Жена задумчива.
– Может, хочешь жареных яиц? – киваю я в сторону бегуна. – Или пареных? – тычу в десерт.
Супруга натужно сглатывает.
– Ну тогда, может, гангренозных аппендиксов, что так поразительно напоминают сосиски, а? Или вон ту аппетитную брыжейку с кленовым сиропом? Кстати, в миске с яблоками я видел отличное глазное…
– Давай не будем портить друг другу аппетит, – просит жена сдержанно.
И я, разумеется, соглашаюсь:
– Давай. Сейчас только наскребу себе эпидермиса, и давай.
Однако аппетит нам всё-таки портят.
В понятии среднего американца тарелка – предбанник желудка, а потому пища туда сваливается скопом. Беконы валятся в вафли, салат в чипсы, яичница на гренки. Затем вся эта съестная кутерьма заливается густым сиропом: шоколадным или кленовым… Видеть такое – настоящее испытание.
– Что-то я, кажется, уже не голоден, – говорю жене, прослеживая воображаемую пищеварительную цепь от тарелки вглубь и наружу.
– Признаться, я тоже…
В итоге мы ограничиваемся ягодами, призванными украшать многочисленные блюда в этом кулинарном аду.
Обходим прилавки, старательно выуживая чернику, землянику, малину, и работницы пищеблока недобро на нас косятся.
– Чего они вылупились?
– Это их работа.
– Мы тут целый доллар проиграли, они что, этого не понимают?.. Ай эм банкрот!
И работницы немедленно отворачиваются.
Всё-таки это очень мощная фраза, и она тут, судя по всему, в почёте.
– Ну а как вам местные атлеты? – улыбается гид, встреченный нами на выходе из столовой.
– О-о! Они великолепны! – восклицаю я, вспомнив вчерашний слёт трансвеститов. – Чешуя блёсток! Разрезы по бедру аж до подмышек… Слушайте, интересно, это они сами вышивают? Просто поразительно! Надо срочно записаться в подмастерья к какому-нибудь кутюрье…
Гид нерешительно посмеивается.
– А какие парики! – продолжаю шутить я. – Я вот тоже подумываю прикупить себе парочку. И чулочки – непременно в сеточку.
Улыбка сползает с моего визави окончательно.
– Вы представляете меня на каблуках? – щекочу я его игриво. – Кстати, как вы находите мои икры, не слишком?..
Повернувшись спиной, я кокетливо прогибаюсь, и наш собеседник закашливается.
– Сори, – переходит он вдруг на английский.
И исчезает.
– Вот чудак! – смотрю ему вслед. – Сам же спросил…
– Он имел в виду аутлеты, – поясняет мне моя лингвистически подкованная жена. – Магазины такие.
* * *
Эпилептикам аутлеты запрещены категорически, ибо от пестроты тряпья и людского мелькания приступ там может случиться каждую секунду.
– Взгляни на эти цены! – кидается жена от нижнего белья к верхнему, от детского – к взрослому. – Они же просто смешны!
– Это в долларах, – напоминаю ей я. – Надо умножать!
– Кто сказал?! – хихикает она истерически.
– Пифагор.
– Плевала я на Пифагора! Тоже мне, авторитет.
И действительно, тут о нём не слыхали.
В магазине электроники нас обслуживает вертлявая девица, дующая жвачку, как стеклодув в Гусь-Хрустальном.
– Мне нужен фотоаппарат. Камера! – говорю я ей.
И продавщица, лопнув розовый пузырь, переспрашивает:
– Кэмра?
– Ага. Фото. Щёлк-щёлк…
И нас приглашают к стенду.
Пара десятков замусоленных фотоаппаратов, пристёгнутых тросами, готовы обслужить клиента по первому же требованию.
– Этот! – тычу я пальцем в облюбованный агрегат. – Зис!
– Ноу проблем.
Вертлявая отстёгивает замызганный экспонат и подаёт.
– Берёте?
– Вот это?! – переспрашиваю я.
– Йес! – улыбается девица.