Потустороннее. Мистические рассказы

У входа в общежитие под нелепо согнутой фигурой растекалась лужа крови. Пожилой водитель плакал, куда-то звонил и подходил к каждому с одной-единственной фразой:

– Он сам, я не виноват, выскочил под колеса…

– По-моему, это Сергей из 308 комнаты, – девушка склонилась над телом. – Смотрите, мобильник отлетел.

Она подобрала телефон и тут же экран зажегся от полученного смс.

– Смотрите, какая-то Аня: «Теперь вижу, что соскучился»…

Проклятие Репина

Как же душно, надо приказать, чтобы топили меньше. Кровавые отблески все ближе, ближе, нечем дышать, скорее на воздух, утопить в морозной терпкости, что не уничтожить. Опять эта ухмылка, она повсюду: мелькнет из-под треуха извозчика, выскочит вдруг на глупом лице кухарки – повсюду, не спрятаться, не убежать. Начнешь писать, кисти сами выводят. А соглашаться нельзя, без того слава рокового портретиста. Только не Столыпина, прощу ли себя? Да и молва, припомнят все разговоры дружеские, письмо Эварницкому, в котором ругал правительство и премьера. Оршар на днях уговаривал, мол, напишите, раз так просят, иначе от этого тирана не избавиться. А противостоять все труднее – душит, ухмыляется…

***

Ноябрьский ветер расплетал косы почерневших ветвей, выметал с обледеневшего асфальта городской мусор, щедро осыпая припозднившихся прохожих. Быстрее к свету центральных улиц, в уютное нутро редких маршруток. Эх, написать бы этот вечер, это бегство от холода, это погружение в себя. Ноги скользят, того и гляди, упадешь, а тут еще чудик этот.

– Ромус, ну, правда, я договорился. Только представь, медитация рядом с таким сгустком энергии!

– Тим, как ты себе это представляешь? Допустим, охранник – свой человек, но камеры, там же всюду камеры.

– Все под контролем, не зря же все лето в реставрационной мастерской вкалывал. Все отключат и подкрутят, да нам с тобой не так много времени и надо, пару часов, не больше.

Роман, как и многие будущие художники, увлекся Нью Эйджем еще на первом курсе. Медитации, психоделические практики, состояния измененного сознания рождали новые, яркие образы, приближали к любимому сюрреализму.

– Только представь, – не унимался высокий сутулый Тимофей, подставляя худое лицо под потоки ледяного воздуха. В тощей бородке запутался пожухлый лист.

«Не холодно ему что ли? А глаза-то, глаза, какое интересное освещение, кажется, что не отражение фонаря, а свет, идущий изнутри. Написать бы».

– А почему обязательно сегодня? Я с Марфушей договорился, – Роман остановился.

– Какая Марфуша, я тебя умоляю. Ре-пин! Портрет Столыпина! Тот самый, между прочим, роковой.

– Ага, и два ненормальных, распевающих мантры в музейном зале.

– Ну как знаешь, я один пойду, – Тимофей, наконец, отпустил рукав приятеля и решительно направился к остановке.

– Стой, Дали недоделанный, Марфуша подождет.

***

Какой взгляд у Петра Аркадьевича, сколько твердости, уверенности, какое погружение в себя. Рука, давящая любое проявление вольного духа. Надо перестать видеть в нем политика, понять человека. Эти фатальные портьеры, кровавые, будто пожар, стихия революции. Сидит, а за его спиной все полыхает…

***

«Как же душно, надо открыть окно», – Роман нехотя оторвался от мольберта. Город, расцвеченный новогодними гирляндами, лишь на мгновение отвлек молодого художника. Второй месяц он не выходил из своей комнаты, второй месяц его кисти не знали отдыха. С той самой ночи в музее, когда тело, расслабленное долгим трансом, прошила невыносимая боль. Ему показалось, что лицо Петра Столыпина отделилось от портрета и нависло над ним, ухмыляясь. Наутро, вернувшись в свою квартиру, он уничтожил все свои работы и надолго застыл перед белым холстом. Когда он, наконец, решился взять кисти, неведомая сила подхватила его руку. Цвета, композиция, сюжетное решение – все это было гениально. И какое ему дело до звонков из училища? Какое дело до глупого Тимофея, второй месяц запертого в психиатрической клинике? Есть только он и эти новые, рвущиеся в реальность образы!

***

Вернувшиеся с новогодних каникул однокурсники решили навестить затворника. Они не сразу узнали в поседевшем высохшем старике былого приятеля, но настоящий ужас испытали, когда трясущаяся рука сдернула покрывало с мольберта. Океаны крови заливали раздробленную, почерневшую Землю…

***

Нью Эйдж («новая эра») – субкультура, основанная на совокупности различных мистических течений и движений, в основном оккультного, эзотерического характера.

Илья Репин закончил портрет Петра Столыпина в 1910 году, незадолго до гибели политика. Множество мистических слухов сопровождало творчество великого живописца. «Когда Репин писал мой портрет, я в шутку сказал ему, что, будь я чуть-чуть суевернее, ни за что не решился бы позировать ему, потому что в его портретах таится зловещая сила: почти всякий, кого он напишет, в ближайшие же дни умирает. Написал Мусоргского – Мусоргский тотчас же умер. Написал Писемского – Писемский умер. А Пирогов? А Мерси д'Аржанто? И чуть только он захотел написать для Третьякова портрет Тютчева, Тютчев в том же месяце заболел и вскоре скончался», – вспоминал писатель Корней Чуковский.

Вестница

Почему его взгляд выхватил из толпы, прогуливающейся по перрону, именно ее? Если бы знал тогда, если бы догадывался, он до самого дома не открывал бы глаз! Душное пространство плацкартного вагона, пропитанного запахами чужих тел, прокисшего пива и несвежей еды, делало поездку невыносимой. Связь постоянно пропадала. Единственное развлечение – пейзаж за окном. Он проклинал шефа, отправившего в командировку в конце августа, когда билетов в приличные поезда не достать. Теперь он возвращается на каком-то ползущем недоумении, которое останавливается на каждой платформе.

С интересом рассматривал маленькие станции, строения вековой давности, торговок, бегущих по платформе с яблоками-сливами, пирожками и картошкой. С удивлением отмечал, что у киосков, торгующих газетами и журналами, многолюдно. И девушку эту заметил именно у такого киоска. Гибкая стройная фигурка в алом платье, россыпь угольных волос. Черное на красном. Она что-то рассматривала за стеклянной витриной, какой-то журнал, грациозно изогнув спину. Потом распрямилась с грацией кошки и обернулась. От взгляда темных глаз стало не по себе. И грязное вагонное стекло не спасало. Казалось, взгляд пробирается внутрь, и от этого становится так холодно, стыло. Он чувствовал, как волоски на его коже стали жесткими, упругими, чувствовал бег мурашек. Девушка улыбнулась, и холодная испарина покрыла лоб. Поезд дернулся – раз, другой, и состав нехотя покинул станцию.

Через несколько минут он забыл о наваждении. По коридору бегали чумазые ребятишки, женщины спешили к умывальникам, мыть купленные фрукты. В соседнем купе звенели принесенными бутылками. Дома он будет только через восемь часов, поздно вечером. Восемь часов этого душного ада. За окном пейзаж в подпалинах увядания. Конец августа. Ближе к следующей станции стали появляться какие-то полуразрушенные строения. Их становилось все больше, пока, наконец, грохоча на стрелках, поезд не въехал в какой-то поселок. И опять все то же багажное отделение, кафе, киоск. Не может быть! У киоска, в той же позе, девушка в красном. Черное покрывало волос. И опять она разогнулась и посмотрела на него долгим, замораживающим взглядом. Стало нечем дышать.

Он не сразу понял, что поезд уже покинул станцию, что вместо девушки в кровавом платье – проплывающие заросли посадок.

Когда, наконец, оторвался от окна, решил лечь спать. Хватит с него безумных видений. Проснулся за пару часов до своей остановки. Уставшие дети уже не бегали, зато молодые люди из соседнего купе что-то пьяно доказывали друг другу. Поезд начал тормозить, последняя остановка. Он выглянул в окно. Девушка была на своем месте, у газетного киоска. Обернувшись, она грозно сдвинула брови и погрозила пальцем.

Тревога сковала. Он схватил телефон, благо, связь появилась. Набирал номер матери, отца, но почему-то не мог дозвониться.

Он удивился, увидев на перроне сестру. Разумеется, он звонил родителям, говорил, когда и на каком поезде вернется, но зачем его встречает Екатерина? Она бросилась к нему, рыдая:

– Миша, папа умер. Сердце…

Тайна Кирьянихи

Странности в поселке начались через пару месяцев после смерти Кирьянихи. Признаться, Кирьяниху в поселке не любили, хоть жила там давно, переехала, когда внучке Оленьке лет пять было. Дочка ее, бесцветная Верка, тогда вроде бы разошлась с мужем. Овдовевшая Кирьяниха купила половину дома и въехала в него со всем семейством. Верка недолго прожила с матерью, через пару лет, подхватив дочку, уехала в город, но к матери приезжала каждый месяц, привозила огромные сумки с гостинцами.

В поселке Верку не осуждали, характер у Кирьянихи тот еще. Дом свой содержала в идеальном порядке, но огородом и хозяйством не интересовалась никогда, покупая овощи и мясо у соседей. При этом придирчиво разглядывала каждую луковку, теребила пучки зелени, торговалась, хоть и отдавали за смешную цену. Часто разозлившиеся хозяева отдавали все даром, лишь бы не тратить времени на придирки взбалмошной соседки. Кирьяниха забирала добычу с таким достоинством, будто одолжение делала. О себе ничего не рассказывала, но поговаривали, что муж хорошо обеспечивал, а она занималась лишь нарядами. Как такое было возможно в советское время?

А лет десять назад стали замечать, будто Кирьяниха слабеть головой стала. Капризы перерастали в истерики, а потом и вовсе в безумные обвинения: то молочница подсовывает отравленное молоко, то соседи по ночам пускают в ее половину газ. Кирьяниха пошла по домам, проситься на ночлег. Ее выгоняли, но каждый вечер она опять оказывалась со своим узелком на каком-нибудь крыльце. Стучала палкой по окнам, пока не отпирали. Старуха без церемоний шла на кухню, требовала себе чай и обязательно со смородиновым вареньем, до которого была большой охотницей, часами бубнила про соседей-убийц и про дочь, ждущую ее смерти. Иногда будила хозяев среди ночи и требовала чая.

Верка продолжала приезжать по воскресеньям, но теперь мать не принимала гостинцев, с криком выбрасывая сумки за порог. А вскоре перестала пускать и саму Верку. Женщина плакала у сердобольных соседей, говорила, что пытается перевезти мать к себе, но та не хочет. И хоть живут они с дочерью и новорожденным внуком в маленькой комнате в коммуналке, но угол бы нашла. Она понимала, что мать тяжело больна и нуждается в помощи, но без ее согласия оформить в психиатрическую больницу невозможно.

А потом Кирьяниха стала пропадать. Соседи звонили Верке, та срывалась с работы, писала заявление, но кто будет искать безумную старуху? Кирьяниха всегда приходила сама – через пару недель или месяц она появлялась у соседок, похудевшая, оборванная, с трудом говорившая. Соседки брали шефство, носили обеды, убирались в доме, стирали и зашивали потрепанную одежду. В это время старуха вела себя тихо, все больше молчала, с жадностью набрасывалась на принесенную еду. Но через месяц, отъевшись, снова начинала капризничать – ругала за невкусный суп или слишком маленькую котлету. Соседки злились, ругали себя и на короткое время забывали дорогу к неблагодарной старухе. И Кирьяниха опять пропадала.

В последний раз ее не было больше месяца. Прошел слух, что нашли в соседнем городе, роющуюся в мусоре. Старуху забрали в больницу, потом перевели в психиатрическое отделение. Верка взяла отпуск, навещала мать каждый день, но Кирьяниха не подпускала дочь. А еще через пару месяцев старуха тихо скончалась в приюте для безумных. После сороковин Верка заперла половину матери, отдала ключ соседям, чтобы приглядывали. Она обещала приехать через полгода, чтобы переоформить дом и выставить на продажу.

Вот тогда и начались странности. Первой пострадала Клавка, торгующая молоком. Коров в поселке мало, а молоко у Клавки было самым вкусным, поэтому торговала женщина по расписанию. Кирьянихе носила банки по вторникам и четвергам. И в тот вторник, как обычно, сцедила парное молоко и разлила по банкам, приготовив для продажи. Отправилась по своим делам, а вернувшись, заметила, что в одной из банок плавают какие-то черные хлопья. Клавка решила, что плохо вымыла банку, но в четверг все повторилось.

Степановна, чаще всего пускавшая Кирьяниху на ночлег, полезла в погреб и с ужасом увидела, что все банки со смородиновым вареньем лопнули. Поговаривали, что ночами часто слышали стук в окна, будто Кирьяниха стучала палкой. Соседи иногда слышали, как за стеной кто-то ходит, вздыхает и что-то бормочет. А однажды ночью у них почему-то сорвался газовый шланг. Чистая случайность спасла семью от гибели. Позвонили Верке, но та долго извинялась – внук тяжело заболел, но женщина обещала приехать при первой возможности. После звонка все прекратилось, соседи иногда заходили в опустевший дом, присматривать за газовым котлом. Ничего странного не замечали. Но накануне приезда дочери хозяйки на половине Кирьянихи всю ночь что-то гремело, будто переставляли мебель. Верка приехала к обеду, долго извинялась, что не могла раньше – внуку требовалась сложная операция, и женщина искала деньги.

Когда открыли дверь – остолбенели, мебель была перевернута, оторванная дверь висела на одной петле, занавески болтались тряпками.

– Что тут произошло? Я вчера заходил, все было нормально, – выдавил сосед побелевшими губами.

А Верка, словно безумная, металась, поправляя стулья, подвешивая занавески. Неожиданно она охнула – нога подвернулась на подломленной половице.