ГрошЕвые родственники

Збигнев был в костюме-тройке, который давно не сходился на животе, надевался по торжественным случаям, последний раз, когда сын окончил школу, а потом он висел в шкафу с пучками лаванды в кармане, чтобы отогнать моль. Лаковые ботинки блистали, как его гладко выбритые щеки, а на пуговице жилетки висела золотая цепочка, уходившая в жилетный карман. Это были часы дедушки, как позже сообщил он, заводили их от случая к случаю. А тут случай выпал, да еще какой. Он тоже узнал меня, хотя ни разу не видел, засмеялся, бросился навстречу:

– Брат, брат.

– Збигнев… – я открыл объятия, он обхватил меня.

– Збышек, – поправил он, церемонно поклонился. – А это Агнешка, моя супруга. Сын, увы, не смог приехать, он у нас в Берлине.

– А мой – в Мюнхене.

Збышек засмеялся, и тут мы обнялись, как настоящий братья, которые не виделись триста лет. Милая плюшка Агнешка стояла рядом, радуясь празднику, который сейчас будет. Они оба замечательно говорили по-русски, учили в школе.

Агнешка была отличницей, могла даже поступить в университет, но она вышла замуж за Збышека, с которым сидела за одной партой. Збышек закончил сельхозинститут и женился на ней. Он не пошел работать в колхоз, или как там это называлось в Польше, они поехали под Белосток, в дом Агнешкиной бабушки. Все остальные родственники живут в городах, кто в Кракове, кто в Варшаве. А умный Збышек наладился выращивать клюкву на гидропонике, ее отлично скупали немцы. Агата собирала грибы в заповедных местах, которые открыла ей бабушка, сушила и продавала тем же немцам, задорого, но грибы были отличными.

– Хорошо, что у Збышека появился брат, – Агнешка радовалась тихой улыбкой за мужа.

Она всегда считала его особенным, принцем, а над ней смеялись, какой из него принц. Но зря они злословили и потешались, так и вышло, брат из Москвы, которого она уже любила, утверждает, что Збышек если не принц, то барон по рождению. И получается, что все она правильно сделала тридцать пять лет назад.

Збышек всем соседям уже прочел письмо московского брата. Распечатал на принтере родовое древо и даже заказал шикарную раму, но все не верили, что Збигнев Гроше особенный. Потому что завидуют, вынесла приговор Агнешка. И вот случилось чудо – брат приехал, и все могут его увидеть. И даже посмотреть на их праздник в усадьбе, так она называла дом, который за последние сорок лет оброс пристройками и верандочками и превратился в невысокий замок. Замок Барона Збигнева Гроше. Агнешка пылала щеками, поправляла бусы, которые впервые надела, хотя сын привез их из Индии еще год назад.

На стареньком «форде» мы добрались до дома Збышека, который сиял огнями, чтобы все видели, какой праздничный прием будет у них.

Агнешка постаралась как следует: зельц, который так нравится мне, но Маришка редко его покупает, говорит, что это плебейская еда, квашеная капуста, тертый хрен, запеченная рулька, домашняя колбаса, соленый окорок, квашеные грибы, картофельные оладьи – капытка, старка, сливовица для дам, все домашнее, все, что я так люблю. А Збышек вынес вареных раков, гордо назвав их польскими омарами. И еще моченая клюква. А потом бигус, а потом еще маковник – рулет с изюмом и маком.

Они радовались тому, как я облизывал пальцы, как я съел порцию капусты, как я высасывал клешни и лапки раков. Это было все то, что я обожал, и всего этого было в изобилии. Агнешка принесла еще капустки, как она ее называла. И «капустка» не бесила меня, как «мороженка». А что же это еще, как не капустка: хрусткая, тонкая и прозрачная, как китайская лапша, с красными шариками клюквы и острым вкусом тмина.

Збышек налил по рюмке старки и обнял меня, он вновь признал во мне брата, я любил ту же еду, что и он. Чтобы как-то скрыть чувства, доводящие до слез, он достал трубку, но Агнешка строго посмотрела на мужа, и он пошел курить во двор, позвав меня с собой, женщины остались делиться рецептами.

Глава 24, где я все-таки поссорился с поляками

В сарае обнаружилась бутылочка ореховой настойки, которую Збышек готовил к нашему приезду. Это было не хуже «Бисквита» или «Мейкова». Ароматный дым от трубки медленно поднимался к потолку, а я рассказывал Збышеку про предков, все, что успел узнать. Он рассказал мне про отца, который после войны бежал из Белоруссии в Польшу, чтобы остаться поляком. Я усмехнулся, а поляки ли мы, или кто еще. Мы просто Гроссе или Гроше. Збышек расчувствовался, он был совсем один, если не считать Агнешки, но Агнешка давно уже его часть, его сын останется в Берлине, значит, его внуки, коли Бог их даст, будут немцами.

– Но они будут Гроше.

– Это хорошо. Хорошо, что приехал. Ты мой брат. И хорошо, что у нас еще есть братья. И мы не одни.

– Все Гроше – родня, – это было моим заклинанием, молитвой, мечтой и спасением, избавлением от скуки и тоски, когда день похож на день, и нет надежды на выход из этой тягомотины, которую я принял на себя добровольно, ради семьи.

Я вспомнил свой медовый месяц. Но не стал рассказывать Збышеку, как на подаренные на свадьбу деньги мы с женой поехали впервые в СВ на море, куда-то под Одессу, к каким-то ее родственникам. Там нас приняли, поселили в проходной комнате мазанки, а по утрам хозяин звал меня на работу и запрягал в плуг, чтобы вскопать засохшую землю. И я тянул этот плуг, на который нажимал хозяин, как тягловая лошадь, проклиная это свадебное путешествие, чуть не плача от обиды. Но я должен был за родню и за постой. Збышек молчал, он, наверное, тоже что-то вспоминал похожее, мы же братья.

– Твой сын вернется? – пыхнул трубкой Збышек.

– Не знаю. Наверное. А может, и нет. Ему нравится в Мюнхене.

– Это пока, – Збышек снова замолчал. – Я так думаю.

– У нас такая кровь, всех тянет к перемене мест. Вот Пиотр Гроше до Америки добрался, вернулся в Польшу, а потом подался в Вильно, а его племянник уже в Петербурге, чтобы внуки отправились на Кавказ. А вот эти, – я нашел в телефоне фотографию родственников, – в Америку из Питера перебрались. А эти, – я листал снимки, – в Ганновере.

– Твой сын их видел?

– Ему пока неинтересно, ему кажется, что это моя старческая дурь. Он учится и работает, он ухаживает за девушками и даже не знает, кто ему из них нравится.

– Я всегда жалел, что у нас только один ребенок, но восьмидесятые и девяностые были очень трудными в нашей стране.

– А в нашей страшными.

– Ты меня понимаешь, Викентий. И я все думал, как он будет один, а он не один, у него везде братья и сестры. Ты всех нашел, ты глава рода, – я не знал, что ему отвечать. Збышек это понял или почувствовал. – Пойдем к женщинам, время есть маковник с ликером, Агнешка сама настаивает на лимоне с корицей. Это вкусно.

И, правда, было вкусно, хотя и кисло. Агнешка тоже пригубила, у нее пылали щеки, она смотрела на мужа – все ли они правильно сделали, не опозорились ли где перед столичными родственниками. Даже Маришка не одергивала меня своим вечным причитанием: «Тебе хватит». Мы были дома, мы были в семье. И хотя было тепло, Збышек затопил камин, чтобы просто был огонь, чтобы трещали вишневые деревья и сучья старых яблонь, чтобы пахло дымком и летом.

Агнешка накрыла стол, как на свадьбу, можно и тридцать человек накормить. А нас за столом всего лишь четверо. Что-то здесь не так, тем более, что Збышек прикрепивший часы к жилетке, все время проверял ход и опускал их в карман, поправляя толстую цепочку. Что-то должно было произойти, что известно хозяевам и будет совершенным сюрпризом для нас. Агнешка заерзала, тревожно глядя на мужа. Хмельной Збышек обнял меня за плечо:

– Викентий, ты не будешь против визита наших соседей? Они хотели посмотреть на тебя. Им известно, что у нас праздник. Зайдут только на минуту, они знают честь.

Я согласился, как же может быть иначе. Збышек включил настольную лампу на окне. Словно знак подал. Соседи вошли сразу, будто уже стояли под дверью, подслушивали. Они принесли свои дары: моченые яблоки и настойку на сосновых шишках. Она помогает при больных суставах, особенно если не только втирать в локоть или колено, но еще и внутрь принять пятьдесят граммов. Тут же за ними явилась вторая пара в старомодных костюмах, пахнущих нафталином, что не забивали даже французские духи польского производства.

Они были церемонны и пользовались для знакомства услугами Збышека как переводчика. Агнешка почему-то была взволнована и смахивала слезу. Ее что-то тревожило, она подходила к окну, смотрела, всхлипывала и возвращалась, чтобы освежить закуски. Я понял, что гостей должно было быть больше, много больше, их отказ явиться расстроил хозяйку и обеспокоил Збышека, хотя он держался. Соседи весело угощались, поглядывали с вызовом, но молчали, пили за знакомство и хозяев.

Вскоре настойки развязали им языки, они отлично заговорили по-русски. А после появления на столе горячего и вовсе захмелели, хотя пили и ели умеренно. Они рады, что у Збышека нашлась родня, конечно, само собой, жаль, что в России, но что делать, все бывает. Они понимают, мои предки не могли перебраться на родину, в Польшу, им пришлось жить в СССР, прикидываться русскими. Но почему потом, при наступившей относительной свободе, я не переехал на родину, чтобы все же ощутить себя поляком, жить среди своих.

Я мог сказать, что мои предки перебрались из Польши в Российскую империю двести лет назад, чтобы служить настоящему большому делу, что я, если бы захотел, давно мог переехать в эти польские болота, да только зачем мне это. Если бы я хотел, отправился в Грецию или Испанию, все климат лучше, но я не собираюсь покидать свою страну, ибо осознаю себя русским, хотя и с дурацкой фамилией. Но увидев нервную Агнешку и сурового Збышека, промолчал. Зло ткнул вилкой в соленый грибочек, он выскользнул, полетел на пол. Маришка смущенно кинулась поднимать, протирать пол салфеткой. Агнешка сказала, что все верно, этот гриб надо отдать домовому, это к счастью.

Збышек всем разлил настойку, чтобы как-то смять тему, но подвыпившие панове были уже не остановимы. Они не любили Россию, хотя и рады за своих соседей, родня всегда хорошо. А вот остальные соседи, хотя и были приглашены, не явились, ну не хотят они с русскими за столом сидеть, один хлеб есть.

Меня тоже понесло. Мне было, что ответить. Я чувствовал себя в эту минуту русским, хотя один Бог ведает, кто мы, Гроше, по крови. Я русский, потому как кроме русского только английский знаю в пределах школьного курса, да и то все пастперфекты забыл, не говоря о падежах, хрен с ними, объяснить в баре могу и в магазине поймут, никуда не денутся. А вот то, что мои предки строили на Кавказских Минеральных Водах, Исаакий завершили, в балканской войне Шипку обороняли, Кавказ воевали – никуда этого не денешь. Этому они служили, этому присягали, этим гордились, значит, стали русскими, потому как в России. Гости что-то хотели возразить, но я им не дал опомниться:

– Я знаю, откуда в вас все это кипит и булькает, -я выпил залпом настойку. – Раздел Польши простить не можете. А какой конкретно – первый, третий или пятый? Под кайзером лучше было, когда немецкий вашим языком стал? Или под вермахтом? Когда у вас, чтобы у себя не поганить, концлагеря понастроили?

Маришка испуганно толкала меня ногой под столом. Агнешка метнулась убирать посуду. Збышек умоляюще смотрел то на меня, то на соседей. Но я завелся, сосед пан Яновский налился кровью, как малина спелая стал.

– Я знаю, что мы оккупанты. Кто же еще? Только потому что дворянство ваше отменили? У вас в одном уезде вельможных панов было больше, чем во всей России. Днем со своим волом шляхтич поле пахал, а вечером, саблю нацепив, в шинке орал, какой он со всех сторон аристократ. Вот вас и посчитали, умножили на ноль, оказалось – пшик, что есть на самом деле.

– Вы уничтожили наше государство. Мстили за то, что мы до Москвы дошли.

– Во-во, – продолжил я, – только мы язык ваш не запретили, книжки ваши печатались, школы не закрывались, да и костелы, как стояли, так и стоят. А вы что творили на Украине, когда церкви православные жгли и язык свой навязывали?

– Мы были самой великой страной, – Яновский сжал вилку, только что не согнул.

– Пока под Пруссию с Австрией не попали, там на вас как на людей и не смотрели, кому ваша эта спесь там нужна. А мы враги. А после нас немцы.

– Это так, – кивнул Збышек, который сам был не рад гостям.

– Крепостных вам запретили пороть? А вы европейцы недоделанные, обиделись.

– Вы нас цинично разделили с немцами, – пан сосед встал, жена робко поднялась вслед за ним.

– Да мы вас освободили, мы вам Силезию отдали, немцев выгнали. И вы радостно вселились в их дома с еще теплыми кроватями и чистыми чашками. Не так?

– Так, – кивнул Збышек, – моя семья туда из Белоруссии отправилась, им сразу дом в комендатуре выписали. Они пришли со своими узлами, а там все есть, даже будильник. Родителям было стыдно, но они не могли отказаться от переселения. Плохо было, невозможно, невыносимо. Но Сибирь еще хуже.