Три кинжала, или Прыжок в неизведанное

* * *

Я есть. Но что я есть? Кто знает.
Мои друзья, как сны, уходят прочь.
Я – тот, кто свои беды выбирает.
Они как тени, их не превозмочь.
Однако в дымке уходящих дней
Я все-таки живу. И боль моя сильней

Среди ничтожества презренной суеты,
Где жизнь моя – крушенье корабля,
Где тонут в море светлые мечты,
Мои страданья бесконечно для.
Ведь даже те, кто мне всего милей,
Лишь исполнители навязанных ролей.[7 - Отрывок из стихотворения Джона Клэра «Я есмь» в переводе автора.]

8

Джон Тейлор доехал на экипаже до окраины Хэлпстона, а дальше решил пройтись пешком. Он вдохнул полной грудью пряный воздух, насыщенный цветочными ароматами, и окинул взглядом окрестности. Стояла середина лета, и буйство летней растительности и летних красок было в самом разгаре. От дороги, ведущей к деревне, влево к близлежащему холму уходила тропинка, исчезала в высокой траве и вновь выныривала из зарослей у самой вершины. «Наверное, с этого холма открывается прекрасный вид», – подумалось Тейлору. И он решительно свернул налево. Подъем оказался не таким легким, как представлялось вначале. Городской костюм явно не предназначался для столь активных телодвижений. Пот катил градом, дыхание сбивалось, и Тейлор, которому едва перевалило за 40, и который всегда считал себя физически крепким мужчиной, понял, что не совсем адекватно оценивал свои физические данные. Однако его труды были с лихвой вознаграждены.

Сверху открывался восхитительный вид. Маленькие, почти игрушечные дома, крытые соломой, выстроились в стройные ряды. Небольшая речушка голубой лентой разрезала долину на две части. Поля и пастбища были поделены на ровные квадраты так, что напоминали своим видом шахматную доску. Но даже сверху были заметны имущественные отличия разных дворов. Фермерские хозяйства располагали двух-трехэтажными просторными домами, множеством хозяйственных построек и садом, а также значительными по площади пахотными угодьями. Дома бедняков были небольшими, одноэтажными со скромными приусадебными участками, где можно было выращивать продукты лишь для внутреннего потребления. Причудливая сеть тропинок, соединяющая дома с речкой, близлежащим лесом, церковью и мельницей, напоминала паутину, которой была опутана жизнь сельского жителя.

Домик Джона Клэра примостился на краю деревни и был куплен на деньги, собранные английскими лордами – ценителями истинной поэзии. Сам Тейлор тоже внес лепту в это предприятие. Однако ни он, ни лорды не представляли себе, что такое труд сельского жителя, обремененного многочисленной семьей, но не имеющего собственной земли, чтобы выращивать продукты на продажу. У такого крестьянина было два выхода – либо арендовать землю, выплачивая за нее грабительскую арендную плату, либо идти в наемные рабочие, обрабатывая землю хозяина и занимаясь выпасом его скота. Джон пытался арендовать небольшой клочок земли, но то и дело вынужден был подряжаться на поденную работу, чтобы залатать дыры в семейном бюджете.

Тейлор решил лично принести Джону хорошую весть, совместив это благодеяние с загородной прогулкой. Вот уже восемь лет, как стихи когда-то нашумевшего сельского поэта не издавались. Поговаривали, что он пал духом, пристрастился к выпивке, и состояние его здоровья оставляет желать лучшего. В последнее время Тейлор начал снова хлопотать за своего протеже, и ему удалось собрать небольшую сумму денег, достаточную для издания четвертого сборника стихов. Необходимо было уточнить некоторые детали, и сборник можно было запускать в печать.

Калитка была не заперта, Тейлор толкнул ее рукой и вошел во двор. Женщина в простой льняной блузе и длинной юбке сидела на крыльце с маленьким ребенком на руках. Голоса еще нескольких детей слышались на заднем дворе. При виде нежданного гостя выражение ее лица, глядящего в пустоту, совершенно не изменилось. Услышав вопрос о муже, она молча махнула рукой в сторону небольшого сарая, примостившегося слева от дома. Джон в рабочей льняной блузе-балахоне, надетой поверх основной одежды, правил там сельскохозяйственный инвентарь. На своего издателя он посмотрел невидящим взглядом, словно не понимая, с кем имеет дело и раздраженно крикнул в приоткрытую дверь сарая:

– Марго, кого ты опять пустила в наш дом? Я же говорил тебе, что у меня раскалывается голова, и я не хочу ни с кем разговаривать.

– Вечно около тебя болтаются разные проходимцы, и каждый норовит отвлечь тебя от работы. Разбирайся сам со своими приятелями и не морочь мне голову, – уставшим и безразличным голосом ответила Марго, и чтобы закрыть эту тему, удалилась в дом, хлопнув дверью.

– Джон, вы не узнаете меня? Это же я, Джон Тейлор. Я приехал из Лондона специально, чтобы поговорить о вашем новом сборнике стихов. – В своем респектабельном, хотя и немного запылившемся костюме, с холеными руками и тщательно уложенными по последней моде локонами, Тейлор выглядел весьма нелепо среди старой утвари и разного хлама.

– Ах, это вы! Что же вы хотите от меня? Я еще не закончил пятую часть «Чайльд Гарольда», и пока не закончу, прошу меня не тревожить. – Джон устало опустился на скамью и блуждающим взглядом стал оглядываться по сторонам. – А где же Мэри? Почему она ушла? Ведь сегодня в деревне будет большой праздник, и мы обязательно должны пойти туда вместе. Ах, только бы перестала болеть голова! Этот бесконечный шум сведет меня с ума.

Тейлор закрыл за собой калитку. Экипаж ждал его неподалеку, но ему снова захотелось пройтись. Странные ощущения теснились в груди, но самым сильным было ощущение контраста между бьющей через край жизнью окружающей природы, раскрашенной всеми красками лета, и духовным омертвением, способным настигнуть талантливого, умного и светлого душой человека, разбитого жестокими ударами судьбы.

Последний сборник стихов Джона Клэра вышел в 1835 году под названием «Сельская муза». Сам Клэр дал своей рукописи название «Летний коврик» в честь старинного крестьянского обычая – вносить в дом вырезанный на лугу кусок дерна с цветами и украшать им комнату как ковриком. Когда Тейлор отправился в Хэлпстон, он хотел уточнить кое-какие детали редакторской правки и посоветоваться с автором относительно названия. Но поскольку он нашел его почти невменяемым, то решил самовольно изменить название в угоду капризной читательской аудитории.

* * *

Любовь покинула меня.
На что мне славы лживый лик?
Ведь имя, что родит земля, —
Всего лишь солнца тонкий блик.
Пусть мое имя скажут вслух
На берегах, где нет могил.
Я сохранил свой вольный дух
И смерть земную победил.[8 - Отрывок из стихотворения Джона Клэра «Видение» в переводе автора.]

9

Солнце устало клонится к горизонту, нависая над бесконечной водной гладью. Оно уже готово упасть в объятия морских глубин, поглощающих все живое и обращающих свет в тьму. Джон сидит на пустынном песчаном берегу и размышляет о том, есть ли у моря душа. Душа – это то, что обрекает нас на страдания и наполняет неизбывной тоской по утраченному блаженству. Душа – это вечное напоминание о Боге, напоминание через боль неудач, потерь и разочарований. И вдруг его постигает озарение: Конечно же, у моря нет души! Само море – это душа мира, ее видимый образ.

Море, извечно манящее человека, убаюкивающее его тихим шепотом своих вод, мерно качающее его на своих волнах, точно в колыбели, и призывно зовущее безбрежным простором своих далей. Море, безжалостно сметающее в стихийном порыве все, что создано человеком, лишающее его любой надежды на спасение и равнодушное к любому человеческому страданию. Странно, почему человек всегда стремится к сопротивлению, почему он не может добровольно сложить оружие и отдать себя на волю стихии? Ведь море – это всего лишь проводник, самый надежный проводник, который знает самый короткий и самый легкий путь к Богу.

Джон вскакивает на ноги. На нем рубашка и штаны из грубого льна, но в них так легко и свободно дышится, как в детстве, когда ничто не ограничивало ни мыслей, ни движений, ничто не сжимало ни тела, ни душу. Теплый ветер с моря ласково треплет волосы и зовет за собой. Босые ноги тонут в песке, но неумолимо устремляются в сторону воды, смело накатывающейся на песок и вдруг в испуге откатывающейся назад.

– Джон, куда же ты? Подожди меня! – Откуда-то издалека к нему бежит Мэри. Она раскраснелась от бега, и ее румяные щеки пылают прямо в тон закатному солнцу. Она смеется также весело и беззаботно, как в детстве. Ее волосы распущены и волнами спадают на плечи. Легкое платье, украшенное незатейливой вышивкой, подчеркивает ее гибкую и стройную фигуру.

Джон и Мэри берутся за руки и идут навстречу заходящему солнцу. Теперь уже ничто не сможет их разлучить.

Джон открыл глаза и огляделся вокруг. Чисто выбеленные стены небольшой аккуратно прибранной комнаты напоминали родительский дом, где прошло его благословенное детство. Сквозь окошко в комнату тихонько пробралось весеннее солнце. Оно как будто затаилось и замерло в углу, но, однако, неспешно и неслышно подкрадывалось к изголовью стоявшей у стены кровати. В комнате царила звенящая тишина. Если бы не металлические решетки на окнах, ничто не напоминало Джону о том, что он находится в приюте для душевнобольных в Нортгемптоне. Он умиротворенно улыбнулся. Крушение произошло. А значит, бояться больше нечего. Никакие бури не страшны разбитому кораблю.

Джон Клэр прожил в приюте для душевнобольных 27 лет. Там он продолжал писать стихи и создал свое самое лучшее стихотворение: «Я есмь».

Часть 2. Авраам

Ты, Господи, лиши меня предела

Моих страданий в солнечном краю!

Я знаю, что в душе переболело,

Потом составит истину мою.

Моя молитва

Неисповедимы пути Твои, Господи! Неисповедимы!

То жестоко караешь Ты, то великодушно милуешь!

Так дай же мне силы даже в самом суровом испытании увидеть великую милость Твою!

Стань глазами, ушами и устами моими!

И наполни сердце мое радостью от сознания безмерной любви Твоей ко всему живому!

1

Молодой человек в черном высоком цилиндре и в двубортном приталенном сюртуке черного цвета, спускающемся ниже колен и безупречно облегающем стройную фигуру, неспешно прогуливался по улицам Копенгагена. Было раннее осеннее утро 1841 года. Белоснежная рубашка, причудливо и почти небрежно завязанный галстук, узкие панталоны и атласная жилетка зеленого цвета выдавали в нем городского денди. Молодой человек любил утренние прогулки, которые он обычно совершал в полном одиночестве и которые позволяли ему погрузиться в собственные мысли и в то же время не терять связь с живым и постоянно пульсирующим нервом городской жизни.

Достаточно крупные и в то же время правильные и даже красивые черты лица могли бы подсказать хорошему физиогномисту, что молодой человек был лишен излишней импульсивности, имел достаточно ровный характер и, по всей видимости, был приятен в общении. Впалые щеки и бледная кожа могли быть признаком едва ли заслуживающей пристального внимания меланхолии, лишь изредка напоминающей о себе, но никогда не докучающей своим присутствием. Легкая улыбка блуждала на губах, свидетельствуя о том, что некие приятные мысли полностью владели его сознанием, неспешно, но надежно погружая в приятную негу существования.

Молодого человека звали Сёрен, ему было двадцать восемь лет, и жизнь с готовностью распахивала перед ним свои теплые объятия. Родившись в состоятельной семье, он никогда не знал тягот бедности и тяжелого физического труда. Сложный период взросления, омраченный напряженными отношениями с отцом, сурово воспитывавшем сына, как будто навсегда растаял для него в туманной дымке прошлого.

Семнадцати лет от роду Сёрен Кьеркегор стал студентом богословского факультета Копенгагенского университета и с головой погрузился в студенческую жизнь. Дух свободы, царивший в этих заведениях и утвердившийся еще со Средних веков, полностью захватил его, выступая ярким контрастом по отношению к душной атмосфере родительского дома с его деспотическими принципами воспитания.

Удивительным образом участие в братских попойках и всякого рода шутовских ритуалах, не всегда безобидных и зачастую высмеивающих сильных мира сего, мирно уживалось в сознании юного студента со страстным увлечением философией. Сократ и Гегель – вот две фигуры, полностью завладевшие вниманием будущего богослова и предопределившие тему и основные смыслы его магистерской диссертации под весьма звучным и претенциозным названием: «Понятие иронии с постоянной ссылкой на Сократа». Всего несколько дней назад диссертация была блестяще защищена. Но и теперь, прогуливаясь по еще сонному городу, он вел внутренний диалог с обоими гигантами философской мысли, вновь и вновь набрасываясь с уничтожающей критикой на Гегеля с его стремлением примирить веру и знание в некоем высшем, но при этом весьма призрачном и абстрактном единстве мысли. Одновременно с этим он представлял себя современным Сократом, возрождающим жанр сократовского диалога, провоцирующего к самостоятельному поиску истины, лишенной любого догматического флёра и выступающей в неприкрытом облике своей субъективности.