Слава России

– Знаю, сын, тяжко и нестерпимо будет сердцу твоему унижаться перед проклятым нечестивцем, – говорил отец. – Но иного выхода нет у нас для спасения наших людей. И я, привыкший сражаться мечом и копьем, теперь склонил бы мою седую голову перед безбожным ханом и рыдал бы в ногах у него – лишь бы пощадил он нашу землю! Ты знаешь, какова будет участь Рязани, если нам не удастся умилостивить агарян. Дотла сожжены будут города и веси наши, избиты и старики, и младенцы. В крови утопит хан землю нашу! – при этих словах голос князя дрогнул. – Спасение тысяч невинных стоит нашего унижения… И никто не посмеет поставить нам в вину маломужества. Мы одни, Федор. Одни против стотысячного полчища! Если бы речь шла обо мне, о тебе, о войске нашем, то, клянусь, я предпочел бы принять бой – пусть и безнадежный! Мы погибли бы с честью, как воины, а не скулили бы псами перед безбожником. Но за нами наши матери, жены, чада… Наши люди… И их мы должны защитить. И потому знай, что не на позор отправляю тебя, а на подвиг! Спасение Рязани – в твоих руках! Пред ханом будь смирен, укроти сердце, плачь, кланяйся в ноги проклятому злодею, но вымоли мир! Иначе все мы погибнем.

Смиренно слушал Федор наставления отца, заранее стесняя пылающее гневом против безбожных захватчиков сердце. Он, рожденный для подвига ратного, с младенческих лет навыкший к стремени и мечу, должен был кланяться погаными, лизать вражий сапог покорным псом! Что может быть хуже этого?! И все же понимал молодой князь: отец и дядья правы. Для гордости своей предать истреблению и поруганию всю Рязанщину – дело несмысленное и греховное.

– Лучше унизимся теперь, дабы потом, сохранив людей, в свое время отплатить поганым за наши слезы! – при этих словах глаза Юрия Ингваревича блеснули. Старый воин не смирился, склоняя выю ныне, он уже мечтал и жаждал того часа, когда русские рати окажутся достаточно сильны, чтобы сразиться с Батыем. Сразиться и не повторить горького позора Калки, на брегах которой татары впервые разгромили русское войско, ослабленное и разрозненное княжескими распрями, и с той поры грабили Русскую землю, не зная удержу в алчбе и жестокости.

– Я сделаю все, как ты повелел, отец, – пообещал Федор Юрьевич. – Поклонюсь ныне – с тем, чтобы поквитаться потом.

Горько плакала княгиня Евпраксия, узнав, что возлюбленный супруг ее отправляется с посольством к Батыю.

– Феденька, свет ты мой, сокол ясный, не езди к поганому, Христом Богом молю тебя! Не вернуться тебе живым оттуда! А что же тогда со мной да с сыночком нашим станется?!

Младенец – уже богатырь! – крепко спал в своей колыбели, невзирая на громкие рыдания матери. «Добрый воин будет!» – с отеческой гордостью подумал Федор, обнимая трепещущую жену:

– Полно, голубка моя! Почему я не должен вернуться? Я ведь еду с миром, с богатой данью да обильными слезами. Унижаться еду, а не воевать…

– Нет, Феденька, – покачала головой Евпраксия. – Я тебя униженным представить не могу. Ты воин, ты не сможешь целовать ханский сапог. Поэтому ты не должен ехать! Упроси отца переменить решение! Пусть поедет кто-нибудь из дядьев твоих! Но не ты! Не ты! Твое сердце не стерпит поругания!

– Что же я, по-твоему, Ксюша, щенок какой неразумный, что только лаять и драться годится? – рассердился князь. – Я наследую отцу моему, а потому мой долг ехать к хану и защищать наших людей от погибели. И в числе их – нашего сына и тебя! Если я не поеду, Батый придет сюда и сотрет с лица земли этот город и всех в нем! Ни одна плоть не спасется!

– Пусть поедет кто-нибудь другой!.. – вновь отчаянно застонала княгиня, бессильно роняя голову на руки.

Федору было бесконечно жаль жену. Они обвенчались совсем недавно, и всякий мог позавидовать молодому князю, ибо не было девицы прекраснее, чем Евпраксия. Никогда еще природа не создавала такого чуда. Разве что в древние времена, о которых сохранились записанные учеными греками предания… Даже теперь, в великом горе своем, была она прекрасна. Настолько прекрасна, что разом унялась явившаяся в душе досада при одном лишь взгляде на нее.

– Касаточка моя, лебедушка, радость! Я клянусь тебе, что возвращусь живым и невредимым! – заговорил князь горячо, покрывая поцелуями лицо и руки жены. – И с миром, столь необходимым нам! А ты молись, молись за меня крепко!

Прояснилось лицо любимое, обвились вокруг шеи Федора лебединые руки, белые, нежные. И в полумраке ночном зашептал дрожащий голос – о любви, о том, что никакая сила не разделит их, что соединенные Богом они навеки единое целое и в жизни, и в погибели… И князь отвечал тем же. Что еще мог отвечать и обещать он исполненной ужасом предстоящей разлуки женщине, когда до разлуки этой оставалась лишь ночь – их последняя ночь вместе?..

В посольство Федор Юрьевич отправился с большой свитой и богатыми дарами – везли хану все, что только могли собрать в кратчайший срок, дочиста опустошив рязанскую казну. Но воочию увидев несметность татарских полчищ, впервые содрогнулся молодой князь – этакой стае мало будет привезенной дани! Придется обещать еще. И много обещать! Что ж, Федор пообещает. Все рязанцы пожертвуют последний грош, если речь будет идти об их спасении. И так соберется необходимое. Надо лишь уговорить Батыя дать немного времени на сбор дани…

Ларкашкаши принимал русского князя в богатом шатре. Сразу зарябило в глазах от обилия золота и самоцветных камней, которыми было осыпано буквально все – одежды, оружие хана и его приближенных, стол, на котором он восседал, посуда и прочее. Хан словно нарочно тыкал в глаза своим богатством, желая показать посланнику, сколь ничтожны в сравнении его дары. И то сказать: что может дать Рязань разбойнику, только что проглотившему половцев и Волжскую Булгарию?..

– Что, князь, изведал ли ты силу мою? – усмехались с издевкой маленькие злые глаза ларкашкаши.

– Изведал, – поклонился Федор. – Велика и непобедима сила твоя!

– Правду ты сказал, непобедима. И вся Русь скоро поймет это! Вся Русь будет под сапогом моим!

Эта наглая похвальба ожгла сердце князя, но он не подал виду, смиренно слушая ханские речи.

– Я понимаю, что дары, нами привезенные, ничтожны для твоего величия, но в самом скором времени мы соберем много большую дань для тебя. Дай лишь малый срок на то!

– Соберешь, непременно соберешь! – кивнул Батый. – И срок я дам твоему отцу.

– Безгранична милость твоя! – воскликнул Федор, удивляясь легкости, с какой согласился хан на мольбу Рязани. Но ларкашкаши, между тем, продолжал:

– Есть, однако, и у меня условие.

– Мы исполним все, что ты потребуешь!

– Правильно говоришь. Так и должно говорить рабам, – одобрил Батый с издевкой, от которой князя бросило в жар. – Вы хотите, чтобы я не разорял вашу землю. Чтобы я и мои люди стояли на месте, покуда вы соберете дань. Я и мои люди готовы стать здесь на отдых перед дальнейшим походом. Но ведь ты сам воин, и понимаешь, что нужно воинам в дни отдыха от сражений, не так ли? Обильная еда, вино… – хан помедлил. – Это все есть у нас.

– Что же еще нужно твоему величию?

– Женщины, – прищелкнул языком ларкашкаши, и окружавшие его вельможи расхохотались вслед за ним.

Федор побледнел. Он робко понадеялся, что хан лишь жестоко глумится над ним, но тот был серьезен.

– Дайте нам жен и дочерей ваших на ложе, и мы дадим вам время на сбор дани и не тронем вашей земли. Я слышал, княже, что о жене твоей идет слава, будто бы нет женщин краше нее. Это большое богатство, княже! Им многое можно покрыть! Дай мне изведать красоту жены твоей, и я буду милостив к твоей земле!

При этих словах кровь бросилась князю в голову. Этот поганый богомерзкий злодей требовал у него для блуда его возлюбленную княгиню, жену, мать его сына! Вскинул Федор гордую голову и, прямо глядя в насмешливое лицо хана, воскликнул:

– Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь! – он схватился было за меч, но тотчас был повергнут на землю батыевыми слугами, а с ним и все бывшие в его свите.

Ларкашкаши сошел с трона, приблизился к простертому на земле, скрученному по рукам и ногам князю, схватил его за волосы:

– Ты глупый человек, ты не ценишь и не умеешь распоряжаться своим богатством.

Федор со злобой плюнул в лицо хана:

– Никогда тебе не знать жены моей!

– Посмотрим! – зло усмехнулся Батый, утирая лицо и распрямляясь. – Убейте их, – небрежно бросил он своим слугам. – А тела бросьте на растерзание зверям. Завтра идем на Рязань! Слышишь, княже?! Завтра мы возьмем все то, что вы не пожелали дать нам добром! Завтра мы будем владеть и землями вашими и женами!

Ничего не успел ответить на то князь Федор Юрьевич. В тот же миг обрушились на него удары татарских мечей и копей.

***

Южная вежа[9 - Башня] выше иных возносилась над Рязанью, с нее, как на ладони, видны были окрестные пространства. В этот час еще тихи и незыблемы были они – быть может, последние мгновения доживая в мирной неге замешкавшегося декабрьского рассвета. Но земля уже слышит чутким слухом своим топот копыт тысяч вражеских коней, уже готовится принять в себя верных своих сыновей, как приняла войско князя Рязанского…

Много лет служил воевода Яромир Юрию Ингваревичу, начав службу еще при его отце, и горько было ему, когда князь, уходя на битву с погаными, оставил его с запасным полком в Рязани, завещав беречь город и матушку свою, старицу-княгиню Агриппину Ростиславовну… Мужественный и благородный князь Юрий стоически встретил страшную весть о гибели сына. Но жестокой скорбью полнилось сердце его от сознания тех ужасов, что шли теперь на его землю, и которых не осталось отныне способов отвратить. Князь Михаил Черниговский, к которому послан был за подмогой Ингварь Ингваревич, находился непоправимо далеко. И если бы даже решился он в отличие от князя Владимирского выступить в поход, то уже никак не мог успеть ко времени.

Не желая ждать врага в городе, Юрий Ингваревич собрал все свое войско и вместе с братьями выступил к реке Воронеж, дабы сойтись в единоборстве с вражескими тьмами и… погибнуть с честью, как и надлежит воину. Иного исхода не мог чаять ни князь, ни его сродники и ратники.

– Избавь нас, Боже, от врагов наших! – возгласил Юрий Ингваревич, выезжая пред свое войско. – И от подымающихся на нас освободи нас, и сокрой нас от сборища нечестивых и от множества творящих беззаконие! Да будет путь им темен и скользок! Государи мои и братия, если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам смертью жизнь вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Вот я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые Божие церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича!

В Успенском соборе служило духовенство напутственный молебен, и бесслезная, величественная старица Агриппина благословляла сыновей в последний поход. Князья Ингваревичи и их войско уходили на смерть, и это сознавали все, кто провожал их, собравшись на высоких тарасах[10 - Крепостные стены]. Среди них был и Яромир. И как теперь стояло перед взором последнее видение своего князя. Вот, остановилась высокая фигура его, солнце серебрит в одну ночь после гибели сына поседевшую голову, плещется над ним алый стяг с ликом Спаса Нерукотворного. Проходит мимо князя его верная рать, а сам он в последний раз взирает на свой город, крестится на его купола, прощаясь навеки…

Лишь 700 человек возвратилось из того похода. Остальные остались лежать у реки Воронеж, порубленные татарами, или были пленены ими. Пали в бою и все князья Ингваревичи.

Хотя дорого продали рязанцы жизни свои, сражаясь, как львы, и забрав с собой много больше нечестивцев, но это ничуть не облегчило положения Рязани, оставшейся без своих защитников. Яромир сознавал, что спасти город может лишь чудо. Оставалось одно – по примеру павших продать свои жизни как можно дороже, истребив сколь можно больше поганых. И продержаться как можно дольше – ну, как умилостивится Господь, и явится на выручку князь Черниговский? Или же, узнав о битве при Воронеже, очнется и поспешит к Рязани князь Владимирский?

Все свои знания, все умение вложил старый воевода в укрепление города к грядущей осаде. Рязань была сильнейшей крепостью Руси. С одной стороны ограждена она была крутым берегом Оки, с которой невозможно было вести штурм. С других трех сторон город был окружен земляным валом в 9 мер высотой и в 25 шагов шириной, со рвом спереди. На валу высились мощные тарасы, двойные стены из дубовых бревен – с землей и камнями между ними. Тарасы соединялись высокими вежами, выступающими вперед для удобства обстрела атакующих. Внутри крепости располагался еще один вал и тарасы, окружающие детинец[11 - Центральная часть города].

Тарасами-то и занялся Яромир в первую очередь, велев залить их водой, которая в декабрьскую стужу тотчас заковала стены в ледовый панцирь. Однако, стены и орудия не спасут, если некому будет оборонять их. Оставив запасной полк в 500 гридней и имея еще столько же, воевода призвал на защиту города простых жителей. Лучшими после гридней воинами были охотники-медвежатники и лесорубы. Но спешили вступить в ополчение все, кто мог носить оружие: от отроков до стариков. Немалое пополнение составили и крестьяне, оставившие свои посады и укрывшиеся в крепости. Разбитые на сотни и десятки ополченцы вооружались мечами, дубинами, луками, топорами, копьями и занимали отведенные им Яромиром позиции.

Не отставали от мужчин и женщины. Они не могли биться с врагом мечами, но могли помогать воинам на крепостных стенах, втаскивая тяжелые камни для метательных орудий, варя смолу, опрокидывая котлы с нею на головы штурмующих… В обезлюдевшей Рязани лишних рук оказаться не могло, и в помощь годились даже слабосильные.

Несколько дней шла лихорадочная работа, и, вот, донесли дозорные, что приближаются Батыевы тьмы, выжигая все на своем пути. Пустошь и дымящуюся золу оставляли после себя поганые, ничего и никого не щадя. В ожидании врага старый воевода прошел в Успенский собор, где денно и нощно молилась осиротевшая княгиня Агриппина. Она и теперь, несмотря на лета свои, стояла на коленях пред образом Николая-Угодника. Выцветшие глаза ее, прежде ярко зеленые, прекрасные, были сухи. Спокойствие этой женщины, потерявшей почти всю семью, поражало и восхищало. Но, может, от того так спокойна была она, что знала – разлука будет совсем недолгой?