ненаглядная, одно скажи: когда вернусь, пойдешь ли за меня?! Не погнушаешься ли мной таким?!

Девица вздрогнула и посмотрела на Андрейку в изумлении. От ее молчания оборвалось сердце. Вот же, дурень! Кой черт за язык дернул… Ну, какой из него жених для такой крали? Таких женихов на огороде выставлять ворон пугать, а он туда же! Теперь и на глаза ей показаться невозможно станет, лучше бы и не возвращаться из Крыма…

Но Варенька вдруг подалась вперед и сама опустилась на колени. По бледному лицу ее струились слезы.

– Милый мой, свет мой, да неужто дождалась я счастья своего… – с этими словами она прильнула щекой к изуродованной щеке Андрейки, и он, почувствовав теплую влагу ее слез, с трепетом обнял свою казавшуюся недосягаемой грезу.

– Радость моя, может ли быть, чтобы это взаправду… Может ли быть, что пойдешь за меня?

– Да ведь я за тобой хоть на север далекий, хоть в пустыню, хоть куда пойду! Босая да раздетая пойду, лишь бы только ты был рядом.

Еще крепче обнял Андрейка Вареньку, касаясь губами пшеничных волос:

– Ну, теперь-то уж точно ничего не страшно мне, теперь-то уж точно вернусь я, и уж впредь ничто не разлучит нас!

Москву Андрейка покидал обрученным женихом, и от того впервые исполнено счастья было его настрадавшееся сердце. Дорога до Крыма, хотя далека и нелегка была, но обошлась безо всякого обстояния. Цел и невредим добрался «приказчик милосердных дел» со своими людьми и сундуком серебра до обломка некогда могущественной Орды. Край этот навевал на Андрейку тоску. Глядя на многочисленные суда, вздымавшие стройные мачты у берегов Черного моря, он думал о том, что на каждом из них томятся в цепях его единоверцы, и каждый день кто-то из них умирает «на веслах» от непосильной нагрузки, под ударами кнута… А привезенного серебра достанет на выкуп лишь немногих.

Тучный татарский бей жадно пересчитал жирными пальцами вожделенные монеты. Крохотные щелки его глаз блестели от алчного удовольствия. И то сказать, целое состояние получала басурманская рожа за вереницу полутеней, что были выстроены в цепях у берега.

– Можешь забирать их! – махнул унизанной драгоценными перстнями рукой татарин.

– Вели сперва снять с них цепи.

Бей сделал знак своему подручному, и тот, лязгнув ключами, стал неторопливо расковывать пленных. Среди них были глубокие старики, и Андрейка подивился, сколь же крепка была их порода, что вынесли они такие муки и лишения, а, главное, самую безнадежность своего положения. Столько лет в иноплеменном рабстве! И выжить, и не лишиться рассудка… Чем только держались эти старцы? Какая вера давала им силы? Во что? Неужто в то, что однажды и их выкупят из неволи, и они снова смогут обнять своих родных? А что-то сталось с родными в эти годы? Ждет ли еще кто-нибудь их в родных краях?

Освобожденные пленники один за другим проходили мимо Андрейки, кланяясь и благословляя его. Многие плакали. Поодаль ожидали их приехавшие с Андрейкой ртищевские люди, коим было наказано всех вырученных пленников накормить, выдать им одежду и немного денег на первое время по возвращении.