Шестая сказка

Служители просыпались рано. Еще до первых лучей солнца они совершали омовение, чтобы не читать утренние молитвы с грязными руками и лицом.

– Еще бы умывали свои души, – проронил Мирас.

Служитель, нечаянно услышавший его слова, вздрогнул и обернулся. Он оказался молод и незнаком. Ни одного волоска не росло на его голове. Безбровое лицо казалось удивленным, но не испуганным, как у расхитителей усыпальниц.

– Кто здесь? – мягко поинтересовался служитель.

Пугать его Мирасу не хотелось.

– Бесплотный дух, – ответил он. – Проведи меня к брату Хейко, – попросил, пользуясь возможностью.

– Конечно! – с восторженностью ребенка отозвался служитель.

Он повел Мираса по тропинкам храмового сада, минуя пристройки, прямиком к кельям. Дойдя до одной из запертых дверей, тихонько постучал.

– Разве брат Хейко не служит больше при лечебнице? – удивился Мирас.

Служитель помотал головой и вздохнул.

Дверь открыл не Хейко, а глубокий старик в храмовой одежде.

– Валид? – удивился он. – Ты пришел навестить нашего брата?

Мирас скользнул в дверь и увидел Хейко, тот лежал на скамье, прикрытый целым ворохом покрывал, бледный, постаревший, будто прошли десятилетия. Глаза его провалились и смотрели в вечность. Кожа казалась серой. Он вяло перебирал пальцами край покрывала.

– Ты пришел, – прошелестел Хейко.

Мирас оглянулся, думая, что тот обращается к служителю, показавшему дорогу, но Валид еще стоял у двери со стариком.

– Ты пришел за мной, – повторил болящий, и Мирасу стало понятно, что тот видит его. – С тех пор, как я не рассчитал дозу, дающую расслабление телу и языку, невольно став твоим убийцей, моя душа не может найти покоя, совесть истончает кости и травит кровь. Мауни пытался убедить меня, что ты бы и без того испустил дух, но у него не вышло. Мне затмил разум блеск монет в тот день, однако получив причитающееся, я не стал счастлив. Ты проклял меня?

– Нет, – ответил Мирас и понял, что говорит правду.

– Я не верю тебе! – простонал Хейко. – На твоем месте мне бы хотелось тебя наказать! И что, кроме посмертного проклятья, может так истощить тело?

– Поначалу я возненавидел тебя. Но оказавшись в этом мире, осознал, что просто хочу взглянуть в твои глаза. Ты наказываешь себя сам, не мое проклятие, – молвил Мирас и отступил прочь. – Прощай!

10

Амаль шла и шла вперёд, привыкая обходиться без воды и пищи, наверное, окончательно осознав, что не только к прошлому не вернуться, но Вечный Мир мало соответствует ее представлениям о нем. Идти без компании, пусть и навязанной, оказалось тоскливо. Амаль уже привыкла делиться мыслями, впечатлениями, моментами. Наверное, сейчас девушка бы не стала противиться даже компании Рамины, появись та в Вечном Мире.

Амаль четко представила ее надменно вскинутый подбородок, расправленные плечи, прямую стать. Рамина будто и впрямь пошла рядом.

– Ты помнишь, – заговорила вслух девушка, обращаясь к воображаемому образу, – как мы встретились впервые? Тебя привела сваха. Отец не слишком хотел жениться, но она убедила его, что негоже известному торговцу оставлять единственную дочь без присмотра, на нянек-мамок, бесправных рабынь и служанок без рода, племени и воспитания. Сваха сказала, что у нее на примете достойная молодая вдова с двумя девочками, примерно моего возраста. Это после мы уже узнали, что вы близкие родственницы. Отец согласился на встречу. Мы с ним готовились все утро. Я надела лучшее платье и нацепила все матушкины бусы, надеясь понравиться тебе. Сейчас я понимаю, что выглядела, должно быть, как ярмарочная обезьянка, но отец ничего мне не сказал, а я руководствовалась своим пониманием красоты. Слуги начистили серебро и хрусталь. Рабыни вымели всю пыль. Ты вошла, в сопровождении свахи, – Амаль судорожно вздохнула, будто заново переживая этот момент, – подошла ко мне и сказала, что я девочка, а не балаганный ряженый. Потом провела пальцем по картинной раме и выдала печальное, что дом запущен без женской руки. Дальше больше, ты раскритиковала и посуду, и кухарку. К концу встречи я ненавидела тебя. А отца будто заворожили, он с соглашался со всем, кивал, повторял, что дом без женщины – это тело без души, взор без огня, песня без чувства. Ты была красива! А он давно вдов.

Амаль замолчала. В горле будто образовался комок, мешающий говорить. Воображаемая мачеха все шла рядом, не отставая ни на шаг, непривычно молчаливая. Девушка продолжила, лишь овладев собой.

– После свадьбы отец тут же уехал с караваном. А я осталась, как и раньше, на мамок-нянек, бесправных рабынь и служанок без рода-племени и воспитания. Ты дарила любовь и внимание лишь своим дочерям. Мне оставались только пригляды за вами и книги. По ним я училась, как себя вести, как одеваться. Но я была подвижным ребенком, надолго в полном порядке моя одежда не оставалась. Ты покупала новую, а потом жаловалась отцу, сравнивая меня и своих дочерей, которые только и делали, что сидели, как раскормленные кошки. Отец выслушивал тебя, но слишком любил меня, чтобы наказывать. Сейчас я думаю, ты вела себя так, потому что боялась, что рано или поздно до него дойдет, что он выше по рождению, что управление таким огромным домом для тебя в новинку, что твои дочери не знают грамоты, а ты сама едва можешь написать имя. Да-да. Это не осталось для меня секретом. И то, что ты тайно занималась с приходящим учителем – тоже. Его посоветовала сваха, старого ученого старика, который, однажды увидев меня, очень удивился, что я не прихожу на занятия к тебе и твоим дочкам. Тебе не осталось иного, как звать и меня.

Амаль с неприязнью посмотрела туда, где шла воображаемая Рамина. Но вдруг глаза ее посветлели:

– А помнишь, как ты пыталась задобрить меня, чтобы я ни о чем не рассказала отцу, перед его возвращением. Это были лучшие дни, хотя я все равно вредничала с тобой, чувствуя безнаказанность. Тогда твои дочери даже играли со мной, и я искренне считала, что мы подружимся. Но потом я нечаянно слишком сильно толкнула одну, несколько раз обыграла в догонялки другую, им не понравилось. А ты, как хорошая мать, встала на их сторону.

Амаль, погрузившись в свои воспоминания, вновь ощутила себя той маленькой девочкой, которую перекидывало от надежды к разочарованию, штормило в чувствах. Мачехины дочери не нуждались в особой компании, они всегда были друг у друга. А вот Амаль оставалась одинокой, и на фоне их чириканья между собой это ощущалось особенно остро.

Эх, попадись они ей сейчас! Уж девушка бы не остановилась на запачканных платьях и поломанных куклах. Сейчас бы она придумала что-то более изощренное. Амаль поймала себя на мыслях, что придумывает, как бы могла досадить тем, кто так и не стал ей ни сёстрами, ни подругами. Они ни разу не навестили ее во время болезни. А в день смерти отца вообще бесхитростно заявили, что теперь все в доме принадлежит им, заступиться за неё некому, у них будут лучшие женихи и наряды… Как будто в тот момент это ее хоть сколько-нибудь волновало.

Дурынды! Глупые кокетки! Как они поддерживали Рамину с двух сторон, как правдоподобно играли скорбь!

Амаль сжала пальцы в кулаки, прижала их к груди и закричала, заливаясь обжигающими слезами:

– Ненавижу!!!

Выплеск ярости утомил и расслабил. Воображаемая Рамина, видимо, испугалась и исчезла, будто ее и не было. А ведь девушке осталось сказать ей еще так много! Все, что накопилось за эти годы, ревность и детские обиды.

Нянюшка, добрая нянюшка! Ее не показал на похоронах прозрачный шар. Разрешили ли ей вообще попрощаться с Амаль? Почему Рамину оказалось вообразить легче, чем добрую старушку?

Теперь по щекам Амаль текли уже иные слезы – светлые, чистые, хоть и не менее горькие. Девушка ведь даже и не подумала о нянюшке, когда глотала яд. Бедная-бедная старушка! Как она, должно быть, ненавидит сейчас свою подопечную!

11

Мирас еще раз оглянулся на Валида, беседующего у двери в келью Хейко со стариком-служителем. Встреча оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе юноша. Впрочем, остался еще один служитель – Мауни. Именно он больше всего убеждал Мираса, что именно Амаль его невеста. Этого служителя угрызения совести вряд ли коснулись.

Мирас больше не захотел смущать ничьи умы и пошел наугад, надеясь, что не заблудится на прихрамовой территории. Сад тут был знатный. Плодоносящие деревья, густые аккуратно подстриженные кустарники, овощные грядки. Вдалеке виднелись хозяйственные постройки, и там шла оживленная работа: несколько строителей перестилали крышу, несколько возводили новые стены. Рабочие месили раствор и туда-сюда возили тележки с камнями.

Мирас услышал знакомый голос:

– Бездельники! Храм не заплатит вам за такую работу! Если считаете, что оплата идет за каждый день – ошибаетесь – по факту выполненного!

На Мауни была другая одежда, и обязанности, видимо, стали другими. Теперь он не сидел, собирая подаяния прихожан. Ему поручили стройку, и служитель пыжился перед трудягами. Служитель вещал, вставляя в речь строчки из святых книг, будто намеревался прочитать целую проповедь, перемежал их ругательствами на всех местных диалектах и сыпал обещаниями того, какая кара настигнет несчастных в послесмертии за тяп-ляп сделанную работу.

Вдруг Мауни прервался на полуслове, оглянулся по сторонам и затих, словно у него больше не было причин казаться деловитым и строгим. Мирас успел заметить, как зашевелились густые ветви вдоль тропы: ушел кто-то, перед кем выделывался служитель.

– Работайте, – неожиданно тихо и миролюбиво разрешил он, а потом присел неподалеку, прямо на траву, периодически выглядывая, не появится ли вновь его соглядатай.

Мирас подошел ближе. Мауни выглядел уставшим и разочарованным жизнью, будто на него взвалили непосильную ношу.

– Тебя приставили надзирать, а не прохлаждаться в тени! – выдал юноша, не особо надеясь, что служитель его услышит.

Однако тот взвился со своего места, не оглядываясь, подскочил к работягам, снова начал толкать речь. Те лишь на мгновение застыли, а потом продолжили работу. Мауни оглянулся, вглядываясь в каждую тропинку, тяжко вздохнул и потер виски, будто страдая от головной боли.

У Мираса было много времени. Он еще пару раз подшутил над служителем, а потом ему надоело, ну, право слово, жить в таком напряжении – никому не пожелаешь. К Мауни вернулся бумеранг судьбы.

Мирас вздохнул, на миг прикрыл глаза, и сам не понял, что произошло: прихрамовая территория сменилась незнакомой гористой местностью, где эхо гуляло под руку с ветром, парили гордые птицы, и облака цепляли снежные вершины. Вдалеке, с высоты виднелась лента реки, леса, состоящие из вековых деревьев, и никакого человеческого поселения вблизи.

Юноша понятия не имел, куда его занесло. Если все ранее происходящее поддавалось логике, то сейчас случилось непонятное. Он ни разу не был в этой местности, его ничего не связывало с ней, ни память, ни эмоции, ни мечты. Это Амаль хотелось повидать мир.

Воспоминание о супруге оказало эффект холодного душа. Мирас забеспокоился, как она там, в Вечном Мире. Он не слышал и не чувствовал ее больше, с тех пор как очутился в мире живых. Печаль коснулась юноши, легко, будто перышко, или паутинка на ветру, а как вернуться в Вечный Мир – не известно.