Триумф и прах

– Войдите.

Дверь отворилась, и показался Джеймс.

– Ты хотел меня видеть? – спросил он отца безучастным голосом.

Не оборачиваясь, Уильям жестом указал на кресло. Джеймс повиновался.

– Ты уже не мальчик, Джеймс. Скоро тебе исполнится двадцать девять, а ты до сих пор не определился в жизни. Я не смогу жить вечно, не смогу контролировать твои действия, которые без надлежащего контроля покинут чертоги здравого смысла, что в свою очередь лишит тебя счастья. Ты бездарно ведешь контору. Увы, наше дело под твоим руководством выроет себе могилу на загубленных возможностях. Я нашёл выход. Я надеюсь, семейное положение пойдёт тебе на пользу.

Уильям повернулся к сыну, вероятно, не понимая его реакции. Казалось бы, тот момент, когда решается будущее, имеет огромное значение для каждого человека. Джеймс все также оставался безучастным, словно собственная судьба виделась ему игрой, где он повинен предопределению. Он слушал внимательно, не выказывая ни взором, ни мимикой того изумленного пренебрежения, на которое рассчитывал Уильям. Лицо Джеймса отдавало тайной. Вспоминая тот день и развитие последующих событий стало многое ясно о Джеймсе Кемелли. Только не тогда. Сидя в шкафу, я не знала, что прячется за стеной его серьезности.

Уильям плеснул в стакан воды и, сделав глоток, утер капли пота, выступившие на висках.

– Я назначил твоё обручение с дочерью Медичи, –Джеймс по-прежнему молчал, продолжая смотреть равнодушно. Уильям глядел на него свысока. – Даже не спросишь на какой из дочерей?

– Обручение назначено, – спокойно молвил Джеймс. – Есть ли разница?

Искушенный провокацией Уильям окончательно рассердился.

– Прекрати извиваться, словно уж на сковородке, делая из меня тирана! – гневно вскричал он. – Пойми ты наконец, я хочу для тебя лучшей доли! Одиночество – незавидная участь. При таком отношении к судьбе один ты погибнешь. Что дано тебе жизнью кроме абстрактности мышления, которая только мешает жить как все нормальные люди?

– Кто определяет, что нормально, а что – нет? И на основании чего выносят вердикт в пользу того или иного?

– Хватит меня дурачить своими философскими размышлениями! Кем ты себя возомнил?! Мудрецом? Миссией?

– Нет. Я ни тот и ни другой. Я всё, и я ничто. Я преследую иные цели.

– Интересно какие? – Уильям навис телом над столом. – Только не говори, что музыка достойна почестей! Музыка – ограниченный род занятий. Принесет ли она истинное удовольствие, когда по воле злого рока, к примеру, ты лишишься слуха или зрения? Женщина – самый проверенный способ согреться ночами; и телом, и душой. Кому ты будешь нужен, когда превратишься в беспомощное, жалкое насекомое? Может быть, скрипка даст тебе пищу, подогреет суп или приласкает в горькие часы? Ах, прекрати эту шекспирщину!

Джеймс вызывающе посмотрел в глаза отцу.

– Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.

– Джеймс, твои сужденья легкомысленны, поверхностны! Нельзя прожить увлеченьями – нужно зарабатывать себе на хлеб. Я сколотил немалое состояние, но ты не получишь ни крупицы из того, если не бросишь валять дурака!

Джеймс не сводил ясных, проникновенных глаз с отца. Во взгляде Уильяма говорили твердыня и злость. Джеймс поспешно встал:

– Доброго дня, – мягко сказал он и сразу удалился.

Я припомнила слова Джеймса, сказанные им при первой встрече наедине: «Добро и зло – понятия относительные», и мне показалось, в ту самую минуту заявленного добра он отцу не желал.

Когда шаги сына стали отдаляться, Уильям тяжело вздохнул и тоже покинул кабинет.

9

Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать конкретный ответ. Наши беседы были мимолетны, а выводы запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности блуждал сам гений, было невозможно. На первый взгляд Джеймс представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. На самом деле это было заблуждение. Стоило лишь углубиться в биографию, знакомую единицам, и становилось понятным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. Ввиду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась многие годы. Но никакая сила невластна спасти урожай от налетевшей саранчи. Джеймс служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.

Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, начинаю забывать многие встречи, суть разговоров; иногда не помню, куда положила свои очки для чтения или записную книжку; зато воспоминания, связанные с Джеймсом, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь.

Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, тело бил озноб от стыда возможной развязки. К счастью, мне удалось остаться незамеченной. Я проскочила в гостиную к парадной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице.

– Вы снова пришли читать мне нотации? – спросил он сухо. – Спешу огорчить: сегодня я в ужасном расположении духа.

То было правдой: Джеймс был необычайно хмур; редкие бесформенные брови сдвинулись, а в глазах жила пустота.

– Нет, я пришла отдать вам это.

Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устало посмотрел на него, вялым движением взял послание и тут же порвал его пополам, протягивая назад его кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где располагался секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия «Времена года. Осень[8 - Произведение для скрипичного концерта венецианского композитора Антонио Вивальди, написанное в 1723 году.]». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность формулировать вопросы. Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.

– Вам не интересно, что там написано!? – удивленно спросила я.

– Мне всё равно.

– Даже не спросите от кого оно?

– Я не жду писем. Всё равно.

– А я скажу от кого. Может, тогда вы задумаете все-таки его прочесть.

Не дожидаясь моего ответа, Джеймс открыл ящик секретера и достал стопку писем, связанную шпагатом.

– Вот, прочтите… если вам любопытно, – Джеймс небрежно швырнул её на круглый стол. – Уверен, автор у них один и тот же.

Я взглянула на верхнее письмо. На белом запечатанном конверте посередине красивым, прилежным почерком выведено: «Джеймсу Кемелли». Казалось, каждая буква обычного имени несла в себе ту безвинную прелесть любви, что переполняла душу отправителя. Когда Каприс говорила о письмах Летиции к Джеймсу, я полагала, она отправила одно, два письма – не более. На деле их было порядка шестидесяти! Я подняла глаза на Джеймса. Он выглядел отчужденным, изредка касаясь указательным пальцем играющей пластины. В его глазах не было ясности и фанатизма к загадочным фразочкам, вносящим путаницы в сознание тех, кто состоял с ним в диалоге. Душа словно покинула его тело, и слова «мой бедный мальчик» из уст Терезы подошли бы как нельзя кстати. Мне не терпелось разобраться в его личности так, как это делает врач, надеясь сыскать недуг у тяжелобольного. Я смотрела то на него, то на стопку нераспечатанных писем.

– Вы не вскрыли ни одного конверта?

– Одно вскрыл и пожалел об этом.

Наш разговор прервал стук в дверь. С каждой секундой он становился громче. Лицо Джеймса возвращало себе ровный тон повседневности; он даже не сдвинулся с места. А неизвестный гость продолжал настойчиво тарабанить.

– Разве не слышите, в дверь стучат? – не выдержала я.

– Пускай.

Он говорил сухо, равнодушно, точно рот открывался без его воли на то; только потому, что из мозга поступали нервные импульсы. Я продолжала взывать к его совести.

– Открывать в вашем доме я не могу. Так не принято!

– Так не открывайте же.

Стук не прекращался, и спустя несколько мгновений, не выдержав, я повернулась к двери и открыла её. Не растрачиваясь на любезности, в комнату влетела Каприс, возбуждённая и румяная от досады, что ей не оказали должного внимания. Приравнивая меня к мебели роскошной гостиной, она даже не взглянула в мою сторону и сразу метнулась к Джеймсу. Её яростное лицо обдавало ненавистью.

– Тебе сложно открыть? – взревела она.

Джеймс не потрудился поднять глаз, отвечая монотонной холодностью.

– Убирайся к дьяволу.