Подслушать у музыки

Подслушать у музыки
Елена Михайловна Петрушанская

«Подслушать у музыки», следуя строке и желанию Анны Ахматовой, можно самое главное. Опору жизни, основу для своего видения мира усматривают в ней и те наши потрясающие современники, с которыми разговаривал автор этой книги. Писателю Андрею Битову «музыка построила душу». Для поэта Иосифа Бродского – «лучший учитель композиции», для бессменного директора ГМИИ им. Пушкина И. А. Антоновой – «самый таинственный, глубоко проникающий, всеобщий, абстрактный вид искусства»; для хранителя «Михайловского» Семена Гейченко, «в настоящей музыке – опыт благородства человеческого», раввина А. Шаевича – «громадный потенциал духовности… в ней великая мудрость!». И. Дыховичный заметил «трагизм несоответствия одинокой, непостижимой красоты музыки и реальности», архитектор А. Чернихов видит ее «камертоном эстетическим, нравственным», а нейролингвист Татьяна Черниговская уверена, что у занимающихся и слушающих музыку «улучшается качество нейронной сети, пластичность мозга». Книгу пронизывают сквозные линии, звуковые и философские, перекрещивающиеся тропинки смыслов; по ним так интересно следовать…

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Елена Петрушанская

Подслушать у музыки

Все права защищены. Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается

Серия «Классика лекций»

© Е. М. Петрушанская, текст, 2020

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Однажды меня осенила простая мысль о том, что Евангельское, величественнейшее из Слов, – «В Начале было СЛОВО» – ну, хоть убей, никак не могло не иметь Звучания, великолепно причастного к одной из Божественно многозначительных Тайн Создателя и некогда скромно названного Музыкой, жизнь без которой показалась бы сущим, невыносимо скученным и, что одно и то же, скучным адом.

    Юз Алешковский

Нам с вами повезло. Удалось записать беседы о музыке с выдающимися, талантливыми, даже гениальными людьми, Мастерами в гуманитарных областях, разных искусствах, науках. Их имена и высказывания – далее в книге. Мы знаем этих творческих личностей по важнейшим делам, текстам, фильмам, постановкам, значимым ролям в социально-культурной жизни. Но бесценны и их воззрения на иное: отношения с музыкальным искусством, сквозь которые просвечивают особые грани души не профессионалов в этой сфере. Интересно, как воспринимаются разные звуковые миры, почему они меняют людей, влияют на жизнь; каковы слушательские ощущения и мысли… Беседы, происходившие с середины 1980-х годов до наших дней, сейчас собрались вместе, и вдруг раскрылись поразительные внутренние переклички, связи, продолжения увлекательных сюжетов, столкновения неожиданных ракурсов и воззрений, незримые объятия воспоминаний. Хотя, может, это только мне так слышится? Перечитывая откровения дорогих моих собеседников, чувствую, что их, как и меня, Музыка всегда поражает, поддерживает, дает силы воспарить духу и радует тело, отвлекает от невзгод и уносит мысли к основам целей человечества.

И в трудные моменты, – как весной 2020 года, когда книга готовилась к публикации (благодарю отважных сотрудников издательства «АСТ»!), – Музыка открывает, разрешая «подслушать», нечто особенно важное и прекрасное, чтобы наполнить существование общением с лучшими творениями Земли.

    Елена Петрушанская

Андрей Битов

«Музыка построила мне душу»[1 - Авторская версия интервью 1985 года, впервые опубликованного в журнале «Музыкальная жизнь», № 12.]

Слушая речь и читая прозу Андрея Георгиевича Битова, будто воспринимаю музыку: нередко обволакивающая звуковая волна бывает сильнее понимания смысла. Гипнотизирует и ритм его повествования и, независимо от содержания, ощущение тихо и тайно поющей печали, печали по иному существованию. Очень интересовало, что писателем любимо, что он предпочитал в дорогом моему сердцу искусстве. Давний разговор не устарел. С годами отношения писателя с музыкой стали ближе.

В Вашей прозе не много следов музыкальных пристрастий. Но она наполнена особой музыкой – интонацией певучей, «лигатной» (связанной единой линией просодии). По Вашей литературной и устной речи чувствуется человек, любящий слушать музыку, но никогда не доводилось видеть Вас в концертных залах. Каковы Ваши отношения с этим искусством? Менялись ли они с годами?

Историю моих отношений с музыкой можно уподобить встрече неандертальца с высокой культурой. Но, возможно, именно такое «неандертальство» и позволяет услышать заново то, что представляется бесспорным (и тем не столь интересным) для просвещенного человека? Может, мой путь к музыке тем окажется любопытен, что в нем есть какие-то черты, характерные для всего моего поколения, для встречи неофита с истинной культурой? Ведь если бы общество наше, да не только наше, было на уровне подлинной цивилизованности, если бы у людей существовала органическая потребность в прекрасном, в культуре, а культура жила бы в системе подлинной доступности, тогда каждый легко находил бы нечто свое.

Ныне все более разочаровывает «доступность» (подчас мнимая) ценностей культуры, не уравновешенная иными серьезными и последовательными мерами – духовного, культурного воспитания и не защищенная настоящей, а не симулируемой государственной опекой. Когда же прогрессируют искусственные и естественные отторжения людей от культуры, то услышать настоящую музыку в жизни и в себе нелегко. Конфликты поколений проявлялись и в музыкальных вкусах. А Вы сталкивались с подобным?

И меня, помню, в детстве, юношестве бередила именно та музыка, которая как раз и не входила в систему тогдашнего музыкального воспитания моей семьи! Понимаете, домашние предлагали мне уже готовенькой культуру, которую они в себе вырастили, содержали. А насильственной неизбежности я всячески сопротивлялся. Ленинградская, моя родная семья, имела замечательные традиции. Бабушка – профессор консерватории, преподавала фортепиано; играла на рояле и тетка; композитором был мой дядя по отцовской линии. Всё семейство жило в огромной квартире, где стояли два рояля, – к счастью, их не сожгли в блокаду (они лишь потрескались, да на одном лопнула дека).

Тетка моя, которая была концертмейстером в консерватории, бесконечно разыгрывала руки на 12-м этюде Шопена, в результате чего я, страдая от этих звуков в коридоре, эту музыку просто ненавидел! А после возвращения из эвакуации для меня началась интересная дворовая мальчишеская жизнь, которой противостояло то, что дома заставляли учиться музыке, – хотя способностей у меня не было. Сопротивлялся я невероятно. Шопену было не пробить эту оборону. Теперь-то я могу толковать это так, что подсознательно мне хотелось самому найти свою музыку, то есть осуществить свободу выбора. Хотелось, чтобы культура не была навязана или автоматически унаследована, а пришла из моей действительности, из моей внешней, недомашней жизни, – а оттуда она не приходила. Во дворе и в классе были совсем иные музыкальные вкусы, пристрастия. В те времена и подлинно народные песни почти не звучали, и романсы были запрещены…

Ныне трудно представить, сколь жесткой была в СССР во времена детства писателя (1940-х – начале 1950-х годов) музыкальная «диета». Тогда можно было слышать музыку большей частью по радио, где существовала единственная для всех программа. Из радиоприемника (или «тарелки») доносились бодрые песни-хоры, угрожающе-оптимистичные марши, славящие Вождя, Родину; их перемежали звуки крикливых «народных коллективов», чаще искусственно созданных, с их приглаженным репертуаром. По радио звучал «малый джентельменский набор» прочно залитованной классики; он отфильтровался после различных советских чисток – классовых, «космополитической», «формалистических» и вкусовых. Круг официально доступных музыкальных впечатлений был узок. А за его пределами…

…Конечно, если я слышал иное, непривычное звучание, то просто обмирал от него! «Когда я на почте служил ямщиком…» – вот песня, от которой я сходил с ума. Теперь я думаю, что фольклорное воспитание с детства очень важно: помимо национального самосознания, значение которого иногда запальчиво и бессмысленно обсуждается, атмосфера народного искусства необходима ребенку для погружения в мир истинной музыки.[2 - На пути становления музыки фольклор и есть ее колыбель, ее детство… (Здесь и далее – примечания автора.)]

Может, потому и получилось так, что мои вкусы с детства склонялись к русским песням. Восприятие трудно выстроить с конца или с середины, надо обрести свой нуль отсчета. И такие «музыкальные курсы», думаю, могут строиться по-разному для представителей различных поколений, национальностей, темпераментов. Только после освоения своего человек и способен воистину оценить, понять иное.

И ничто долго не пробивало детскую музыкальную «слепоту», пока я этот «нуль» не обрел. Им стал фильм «Мусоргский» с А. Борисовым в главной роли.[3 - Одним из ярких знамений «конца времени СССР» было то, что в 1990-х годах в журнале «Советский экран» кинокритик Нея Зоркая камня на камне не оставила от этого фильма как яркой модели «сталинского типа» биографической кинопродукции. Мне же очень нравился исполнитель главной роли, он прекрасно пел «за Мусоргского», и одним из авторов сценария была моя тетя Анна Абрамова. Следуя ее страстной привязанности, в нашей семье царил культ Мусоргского! Все, связанное с миром композитора, и в этом фильме казалось истинным, не зависимым от лжи тех лет…]

Может, ныне этот кинофильм и кажется кому-то ужасным, но благодаря ему я полюбил музыку Мусоргского! Ведь он создал самую удивительную, самую смелую русскую музыку. Именно с момента знакомства с фильмом я словно проснулся, стал самостоятельно открывать для себя в музыке то, что… вероятно, всем известно.

Так, в 1960 году на свой первый литературный гонорар я приобрел себе радиолу и костюм. Две мечты того времени: финский костюм, рижская радиола, которая славилась свои звучанием. Лишь для пробы аппаратуры купил я тогда грампластинку Глена Гульда.[4 - Канадский пианист Глен Гульд стал всемирно известен в 24 года, после после музыкального вечера 7 мая 1957 года на концерт в Большом зале Московской консерватории. Об этом концерте профессор Г. М. Коган написал: «С первых же тактов из “Искусства фуги” Баха, которой Глен Гульд начал свой концерт, стало ясно, что мы имеем дело с выдающимся явлением в области художественного исполнения на фортепиано. Это впечатление не изменилось, а только укрепилось на всем протяжении концерта. – Прим. ред.] С этого и начался «провал в небо», в музыку Баха. Может, важно было и то, что я сам приобрел, сам поставил эту пластинку, но ее содержание стало именно моей музыкой. [5 - Битов в эссе «Светлый подвал» рассказывал, что как-то встретил на ленинградской улице Иосифа Бродского и похвалил исполнение Гленом Гульдом «трехголосых инвенций». – «Трехголосных», – поправил будущий Нобелевский лауреат.]

Потом лет десять, кроме баховского и близких ему музыкальных стилей, я не воспринимал никаких других. Когда ж меня помотала жизнь, наросла усталость, Бах для меня временами бывал уже слишком сильным духовным напряжением. А может, это я сам его «нагружал» более весомым содержанием? Ранее я бесконечно его слушал, как потом Моцарта, полностью погружаясь. Почему после «баховской десятилетки» Моцарт стал мне желаннее? Он давал мне энергию жить. А войти в храм музыки Баха, отяжелев от жизни, я мог уже далеко не всегда. Да, восприятие музыки – это еще и возраст. И лет десять прошло «не расставаясь» с Моцартом. А когда я устал еще больше, вот только тогда для меня случился Россини.

– Говорят, Вы сочиняете свои тексты под музыку Россини?

Что Вы! Помню, в моей юности один молодой человек пригласил к себе девушку, зажег свечи, включил запись музыки Баха и начал читать свою прозу… Знаете, я пишу лучше, чем тот молодой человек, и отношусь к своим сочинениям более сурово. Ту высоту, которую я должен достичь, я должен достичь сам – и в тишине.

Моя любовь к Россини… Известно, что настоящая музыка производит впечатление нерукотворной. Таинство ее возникновения, особенности души, судьбы композитора всегда меня очень занимают. Признаться, еле сдерживаю себя, чтобы не попробовать написать об этом. Но осознание моей полной музыкальной необразованности тому мешает. Конечно, я не посмел был описывать «творческий процесс», – но характеры, загадки судеб этих людей меня интересуют безумно. И как раскрывалась их гениальность, как складывался их путь?[6 - Битов А. Человек в пейзаже: «Моцарт – гений? (…) А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется? (…) Десять процентов! (….) Перепроизводство – это еще одно свидетельство не(до)воплощенности гения…»]

Меня интересовало, как можно письменно фиксировать звуки. Кажется, особую нотную скоропись вынужден был придумать Вивальди, ибо не успевал записывать лавину музыки, звучащей через него. Меня интриговала мистика некоей преемственности. Как-то я составил таблицу дат рождений и смертей великих композиторов того периода, который был мне наиболее понятен, доступен: от предбаховского до Моцарта, примерно около века. Оказалось, что время рождений и окончаний сроков жизни больших музыкантов почти совпадает. В 1685 году родились Бах и Гендель, в 1678 – Вивальди, в 1686 – Б. Марчелло, в 1683 – Рамо. Вскоре после смерти Баха (1750) появился на свет Моцарт, а сроки его смерти и – рождения Россини почти совпадают, словно передача эстафеты! Будто один умирает, чтобы родился другой. У меня создавалось впечатление, что человечество словно созрело к этому моменту для того, чтобы родить новую бессмертную музыку. Будто оно именно для этого и перестало когда-то быть стадом обезьян…

Тот период мне виделся и открытием, и вершиной прекрасного. Композиторы той поры были также исполнителями божественной музыки. Впрочем, не являются ли они более посредниками высшей воли, нежели творцами? Их деятельность стала подвигом человека – его чистоты, веры, истовости, служения. Наверно, эти человеческие качества способствовали тому, что великие музыканты, как кажется нам, слушателям, творили тогда так свободно и обильно, и им сразу открывались некие сокровенные тайны искусства. Недаром, по легендам, маленький Моцарт заиграл на скрипке, как только взял ее в руки…

Не зря вокруг имен великих музыкантов-провидцев вырастают мифы об их особой исключительности. Я очень люблю красивую историю, рассказанную Владимиром Федоровичем Одоевским в новелле о Бахе: мальчиком будущий композитор пробрался в храм, играл на органе. Музицируя, он устал, уснул, и приснилось ему не что-нибудь – а строение Мира! И с тех пор он его знал. Знал, на уровне Бога…

Но существует мнение, и даже распространенное, что серьезная, классическая музыка стала ценностью музейной, устарела, «заакадемизировалась», подобно форме концертного слушания и опере. Что Вы думаете по этому поводу?

Как я могу с этим согласиться? Старая музыка выстроила мне душу. Она помогла мне жить именно в некоем совершенном мире. Это вечное, живое творчество. Оно умереть или устареть не может! Возможно, после гибели мира только музыка и останется. А может, она была и до рождения нашего мира… Слушать хорошую музыку, открыть новое для себя сочинение ранее не известного исполнителя – подлинные события жизни.

Сейчас я думаю, что в трудные времена потаенное, отстраненное от суеты мое существование «под музыку Россини» было благом, счастьем. Меня поражает этот человек. Написать бы о том периоде, когда Россини надолго замолчал (как композитор) – на самой вершине пути, в самом расцвете. Россини мне помогает жить и своим таинственным молчанием, своей недеградацией, стойким терпением, энергией и светом, понять которые в наше время невозможно. Когда я слышу инструментальные эпизоды в частях «Маленькой торжественной мессы» Россини[7 - После долгого периода молчания его первого произведения 1863 г. (Авторская инструментовка 1865 г.).], то чувствую, как далеко вперед за эти годы молчания ушла его музыка (говорят, он ее не записывал, а эдак насвистывал). Знаете, сначала мне нравились только инструментальные эпизоды у Россини. Оперу я совсем не любил, – кроме Мусоргского.

За что Вы не любили оперу?

Мы не любим за то, что не знаем. И за то, что у нас нет ключа, или сталкиваемся с очень дурным исполнением. Сейчас мне ясно, когда по телевизору спрашивают молодых людей о классике, а те гордо говорят о своем неприятии оперы, что даже и сами «допрашивающие» подчас считают, что классику надо лишь уважать – ведь нередко у неверующих более возвышенные, хотя отвлеченные представления о Храме, чем у завсегдатая. Но не надо заграждать дорогу к музыке фальшью. А правду больно узнавать, – и в музыке, и в литературе.

Как я сам с этим столкнулся? Сначала, полный унаследованного от моей семьи предубеждения против музыки Шостаковича, я ее с трудом выносил, лишь заставлял себя ее слушать. Но однажды ее сила меня «пробила» (это было знаменитое трио), и с тех пор стала мне необходима. Пожалуй, так же и начинать читать тексты Достоевского, Толстого заведомо трудно, больно. Чувствуешь, что сейчас с тобой что-то сделают, твоя личность безвозвратно изменится. Изначально не хочется меняться, с собой проделывать эту мучительную работу. Такова нормальная инертность необразованного человека.

А что делать, если необразован? Если нет ни фундамента, ни диапазона… Откуда возможность выбора? Когда у вас «полголовы как будто нету…»?

Так пел мой друг Сергей Салтыков[8 - Сергей Георгиевич Салтыков (1931–2001) – бард, поэт.], замечательный бард: «Муж пришел с войны увеченный, полголовы почти что нету…» С XX века как ужасы начали происходить, так и не переставали. Какова голова того мальчика, у кого первое воспоминание – ленинградская блокада, как для меня? Каково будет сознание малыша, который, пережив землетрясение, обстрел – спасся? Только спасшиеся и живы. Какой ценой? Что стало для нас нормой?

Многие анормальности культурной жизни стали нормой…

…однако вхождение в норму уродств и есть уродливое искажение психики! Скажем, в моем культурном, интеллектуальном развитии столько искажений с детства! Чувствуя неполноту, органическую закрытость многому, развиваешься с непоправимыми утратами. Не повторяйте: «Народ сажали ни за что». Народ – это человек. Народ-человек сопротивлялся, сопротивлялся злу. Сказать народу, что его ни за что ни про что замучили, унизительно. Нет, было подлинное народное сопротивление, оно замолчано, в пылу разоблачений. Погибшие молчат, выжившие устали. В обывательском смысле, люди счастливее, если не знают глубины своих невзгод; долгожданные истины им не по плечу. Испытывая тяжесть правды, люди становятся несчастнее. И сопротивление историческому процессу раскрытия преступлений прошлого идет от нежелания честно, без иллюзий осознать положение. Но иного пути нет. Преодоление общей беды начнется с себя.

Ну вот, казалось бы, частный случай: народная музыка в нашем быту. Очень ли мы переживали раньше, что в нашей жизни ее все меньше и меньше?

Да нет, поголовно внедряли советскую песню! Она заменила фольклор. Сверху поддерживали искусственные «народные» коллективы с идеологически выдержанным репертуаром. По данным музыкально-социологического исследования Г. Головинского и Э. Алексеева «Музыкальные вкусы молодежи Москвы», – в 1980-х годах самым непопулярным жанром была подлинная народная песня, которую отторгали «первые поколения в городе».

Это же повсеместный стыд! Повсюду в мире знают свои песни, а что поют русские? Будучи в Финляндии, я испытал этот позор особенно остро. Мы, несколько писателей, были на встрече с любителями литературы. После беседы, выпив, достали финны – что б Вы думали? – листки с нотами и начали петь хором, на голоса, в том числе свои исконные мелодии. У них веселье, единение в народной песне, счастье, а у нас – тоска. Ибо когда хозяева простодушно предложили: «Ну, спойте что-нибудь свое», мы, я, писатели Маканин и Крупин, «деревенщик» по направлению, – ничего спеть не можем. Финны начали петь за нас. Вроде мы песни знаем лучше, но исторгнуть звуки песен – ни Окрасился месяц багрянцем, ни Степь да степь кругом, – не способны! Это тоже «полголовы нету»!

Судорожный ритм нашей культурной жизни вызван бросками от догмы к догме, перечеркивающей предыдущую. Оттого – уничтожение основ, подрыв корней. Не потому ли молодежь самозабвенно «впадает» в модные направления развлекательной музыки?