Подслушать у музыки

Молодежь хочет быть вместе со всем миром. Она уже не верит в универсальность только нашей, отечественной культуры. Это совпадает с общим глобальным процессом: стремлением к некоему «мировому уровню» во всем. Ведь долгое время у молодежи была отнята легальная возможность знакомства с зарубежными достижениями, в том числе в рок, поп-музыке; отнята возможность самовыражения, легального правдивого музыкального высказывания о себе. И вот – компенсация. Что на них сердиться? Мне слышен в рок-музыке сильный, интересный ритмический импульс, там есть свое мастерство, проявления таланта, индивидуальностей. Это тоже какой-то вход в другой музыкальный мир. Может, «врубаясь» стихийно, увлекаясь, начинают и другое слушать более осознанно?

Разве возможны перерастания, совмещения интересов и к искусству прошлого?

Почему же нет? Мне-то в юности увлечение джазом, спиричуэлс[9 - Спиричуэлс – духовные песни афроамериканцев. – Прим. ред.] не помешало искренне полюбить классическую музыку! Хотя, конечно, ребенок, юноша обычно тяготеет к суетности, не хочет хранить традиции. Если что-то навязывают, даже самое достойное, это его отталкивает. Мне долгое время была не близка музыка романтиков. Только теперь она оживает для меня. И вообще ширится круг того, что мне любо. Хотя, быть может, только бетховенская музыка вызывает по-прежнему прочное «юношеское» сопротивление.

Вопреки мнению о популярности Бетховена, доводилось встречать неприятие его музыки и у душевно тонких людей. Может, это отторжение связано с навязыванием государственной идеологией «революционного пафоса» его музыке? С преобладанием ранее драматизировано-дидактического её исполнения?

Действительно, как определить, что отталкивает в музыке Бетховена? В ней, при божественно-моцартовской структуре звуковой ткани и драматургии, для меня ощутимо некоторое чрезмерное, насильственное настаивание высшей силы человека над природой. На Бетховене, по моему мнению, «ломается» история музыки. Для меня это культурно-экологический вопрос. Думаю, до Бетховена люди, которые входили в музыку как в пласт природы, имели такую мораль: личность подчинена могуществу музыки, погружена и растворена в сложностях профессии, требующей жестокой выучки. Те же, кто бросал резкий вызов традиции, природе, чаще всего не вызывали тогда у многих мастеров ни отклика, ни согласия. «Умер собака-Вольтер», – писал Моцарт-отец сыну. В бетховенской музыке мне слышится утверждение приоритета человека над природой, с чего начинается ее разрушение, ее подчинение потребительским запросам человека… Эдакого Сверх-Человека.[10 - Битов А. Человек в пейзаже: «Уж как я его не люблю! – Кого же? – Человека! Именно того, с большой буквы… Венец творения. Всюду лезет, все его, все для него! (…) Ну хуже любой твари. Хуже. Потому что вместо пятачка еще ковырялки себе всякие, от ложки до атома, выдумывает. И жрет, жрет, жрет. А чтоб остановиться, а чтобы вокруг посмотреть, а чтоб заметить…»).]

Соглашаясь с позицией экологической, заступлюсь за Бетховена. Его отчаянное сопротивление своей болезненной природе и обстоятельствам бывало в советской идеологии приспособлено для внемузыкальных интересов. Его Музыка полна радости, чистой детскости и счастливой созерцательности, веселья, тишины. Мало в ней от того образа набычившегося борца, недовольного, все сокрушающего, который навязан пропагандой и стал массовым мифом.

Но нелюбовь уже мне трудно побороть, так вот… И еще, кстати, ненавижу «общее место»: мол, большой талант себе всегда дорогу «пробьет». Ведь неизвестно, как он при этом будет изуродован! Да и пробьет ли?.. Почему нужно все пробивать? При таком отношении к драгоценному человеческому дару прогрессирует самовытравление культуры. Думают, что культура ценна теми, кто «пробился».

…а невостребованные таланты людей вянут, гаснут…

Ну да, сколько утрачено! Когда я слушаю интерпретации музыки в исполнении Владимира Горовица[11 - Владимир Самойлович Горовиц (1903–1989) – российский, а после эмиграции в США, американский пианист. Общепризнан одним из великих пианистов за всю историю музыки. – Прим. ред.], я думаю о своих погибших для большой музыки родителях. Я узнаю их несостоявшиеся судьбы в этом стиле исполнения, в ином пути судьбы! Будучи детьми, мои родители знали языки, играли на различных инструментах. Но потом это стало не нужно. Незаметно и последовательно вытравлялась прежняя культура, вытравлялась из самих себя.

Еще одно меня мучает: вечное наше «нет времени». Когда на культуру нет времени, не нужны запреты «сверху» – культуре уже места нет! Есть лишь те, кто «пробился», сумел «пролезть»: тогда побеждает абсолютная власть общего мнения, принимаемого за свое.

У меня был такой случай. Жили мы, уже в Москве, рядом с певицей, о которой я ничего не знал и не стремился узнать. И не осознавал, какой талант, какая душа живет совсем близко! И лишь когда почти силком она «вытянула» меня на свой концерт, я понял, что моя соседка – великолепная, уникальная музыкантша. Я услышал голос неповторимой чистоты и прелести: это была Виктория Иванова[12 - Виктория Николаевна Иванова (1924–2002) – уникальная певица, с чистейшим высоким сопрано, она выбирала для своего совершенного исполнения безупречные по вкусу, не входившие в «обойму» сочинения. Люблю ее лишь по записям, никогда не слышала в концерте…].

Увы, слушать музыку в концертном зале я не могу: знаете ли, не приучен. Отвлекаешься, наблюдая за людьми, мучаешься. Я привык к домашнему слушанию пластинок. Это как чтение – не вслух, а «про себя».

Как же тогда Вы победили предубеждение против оперы, без театра немыслимой?

Любовью к опере меня заразили мои друзья-медитерранцы, уроженцы Грузии и Армении. Они благоговеют перед этим феноменом, обожают итальянскую оперу; ведь там, где они родились, краски сочнее, климат мягче. Условности оперного жанра постепенно перестали меня раздражать, сквозь них я услышал Музыку. Полюбил оперы Россини, Верди. В беседе с журналистом-итальянцем я получил поучительный для каждого национального самосознания урок. Он спросил, люблю ли я что-нибудь итальянское. Конечно, отвечаю: живопись Кватроченто, музыку Россини. Знаете, ничего не дрогнуло довольством на его лице. «Ведь это уже мировое», – была реакция. Он, похоже, имел в виду лишь то итальянское, что не вошло в общее культурное наследие, характерно и понятно только на Апеннинах. Таково различие нашего восприятия: современный интеллигент-итальянец не считает только своими, лишь национальными, великие и воспринятые многими иными народами создания человеческого гения. Его не распирает от гордости за них, будто это его личные достижения или семейные реликвии: «ведь это уже мировое». Зачем немцу гордиться лишь немецкой кровью Баха, если он умеет читать его партитуры? Зачем итальянцу гордиться только тем, что он одной национальности с Россини, – ближе к гению становишься, если знаешь, а то и помнишь наизусть оперные партии!

Гордыня, да еще и не просвещенная, печально сказывается на современной культуре. Ее все время побивают именем прошлых достижений: «А где ныне наш Пушкин? Наш Достоевский? Мусоргский?» Но нельзя постоянно назначать наместников великим фигурам. Быть собой – единственное, что можешь дать людям. Если же начинают занимать «внутренний пост», то становятся добычей политики междоусобицы, и – собственного бескультурья. Человек, догадывающийся о том, сколь многого он не знает, полагаю, уже прошел определенное душевное развитие. Знаете, весь мой литературный путь есть догадка о культуре и возмещение ее утраты, возмещение незнания… И тут тоже есть опасность – перепутать догадку со знанием и умением. Я настолько, знаете ли, осмелел на этом пути, что все охотнее берусь не за свое дело. То книжный дизайн, то музыкальная компиляция, то произнесение-пропевание пушкинских стихов в ансамбле.

А в чем Вы слышите близость литературы и музыки? Романа и симфонии?

Вероятно, сравнение искусств – порочный путь, чреватый бездной ошибок. Описать одно искусство с помощью иного является серьезным искусом, но обычно кончается провалом; искусство выражает себя лишь само. Ближе всего к пространству прозы, по-моему, оказываются сон и музыка. Причем музыка – скорее, как искусство композиции.

Есть такое чудо: русская повесть. Это оригинальный жанр отличается от, казалось бы, близких ей новеллы, рассказа, long-story и т. д. Отличается она и от романа европейского типа (на Западе романная форма достигла особой музыкально совершенной формы, близкой опере, симфонии), и – от русского необъятного романа-глыбы, каждый раз неожиданного, «дикого», совершенно самобытного по форме и, может, сравнимого лишь с ораториально-сакральным «действом», но без строгого следования канону. Русскую повесть я сильно ощущаю как музыку, по ее форме, композиции, где все пропорции и кульминации «проверяются» как бы музыкальным чутьем. Допустим, в повести несколько глав, и невозможно не почувствовать некую близость к концертам, квартетам, сонате. Если это не было бы манерно, части иногда можно было бы назвать Аллегро, Анданте и т. п.[13 - Именно так озаглавлены были части неоконченной повести Венедикта Ерофеева.]

Зачастую именно по красоте композиции – не сюжетной, а по соразмерности соотношений частей получаю представление о том, получилось или не получилось сочинение. Есть музыкальные опусы различного эмоционального содержания, где в титуле отражены их функции во времени: Музыкальный момент, Прелюдия, Увертюра, Постлюдия. А в литературе величиной, определяющей жанр, часто является количество страниц текста. Для меня качественно важно дыхание в прозе: его свобода, своеобразие и ритм многое определяют. Литературный текст есть связанность абсолютно всех слов в прозе, причем это нельзя создать только логическим путем…

…как и в музыкальном шедевре: все определяет отсутствие случайных звуков, взаимообусловленность компонентов, ритм формы…

Да, пульсация, дыхание художественного текста близки музыкальному созвучию всех элементов. Таинство это трудно соблюсти, особенно в романе. В повести осуществимее, для меня, возможность создать непрерывное, долгое дыхание. Заметил: важным показателем удачи в только написанной повести является ее объем. Знаете, первое впечатление получаешь от своего труда, когда повесть вернется к тебе от машинистки.[14 - Разговор происходил в «докомпьютерную» эпоху.] У меня так происходит: если чувствую, что повесть получилась, приношу от машинистки 82 страницы теста – ровно! Числовая символика невольно проступает и изнутри произведения: так, после написания «Уроков Армении» я обнаружил, что в повести 7 глав, 33 подглавы…

А кто из русских писателей тоньше чувствует музыку русской речи?

В том смысле, о котором я сейчас говорил, лучший «композитор в прозе» – Владимир Набоков. Он был и блестящим шахматным композитором…

Двоюродный брат писателя, Николай Набоков, был композитором. Но у В. Набокова, – сын которого стал певцом-баритоном, – немного письменных свидетельств о музыке…

Да, хотя у Владимира Набокова есть признание, что музыка для него – только шум, но в его литературных описаниях музицирования явственно слышу саму музыку! Настолько ярко передано ощущение, которое должно возникнуть при слушании… Настоящий читатель – также исполнитель литературного текста, как в музыке; он при чтении воспроизводит не сюжет, не внешнее содержание книги, а творческий процесс ее создания. В том родство литературы и музыки: они взывают к понимающему, просвещенному ценителю – в каком-то смысле, сотворцу автора. Потому активна и значительна роль истинного любителя искусства. Необходима культура и нужен меценат…[15 - Битов А. Пушкинский дом. Дед-Одоевцев: «Разность необходима человечеству для основания культуры. Накапливая излишества, они невольно создавали образ возможности. Никакое равенство не возведет храм и дворцы, не распишет их, не украсит /…/ Из обеспеченности возникла подготовленность, из подготовленности – способность ценить, из способности ценить – уровень культуры. Никак не наоборот. Культуре нужна база, богатство. Не для удовлетворения потребностей художника – а для подлинного спроса. Эту пассивную, почти биологическую роль аристократии, такую очевидную, понимать уже поздно /…/ сумасброд из маленького княжества очень, по-видимому, понимал в музыке, если у него “работали” Гайдн или Бах /…/ осуществлялась немыслимая, головокружительная разность человеческих потенциалов, от смерда до Рублева…»…] Скажу вещь неприятную, может, несправедливую: есть приметы того, что людям нравится скорбеть. То некая подмена, легкий способ почувствовать себя хорошими. Во времена запретов каждое «подпольное» нарушение позволяло носить некую маску посвященности. Со снятием запретов уже нет такой приманки к культуре, к искусству. Во времена свобод каждый должен значить лишь то, что он в действительности собой представляет.