Роковая наследственность

– Так – да не так. Я помню себя лет с пяти, с того момента, когда начала понимать и осознавать окружающий меня мир. Родилась я в Петербурге, а воспитывалась в женском приюте для сирот из благородных сословий, куда была определена в двухлетнем возрасте. В приюте проживало около ста девочек, разделённых на группы и классы в зависимости от возраста. Не все из нас были круглыми сиротами, у некоторых были родственники, но дальние. Эти тёти и дяди приезжали к девочкам по праздникам, а иногда даже забирали их домой на каникулы. Мне было неведомо, что такое семья и родители, поэтому я не понимала девочек, плачущих по ночам в подушку и зовущих маму и папу. Тогда приют был для меня семьёй и домом. Единственно, что тревожило меня – это сон, один и тот же, не понятный, не объяснимый. Он приходил ко мне довольно часто на протяжении многих лет. Большой огонь. Около него, прямо на полу я сижу на коленях у какого-то мужчины, меня обнимают его большие нежные руки. Мне тепло и уютно. Я засыпаю под его приятный голос, рассказывающий добрую сказку. Сон во сне. Зная, что он повторится ещё и ещё, я каждый раз пыталась рассмотреть лицо этого человека, но мне это не удавалось. Может быть поэтому, спустя много лет, я попросила мужа, твоего деда, сделать в доме большой огонь, вот этот самый камин. И каждый раз глядя на огонь мне вспоминается тот сон и всё что с ним было связано… Но об этом чуть позже. А тогда в приюте я совсем не ощущала, что чем-то обделена, так как свою любовь и заботу нам дарили воспитатели, преподаватели и нянечки, по сути являясь чужими нам людьми. Они обучали нас всему, что должна уметь в жизни девушка, женщина, мать и жена. Воспитывались мы в строгости, от нас требовали безукоризненной дисциплины и послушания, как в любой порядочной семье. В школьную пору мы изучали закон Божий, несколько языков, литературу, историю, географию, домоводство, а также обучались законам этикета, игре на фортепиано, танцам и пению. Я обожала учиться, мне нравилось всё и всё легко давалось. Но больше всего я любила воскресенье и праздники, потому что именно по этим дням нас водили в церковь. Нарядная публика, одухотворённые лица, песнопение, иконы с ликами святых и запах ладана вызывали во мне чувство умиротворения и любви ко всем. Это был праздник души и казалось мне тогда, что жизнь легка и прекрасна. Я знала, что моё обучение и пребывание в приюте оплачено до дня моего совершеннолетия, то есть до дня выпуска. Кем и каким образом это было сделано меня не интересовало. После окончания я так же имела право воспользоваться не малой суммой денег, положенной на моё имя в банке. Меня ждала обеспеченная жизнь и хорошее место, если я вдруг захочу работать. Ну а затем счастливый брак, любовь, семья и дети. Так оно и должно было быть, если бы однажды ночью мы не проснулись от стрельбы и оглушительных взрывов – это была осень 1917-го года. Перепуганные, повскакав с кроватей мы подбежали к окну. Ничего интересного нам увидеть не удалось, кроме того, что по парку с фонарями в руках бегала наша охрана. Через несколько минут прибежала дежурная няня и приказала всем лечь на свои места. Утро следующего дня показалось нам не совсем обычным. Мы не увидели привычных нам улыбок на лицах преподавателей и обслуживающего персонала. Перешептываясь друг с другом, они все были как-то напряжены и выглядели растерянно. Была отменена наша обычная дневная прогулка по парку, а вечером в главном корпусе появились люди с винтовками в руках и с дурацким красными ленточками на шапках. Кто-то из девочек сказал, что это военные. Но я не поверила, потому что в моём представлении военные выглядели совсем иначе. Офицеры царской армии – эти галантные стройные мужчины в серых идеально сидящих по фигуре мундирах, с кобурой на поясе и с шашкой на боку, всегда вызывали у меня чувство восторга! А эти, грязные, не бритые, одетые непонятно во что, ко всему прочему не умеющие нормально разговаривать. Один из них так грубо ответил нашей классной даме, что у той пенсне упало с переносицы.

– Может это бандиты? Но что им здесь нужно? – спрашивали мы, но вместо внятных ответов всё чаще и чаще слышали непонятно, что обозначающее слово – РЕВОЛЮЦИЯ.

Не прошло и месяца, как нам стало ясно, что «революция» – это плохо! Один за другим стали исчезать наши преподаватели. Некоторые, торопясь уходили сами. Обнимая на прощание, они крестили нас шепча сквозь слёзы.

– Бедные девочки, бедные девочки, что с вами станется? Храни вас Господь! – Других, против их воли забирали всё те же страшные новые военные люди. Постепенно преподавателей заменили полуграмотные тётки, умеющие только орать и приказывать. Нам почему-то перестали выдавать чистые платья с накрахмаленными передниками и предметы личной гигиены. Из кухни пропало столовое серебро и красивая посуда. Исчезли ковры и картины. По вечерам перестали зажигать в комнатах камины и свечи, от чего стало темно и холодно. Но больше всего я была огорчена тому, что нас перестали водить в церковь и вообще выпускать на улицу. Многих девочек забрали их дальние родственники, а к нам в приют привезли целый грузовик беспризорников, не только девочек, но и мальчиков. До этого дня я никогда не видела таких озлобленных человечков. Не обладая элементарной культурой общения, не умея даже сидеть за столом подобающим образом, они только и делали, что сквернословили и каждый раз при встрече пытались нас толкнуть или ударить, обзывая «дворянскими выродками». А по ночам, в полной темноте они шарили по дому в надежде что-нибудь украсть. Мы очень боялись этих детей и были вынуждены держаться обособленно. С каждым днём их становилось всё больше и больше. В конце концов их количество увеличилось на столько, что стало не хватать еды. Полуголодные и замёрзшие мы ложились спать, моля Бога вернуть нам прежнюю жизнь, но этого не происходило, и я всё чаще стала плакать по ночам, жалея, что у меня нет родных, которые могли бы забрать меня из этого ада.

А потом наступила зима. Но в этот раз, она не сулила нам ничего из того, что приносила с собой раньше. Стоя у холодного окна, мы по долгу наблюдали за кружащимися в воздухе снежинками, вспоминая о тех прежних годах, когда зима дарила нам безудержное веселье, забавы, наряженную ёлку с подарками и праздник Рождества Христова. Нас, прежних воспитанниц приюта на тот момент осталось не более пятнадцати, и мы решили устроить себе праздник. Выпросив у дворника Егорыча свечку и иконку Христа Спасителя, в Рождественскую полночь мы собрались в маленькой кладовке. Стоя на коленях вокруг ящика, на который поставили икону и свечу, каждая из нас молилась о своём. Я молила Бога об одном, что б в моей жизни появился человек, который бы забрал меня отсюда.

Глядя на бабулю, Волжанову казалось, что он не только слышит, но и видит в её глазах то, что происходило с ней много лет тому назад. Он не перебивал, не задавал вопросов, тем самым давая ей возможность спокойно выговориться. И не отрывая глаз от искрящегося огня в камине, Маша продолжала рассказывать.

– Новый 1918-ый год не принёс желаемых изменений. Не возвращался прежний, привычный нам уклад жизни, и не появлялся тот, кто мог бы забрать меня отсюда.

Приют переименовали в детский дом имени кого-то… Привычные занятия были отменены. Нас ничему не обучали, нас заставляли жить по-новому, грубо приказывая подчиняться. Забыты были культура и уважение, появился только страх, ужасающий страх за свою жизнь. Уму было не постижимо понять всё происходившее. Мы не жили, мы выживали. Но Господь не оставил меня, он услышал мою мольбу и случилось чудо, когда поздним февральским вечером уже следующего 1919-го года, ко мне подошла заведующая и приказав одеться, велела идти за ней. Мы спустились на первый этаж, и я увидела мужчину, стоявшего около входной двери. Высокий, худой, в длинном чёрном пальто с поднятым воротником и в несуразной меховой шапке, из-под которой было видно лишь поседевшую бороду. Он подошёл и встав передо мной на колени обнял. Затем, с глазами полными слёз мужчина спросил.

– Ведь ты Маша, Маша Дементьева?

– Да, я Мария Дементьева. А вы простите кто? – спросила я. Честно говоря, в тот момент мне было всё равно что ответит этот мужчина. Я была готова вцепиться в него и умолять, чтобы он забрал меня отсюда. Продолжая стоять на коленях, глядя мне в глаза, он дрожащим голосом ответил.

– Я твой отец.

Глава II

Не видя с моей стороны никакой реакции на услышанное, он поспешно затараторил.

– Я всё уладил, я договорился, мы можем идти.

Взглянув на заведующую, которая кивком головы дала понять, что мужчина говорит правду, я крепко взяла его за руку и мы ушли.

На улице было темно. Медленно падал пушистый снег, и луна вместо разбитых фонарей освещала нам дорогу. Мы шли нескончаемо долго, не проронив ни слова за всё время пути. Наконец остановившись около большого дома не далеко от набережной, мужчина с облегчением вздохнул и сказал.

– Пришли.

Дверь парадного входа была заколочена досками. Обогнув дом, мы прошли во внутренний двор и по «чёрной» лестнице поднялись на второй этаж. Квартира, в которую мы вошли, была очень большой, но к тому времени из неё уже успели сделать коммуналку, изгнав законных хозяев. Трудно было представить сколько народа здесь сейчас проживало. Из-за многочисленных перегородок раздавался громкий храп, детский плачь и непонятная возня. Пройдя через всю квартиру, мы остановились у самой дальней, угловой двери. Открыв её, мужчина поспешно зажёг спичку и шагнул в темноту. Через мгновение, наполнив комнату тусклым светом, на столе у окна зажглась керосиновая лампа и мне было вежливо предложено войти. Это была настоящая отдельная комната, но очень маленькая, с не большим окном, выходившим во двор. При входе стояла круглая вешалка, на которую когда-то вешали цилиндры, пальто и манто, а вниз в специальное отделение ставили трости и зонты. Конечно, здесь она смотрелась смешно, но с другой стороны, радовала глаз, являясь некой достопримечательностью этой крохотной комнатки. Слева у стены стоял облезлый кожаный диван с массивной спинкой и большими круглыми подлокотниками. У стены напротив, обшарпанный комод, верхняя часть которого теперь выполняла роль столового серванта. На нём в небольшом медном тазике были сложены в стопку пара кастрюль, несколько тарелок и две алюминиевые кружки. На углу комода стоял большой пузатый, начищенный до блеска самовар. Увидев в нём своё отражение, я вздрогнула.

– Где я? Кто этот мужчина? Что я здесь делаю?

Уловив в моих глазах испуг, мужчина заговорил, снимая с меня пальто.

– Машенька, ты не волнуйся, раздевайся, проходи. Теперь это и твой дом. Пока, к сожалению, такой.

Усадив меня на диван, он опять встал передо мной на колени. Только сейчас я смогла рассмотреть этого человека. Он оказался совсем не стар и очень недурён собой. Сквозь густую шевелюру тёмно-русых волос пробивалась редкая седина, а вот борода была ему вовсе не к лицу. Мужчина пристально смотрел на меня большими, красивыми синими глазами, его губы тряслись от волнения, он хотел что-то сказать, но вместо этого принялся целовать мои руки. Я не знала, как реагировать на его поведение. В тот момент я почувствовала, что от голода и усталости вот-вот потеряю сознание. Наверное я сильно побледнела, и потому, схватив меня за плечи он закричал.

– Маша, Машенька! Что с тобой? Тебе плохо?

– Не знаю… – только и смогла ответить я, окончательно теряя силы.

– Да ты, наверное, голодна? Прости милая, я сейчас, я мигом! – и аккуратно уложив меня, чтобы я не упала, мужчина выбежал из комнаты.

Совсем скоро, сидя на диване я пила из алюминиевой кружки сладкий горячий чай и откусывала чёрный хлеб из его рук. Он кормил меня словно ребёнка, кормил и улыбался, подбирая крошки с одеяла. Тогда я обратила внимание на его красивые руки с длинными пальцами, какие бывают у профессиональных пианистов, и аккуратно подстриженные чистые ногти.

– Интересно, кто он по профессии? – подумала я, но спросить не решилась. Накормив, он нежно обтёр моё лицо и руки мокрым полотенцем, снял с меня обувь и уложил спать, накрыв большим толстым одеялом. А потом, ко мне пришёл он – мой сон. Опять камин, большой огонь и засыпая я слушаю сказку сидя на коленях у мужчины, чьи большие руки нежно обнимают меня. Лица я так и не увидела, а вот руки рассмотреть сумела. Они были очень большими, со сморщенной старческой кожей и толстыми короткими пальцами.

– Кто ты? – спросила я и тут же проснулась. В комнате было светло, за окном шёл снег, а за дверью была слышна беготня и громкие разговоры. На столе я увидела тарелку, накрытую газетой, чайник и записку, написанную очень красивым почерком.

«Машенька, доброе утро! Я на службе, вернусь вечером. Кушай всё, не стесняйся. Папа»

На тарелке под газетой лежало несколько яиц, картошка в мундире и половинка чёрной буханки хлеба. Чайник оказался холодным, но как его разогреть, я не знала. Вдруг кто-то постучал в дверь. Испугавшись, я прыгнула на диван. Стук повторился, затем дверь открылась, и я увидела женщину. Коренастая, полная, с большой грудью, она что-то жевала, вытирая руки полотенцем. Молча оглядев меня, она расплылась в широкой улыбке и лукаво подмигнув, спросила грубоватым голосом.

– Ну, проснулась? Ты что ль Сашкина дочь будешь? Ты Маша то?

– Я Маша, здравствуйте. А вы кто?

– Я то? Я тётя Поля, соседка ваша. Папаша твой попросил меня о тебе позаботиться. Бери чайник, кухню тебе покажу, ну и всё остальное, ванную, туалет. Тебе ж помыться надобно, в порядок себя привести, ну и всё такое.

Мне почему-то сразу понравилась эта женщина. При внешней грубости и напористости, она показалась мне очень обаятельной и доброжелательной. Впоследствии, именно тётя Поля обучит меня всем житейским премудростям. Как зажигать керосинку, как готовить пищу, как мыть посуду и как стирать, ведь я ничего этого не умела. А сейчас, в день нашего знакомства, стоя спиной у двери ванной комнаты она отбивалась от желающих поскорее вышвырнуть меня оттуда.

– Чего стучишь? Чего ломишься как медведь? – слышала я за дверью, – Обождать не в силах? Забыл, что ли, как сам первый раз в ванную зашёл и пропал там? Ты ж до этого воду только в колодце и видал, деревня. Иди пока отсель, невежа!

В тот же день, познакомив меня с жильцами квартиры прямо на общей кухне, она громогласно заявила, что тот, кто посмеет меня обидеть, будет иметь дело лично с ней! По реакции и лицам этих людей было понятно, что тётя Поля обладает здесь не только уважением, но и определённой властью.

Про наше житьё-бытьё в этой коммуналке можно рассказывать бесконечно. Всего хватало, и хорошего, и плохого, а уж каково мне было привыкать ко всему этому… Но, несмотря ни на что я довольно успешно справлялась со всеми трудностями, принимая их как неотъемлемую часть новой жизни. Только вот душе моей не было покоя. Ведь если до недавнего времени я жила с мыслью, что являюсь круглой сиротой, то теперь, постепенно свыкаясь с появлением в моей жизни родного человека, у меня возникла масса вопросов, на которые хотелось получить ответы. Но наши отношения с отцом складывались странным образом. Мы трудно привыкали друг к другу и в большей степени молчали, вступая в диалог только в случае острой необходимости. Я чувствовала, что появилась в его жизни так же неожиданно, как и он в моей, и что должно пройти какое-то время прежде, чем он сможет ответить на все мои вопросы. А пока, находясь целыми днями дома, я с упоением читала книги, коих, к счастью, было предостаточно, или училась под руководством тёти Поли управлять нашим маленьким хозяйством. День проходил незаметно, наступал вечер, и я ожидала прихода отца. Он был очень заботлив и редко приходил с пустыми руками. На нашем окне появились занавески, не новые, но вполне симпатичные. Китайская ширма и этажерка для книг, которые до этого лежали на полу. А ещё маленькая печка со смешным названием «буржуйка». Её огромная толстая труба выходила прямо в форточку. Так, довольно за короткий срок наша комнатка стала более похожей на человеческое жилище, и я полюбила её.

Наконец настала весна. Помню, как впервые мы вышли на улицу вместе. Двумя годами ранее я обожала это время года, приносящее чувство обновления и облегчения. Кареты меняли на экипажи, скидывая тяжёлую зимнюю одежду горожане облачались в лёгкие весенние наряды. Город покрывался молодой зеленью, а на Неве трещал и ломался лёд. Но увиденное сейчас, повергло меня в шок! Да, капель, как и прежде барабанила по крышам, и яркое солнце освещало купола церквей, но вместо весёлых чистых ручейков вдоль дорог неслась отвратительная грязь. Воздух был наполнен не свежестью, а затхлостью. Толпы агрессивных солдат, грязных, не бритых, с песнями маршировали по городу, меся сапогами и лаптями омерзительную жижу. Кругом висели красные полотна, призывающие к победе чего-то, над чем-то. Куда подевалась величавая красота нашего города? Где красивые люди? Где кафе и магазины? Куда всё исчезло и почему? Видя изумление в моих глазах, отец тихо сказал.

– Не удивляйся ничему моя девочка. Этот город стал другим, да и вся страна другою стала. Былое если и вернётся, то не скоро, поэтому учись скрывать свои эмоции, иначе беду накличешь, – и обняв меня за плечи улыбаясь добавил – Всё будет хорошо, главное ничего не бойся, я с тобой.

Эти последние слова он сказал так уверенно и убедительно, что мне вдруг стало легко и спокойно. Окинув взглядом просторы окружающей нас набережной и вспомнив, как когда-то на прогулках по городу мы с девочками любили кидать снежки в полыньи, соревнуясь кто дальше, я собрала с чугунной ограды остатки снега и бросила далеко в воду. Отцу понравилась моя идея и громко смеясь от удовольствия, мы стали забавляться этой игрой. Вдруг, проходивший мимо нас мужчина замедлил шаг и остановившись окликнул отца.

– Господин Лавров?

Я заметила, как плечи отца вздрогнули, и он сильно побледнел. Затем, зыркнув на мужчину холодным колючим взглядом надвинул на глаза шапку и спокойно ответил.

– Вы ошиблись гражданин.

– Да-да, к-к-конечно, я-й-я ошибся. Прошу прощения, – заикаясь от волнения ответил мужчина и глядя себе под ноги, поторопился удалиться.

Мне показалось, что они оба узнали друг друга, но почему-то не захотели в этом признаться.

– Папа! Кто это был? – неожиданно вырвалось у меня.

– Не знаю дочь. Гражданин обознался, случается. На свете не мало похожих людей, – ответил он и обняв меня поцеловал в лоб. Ему было приятно, что я назвала его папой.

– Пойдём-ка домой моя хорошая, ты совсем озябла, да и я тоже.

Кивнув в знак согласия я взяла его за руку, и мы направились в обратный путь.

Вернувшись домой, первым делом отец растопил буржуйку и поставил на неё чайник. Сидя около печки, мы пили что-то похожее на чай и доедали пирожки с картошкой, которыми периодически нас угощала тётя Поля. Наблюдая за отцом мне показалось, что он хочет начать неизбежный разговор, только никак не может на него решиться. Держа кружку обеими руками, он нервно тарабанил по ней своими длинными пальцами. И тогда, я задала первый пришедший мне в голову вопрос.