Ферма. Неудобная история, которую вычеркнули из хроник Холокоста

Я выросла в Лиме, штат Огайо. Здесь производили школьные автобусы, катафалки и танки. Вряд ли меня можно было считать патриотом родного города. Но, конечно же, здесь никто не заставлял нас носить желтые звезды и не отправлял на бойню.

Сэм показал нам фотографию 1929 года, и я увидела своего величественного прадеда Моше Давида Раковского и его суровую жену Перл Хилевич-Раковскую. Их сфотографировали на фоне семейной лесопилки – Моше Давид открыл семейное предприятие, когда переехал в родной город Перл, Казимежу-Вельку. У ног деда сидел, скрестив ноги, двухлетний Сэм в матросском костюмчике.

При виде фотографии бабушки голос Сэма дрогнул. Он стал рассказывать про ту ночь, когда его семья уходила в убежище. Бабушке было девяносто три года, но эта замечательная женщина была вполне здорова. И она не пошла вместе со всеми в далекое убежище. Принимать решение было мучительно. Им пришлось оставить ее, хотя все знали, что это означает.

Местные жители позже рассказали Сэму, что нацисты буквально наводнили город. Они рыскали по улицам. Через громкоговорители разносился приказ: всем евреям немедленно собраться на рыночной площади. Вооруженные нацисты прочесывали дома в поисках спрятавшихся евреев.

Голос Сэма дрогнул, и ему пришлось откашляться.

Перл слушаться не стала. Германские солдаты, напившиеся водки в ближайшей лавке, ворвались в ее дом и обнаружили там одну ее. Две семьи – восемь Раковских и Банахов – исчезли. Нацисты выволокли Перл на улицу. На глазах соседей они расстреляли ее из автоматов. Люди запомнили это надолго: убить Перл было нелегко. Она рухнула на землю, потрясая кулаком и проклиная своих мучителей.

Я вздрогнула. Снова включили свет, а я не могла пошевелиться. Я повела себя как плохая гостья – даже не предложила помочь помыть посуду. Я смотрела на свои каракули на салфетке: эти слова я не могла ни произнести, ни записать правильно. Пока Сэм рассказывал, я пыталась записывать имена, даты и названия мест, словно это были падающие звезды, которые могли исчезнуть, если я их не запишу. Трагическая кончина прабабушки наполнила меня гордостью и ужасом.

Энергия Сэма была невероятно заразительной – словно спящий проснулся.

Я уже успела поработать в двух газетах, писала о самых разных преступлениях – об организованной преступности, сексуальном насилии со стороны священников, коррумпированном судье, который смягчил приговор наркодилеру в обмен на «Мерседес». Но эти салфетки перевернули мою жизнь. Я целиком сосредоточилась на Сэме и поразительной неизвестной истории моей собственной семьи.

В середине 1980-х годов мир обратил, наконец, внимание на тех, кто пережил холокост. Я присутствовала на выступлении Эли Визеля, где он сказал: «Слушайте выживших». Я принялась донимать Сэма, пока он не согласился рассказать о пережитом в годы холокоста для воскресного журнала. Это было его первое в жизни интервью. Мы сидели за застеленным белой скатертью столом и говорили, говорили, говорили без конца. Я вернула его на страшный путь. Он вскрыл воспоминания, которые хотел запечатать навсегда. Все детали его рассказов и поразительное внимание к точности меня просто поражали. Он ничего не приукрасил.

Я забыла о том, что я – криминальный репортер. Я задавала вопросы тоненьким детским голосом – когда я расшифровывала записи, собственный голос меня поразил. А он отвечал спокойно и ровно: «Видишь ли, дорогая…» Потом я принялась донимать его, чтобы он заполнил пробелы и помог мне все понять. Он сопротивлялся. Каждый ответ начинался со слов: «Нет, нет…» Но со временем я поняла, что эти «нет» давали ему возможность собраться с мыслями. Мне постоянно хотелось узнать, как все выглядело, пахло, ощущалось. Но Сэм, по природе ли своей или по жизненному опыту, помнил действия, а не цвета.

В этих интервью он познакомил меня со всей семьей, которая осенью 1942 года два месяца пряталась в амбаре. Немцы выкуривали евреев из укрытий и казнили без промедления. Отец Сэма решил, что безопаснее будет перебраться в краковское гетто, в тридцати милях от их убежища. Его благородный друг, с которым они сдружились в годы службы в польской армии, помог добраться до гетто. Восемь Раковских и Банахов, одетых по-крестьянски, на конной повозке въехали в Краков и спрыгнули, немного не доехав до гетто. Но вещи свои забрать они не успели: возчик мгновенно погнал лошадей прочь.

– И в гетто мы пришли голые и босые, – вспоминал Сэм.

Почти пять месяцев Сэм провел в той части краковского гетто, где жили достаточно крепкие евреи – их отправляли на принудительные работы на местные фабрики. Сэм работал в ночную смену на металлообрабатывающем заводе. Его начальница, полька, приносила ему еду и молоко и помогала выполнить норму.

В марте 1943 года немцы уничтожили гетто – были убиты две тысячи евреев. Сэму пришлось хоронить останки людей, которых он хорошо знал.

Уцелевших отправили в концлагерь Плашов, построенный над еврейскими кладбищами. Садист-комендант Амон Гот славился тем, что мог стрелять по евреям прямо из окна собственного кабинета, если ему казалось, что они двигаются недостаточно быстро. Он застрелил еврея-повара, потому что поданный ему суп оказался слишком горячим

. Сэм рассказывал, как их заставляли таскать камни с одного конца поля на другой, а потом обратно. Это занятие было направлено исключительно на измождение заключенных, чтобы они быстрее умирали. Каждый шаг вызывал смертельный страх – заключенные знали, что в любой момент Гот может застрелить их просто ради «развлечения».

Плашов был местом страшным, но здесь было ощущение семьи. Однажды Сэма вместе с другими заключенными погнали к вагонам для скота. Заключенных евреев загнали в вагоны и куда-то повезли. Рядом с Сэмом не было ни родителей, ни братьев, ни тетушек, ни дядьев, ни кузенов. Поезд остановился в лесу, северо-восточнее Варшавы. Здесь находился лагерь Пёнки. Сэм не догадывался, что его ждет. «Когда включали душ, мы не знали, пойдет ли вода или ядовитый газ».

Позже он узнал, что в соседнем женском лагере находилась его мать, – женщины работали на том же военном заводе. Ей удалось сохранить в обуви фотографию Сэма и его младшего брата, Израэля. Несмотря на страшный риск, они с Сэмом ухитрялись передавать друг другу записки в снарядных гильзах.

Постепенно с востока стала наступать Красная армия, и военный завод оказался под угрозой. Немцы решили демонтировать завод и перенести его в Германию. Владелец убедил власти отправить евреев, работавших на заводе, вместе с оборудованием, чтобы можно было быстро открыться близ Берлина. Сэм оказался одним из ценных работников. Его снова погрузили в вагон для скота и отправили через всю Польшу. Наступление союзников привело к тому, что поезд остановился близ Ченстоховы. Немцы выгнали Сэма и других узников из вагонов, раздали им лопаты и велели копать противотанковые рвы. Немцы надеялись замедлить русское наступление по южным и центральным частям Польши.

Сэм с облегчением вернулся обратно в вагон – и вздохнул с еще большим облегчением, когда поезд миновал Аушвиц. Его путь завершился в концлагере Заксенхаузен в Ораниенбурге, близ Берлина. Впрочем, впоследствии лагерные власти отрицали наличие еврейских узников.

Несколько недель группу евреев, в числе которых был и Сэм, держали в карантине поодаль от лагеря. В то время в Заксенхаузене находились в основном политические заключенные и европейские военнопленные. Немцы не хотели, чтобы евреи принесли в лагерь тиф. Единственные евреи, которые в то время находились в Заксенхаузене, работали над секретным проектом дестабилизации валютно-денежной системы Великобритании

.Завод, на котором работали Сэм и его товарищи, так никогда и не заработал снова. До весны 1945 года Сэм побывал еще в двух подлагерях.

Однажды охранники собрали всех заключенных – к тому времени их было более одиннадцати тысяч

. Сэм решил, что евреям грозит бо?льшая опасность, чем другим заключенным. Поэтому он сорвал желтую звезду и встал к полякам-христианам. Среди них были и такие, кто гнал его прочь, называя грязным евреем. Каждому узнику раздали по кусочку хлеба, и они вышли из Заксенхаузена маршем смерти. Больше двух недель они шагали, не получая ни еды, ни воды. Охранники безжалостно стреляли по тем, кто выходил из рядов. На ночь они останавливались в полях или лесах. Истощенные заключенные ели кору с деревьев и пили воду из луж. Сэм с другом дремали по очереди, охраняя драгоценную обувь друг друга.

Как-то утром они проснулись и обнаружили, что охранников рядом нет.

Они пошли вместе с беженцами. Встреченные по дороге американские солдаты поделились с ними коньяком – «первый вкус свободы». Сэм с другом заночевали в каком-то доме близ Шверина. Там они обнаружили немецкую женщину, которая пряталась вместе с детьми.

– Когда я увидел ее ужас, – рассказывал Сэм, – жажда мести мгновенно испарилась.

Они помылись, но отмыться так и не смогли. Несколько недель они помогали американцам выявлять охранников концлагеря – те пытались смешаться с гражданским населением. Через месяц после освобождения, в июне 1945 года, Сэм сел на бесплатный поезд и вернулся в Польшу, чтобы найти родственников.

Эту историю Сэм рассказывал кузине вдвое себя младше, которая всю жизнь занималась плаванием и чирлидингом. Я впитывала каждую деталь тех времен. А он то и дело сворачивал с военных рассказов на воспоминания о своем чудесном детстве. Но я постоянно возвращала его к событиям, которые начались в сентябре 1939 года, когда из окошка соседского погреба он увидел, как немецкие танки входят в город.

Я не понимала, почему он никогда об этом не рассказывал. Его ответ меня удивил:

– Я не думал, что это кому-то интересно.

Спасение Сэма было настоящим чудом. Я никак не могла понять, как ему это удалось. Как он сумел сохранить присутствие духа и решимость среди постоянного страха и ужасных страданий? Когда я спросила, как он выжил во время холокоста, он ответил очень просто:

– Я Раковский. Мы – крепкие люди.

Я восприняла этот ответ как ребенок, поклоняющийся супергерою. Я жила с этим ответом, твердила себе, что я тоже выдержала бы зимние морозы в тонкой, чисто символической одежде. Я выжила бы на водянистом супе, где изредка можно было найти картошку. Я выдержала бы бесконечные переезды в переполненных вагонах для скота в неизвестном направлении. Я сохранила бы присутствие духа, даже когда меня раздевали бы и брили наголо. Я брела бы в деревянных башмаках и спала бы на дощатых нарах с другими людьми. Я сделала бы это, потому что это записано в нашей ДНК. Я искренне надеялась, что поразительная стойкость Сэма впечатана и в мои гены тоже.

Но я все же не понимала, как ему удалось выдержать такой долгий путь. Он сказал, что всегда сторонился тех, кто постоянно твердил, что завтра их всех убьют. Он старался держаться подальше от таких людей.

– Если ты знаешь, что умрешь завтра, – сказал он мне, – то зачем жить сегодня?

Но я все же хотела выпытать у него философию, молитву или мантру, которую он повторял себе все это время. В конце концов он ответил так:

– О чем я думал, юная леди? О куске хлеба! Или о картошке…

Сэм рассказал потрясающие истории об интуиции и удаче. Он много месяцев рыл подкоп, чтобы сбежать из концлагеря, но в последнюю минуту решил не бежать. Те же, кому удалось сбежать, погибли в густом лесу от голода и холода. Это решение окончательно укрепило веру Сэма в свою интуицию. Он еще раз поддался импульсу и спрятался в бараке, вместо того чтобы отправиться на работу в Пёнки. Это спасло ему жизнь – всех остальных в тот же день погрузили в вагоны и отправили в Аушвиц.

Эти истории меня глубоко потрясали. Я и представить не могла, что мой кузен – такой невероятный человек.

Но он был абсолютно убежден: чтобы выжить в холокосте, недостаточно только удачи и хитрости. Как-то вечером после очередного долгого интервью за обеденным столом я снова вернулась к сакраментальному вопросу. Как ему удалось выжить? Сама падая от усталости, я ответила на собственный вопрос:

– Потому что ты Раковский, да?

Но на этот раз он снял очки. Темные карие глаза впились в меня, и чеширская улыбка застыла на моих губах.

– Знаешь, – сказал он, – много Раковских сгорело в Треблинке.

И это стало настоящим ударом. А еще поворотным моментом: с этого дня он перестал видеть во мне младшего члена семьи, а увидел настоящего соавтора. Я поняла, что Сэм часто не отвечал на мои вопросы, но потом, когда считал, что время пришло, возвращался к ним. На следующий день мы разговаривали по телефону, и он вел себя так, словно я не спрашивала.

– Когда мы стояли на плацу и немцы без конца нас пересчитывали, словно мы были ценным имуществом, знаешь, что мы твердили друг другу?

– Сэм! – воскликнула я. – Скажи же!!!

– Мы говорили друг другу: «Durkh leben». Знаешь, что это значит? – Акцент его сделался еще сильнее. – На идише это означает «переживем».

Я повторила это про себя, спотыкаясь на сочетаниях согласных, из-за которых идиш и польский языки так сложны. И фраза эта осталась со мной. Я написала ее на стикере и приклеила рядом с компьютером. Когда я уставала и думала, что у меня больше нет сил, я повторяла фразу, которая помогла Сэму преодолеть такие нечеловеческие испытания.