Ферма. Неудобная история, которую вычеркнули из хроник Холокоста

Хена смотрела, как дула ружей и автоматов нацеливаются вверх и одного за другим убивают ее родных. Она не могла поверить, что ее мать и сестры, которые всего несколько минут назад со страхом обнимали друг друга, уже мертвы.

Брат и отец беспомощно смотрели на происходящее – их крепко держали нападавшие. И снова раздались жуткие звуки. Сначала из окна вылетел брат, за ним отец. Тела их прошили автоматные очереди, а потом они рухнули на остальных.

Вооруженные люди хохотали и орали от радости. Смертельная жестокость помутила их разум. Они поздравляли друг друга с удачной охотой на «жидов».

Они не пытались действовать тайно. Они похвалялись проведенной казнью. Крики и автоматные очереди эхом отдавались по двору. Никто в деревне не открыл дверей и не выглянул. Ни немцы. Ни польская полиция.

Прошло несколько часов после резни. Хена не двигалась. Вооруженные люди давно ушли, но она слышала, как они предупреждали фермера, чтобы тот не вздумал присвоить себе имущество евреев. Они еще вернутся.

Как скоро?

Тяжелые шаги давно стихли, а Хена все еще не могла пошевелиться. Она осталась одна в этом мире. Где ей укрыться? Спрашивать совета у пана Радзишевского она боялась. Что, если те люди узнали, что она жива, и стали его пытать?

Вишневое дерево стало погребальным для ее семьи. Но местонахождение останков Роженеков не осталось тайной. Само дерево отказывалось скрывать преступление. Каждую весну оно расцветало, потом цветы сменялись маленькими, твердыми зелеными плодами. Они дарили надежду. Но плоды эти никогда не становились яркими оранжево-красными польскими вишнями. Они не становились гордостью Польши и никогда не зрели. Они чернели и гнили, не давая жителям деревни забыть о тех, кто лежал у подножия этого дерева.

Со временем жители деревни обратили внимание на это дерево. Слухи о нем разнеслись на мили вокруг. Под вишней были похоронены убитые евреи, Роженеки из Казимежи. Неужели оно проклято?

Ходили слухи и о том, что кому-то удалось избежать страшной судьбы всей семьи. Выжила Хена. Только ей удалось уйти живой.

Часть первая

Глава 1. Потерян и найден

Лима, Огайо, 1966 год

Поппи сидел во главе длинного стола в загородном клубе Лост-Крик. Все его родственники в блестящих платьях и строгих костюмах собрались на его восьмидесятилетие.

Бен Раковски, мой любимый дед, женился на Дженни Стокфиш в Варшаве еще до того, как мир узнал о возможности мировой войны. Семья его жила в деревне близ Кракова. Из восьми детей в живых остались только трое, и все они перебрались в Штаты. В тот вечер светло-голубые глаза Поппи сияли под густыми бровями. Широкие скулы и густые брови были фамильной чертой Раковских, и их можно было заметить на лицах его братьев и племянников, собравшихся за столом. Среди гостей был и единственный сын Бена, мой отец Руди.

Путь Поппи к этому юбилею начался на другом континенте, когда его собственной страны вообще не существовало. Бен покинул дом в двадцать лет – его отправила мать, чтобы сына не призвали в армию. В те годы Польша была разделена между Россией, Австрией и Германией. Евреи предпочитали, чтобы их сыновья эмигрировали, чем рисковали собственными жизнями в русской армии. Семейные предания гласили, что Бен участвовал в заговоре против царя Николая II, и это было еще одной причиной, чтобы покинуть страну во времена еврейских погромов и предвоенной напряженности.

Бену удалось ускользнуть от царской охранки – вместе с группой польских евреев он отправился в Соединенные Штаты. 11 сентября 1913 года он высадился в Галвестоне, штат Техас. Его прибытие было зафиксировано в судовых документах судна «Бреслау». Ему было двадцать семь лет. В Варшаве у него остались жена, Дженни, и маленькая дочь, Хелен. На болотах Техаса иммигранты из группы Бена стали жертвами малярии. Спонсор переезда отправил их поездом в клинику Майо. Нам всегда рассказывали, что Бен оказался единственным из всей группы, кому хватило сил сойти с поезда. После лечения Бенджамин Раковски (теперь его фамилия оканчивалась на «и» благодаря росчерку ручки иммиграционного чиновника) из Миннесоты направился на восток. Он остановился в маленьком городке в северо-западной части Огайо. В годы нефтяного бума город процветал, но потом в Техасе были открыты более грандиозные залежи. Бен стал шить костюмы для студентов колледжа. Он поселился в городе Лима, штат Огайо. Почему именно здесь? Его поразил теплый прием: президент банка придержал дверь для него, бедного иммигранта из Польши.

Через шесть лет после мировой войны к нему приехали Дженни и Хелен. Они покинули страну, которая вновь стала самостоятельной Польшей. Никто из родственников поехать с ними не решился.

После того как в 1939 году Польшу поделили между собой Германия и Советский Союз, Поппи писал письма родственникам в Европе, но ответов не получал. Наконец в 1946 году пришла телеграмма. Ее прислал «неизвестный племянник», Самуэль Раковский, сын младшего брата Поппи, Йозефа. Красный Крест помог Сэму найти родственника по детали из старых писем к бабушке: в обратном адресе присутствовало слово «buckeye» (каштан), потому что в Огайо Бен создал компанию Buckeye State.

В телеграмме говорилось: «Из нашей семьи выжили только твоя сестра Лили, ее девятнадцатилетний сын, твой брат Йозеф (мой отец) и моя мать. С печалью сообщаю, что все остальные родственники были убиты и’мак шмо – будь проклято его имя! – Гитлером».

Бен обеспечил выжившим родственникам американские визы. Только тогда он узнал, что американцы, освободившие узников Маутхаузена, нашли его некогда крепкого и сильного брата в груде трупов. Он был еле жив и весил всего 40 килограммов. Его сын Израэль, брат Сэма, погиб в том же лагере за два месяца до освобождения. Жена его, Софья, сумела выжить в трех концлагерях и вместе с сестрой Минной пережила марш смерти из лагеря Гросс-Розен.

Йозеф и Софья приехали к Поппи и бабушке в Лиму, но бабушке было трудно принять иммигрантов, несмотря на все, что они перенесли. Она была человеком сложным, колючим. Джо не сразу освоился в Лиме – а ведь Поппи и бабушка приложили столько усилий, чтобы быть принятыми в этом обществе. Люди по ошибке принимали свояка за ее мужа. И она снова и снова чувствовала себя изгоем, еврейкой в маленьком белом христианском городке. Бабушка не пыталась скрывать своих чувств, постоянно делала новичкам замечания за столом и принимала их не слишком гостеприимно.

Ко времени праздника напряженность в отношениях осталась в далеком прошлом. Джо и Софья вскоре после приезда уехали из Лимы. Джо занялся жилым строительством в Кантоне, штат Огайо. И тогда семьи сблизились. На фотографии видно, что Бен все еще сохранил загар после ежегодного отпуска в Майами.

Мне в то время было всего семь лет, и все семейные неурядицы прошли мимо меня. Праздник запомнился мне мелочами – платье было колючим, а черные лаковые туфельки натирали ноги.

В тот вечер я почти не узнавала бабушку – свои пылающие абрикосовые волосы она уложила в элегантное облачко. Кремовое вечернее платье, норковый палантин. С родственниками она говорила на идише – и это делало их разговор секретным. По-английски они говорили с тем же акцентом, что и она: th у них звучало как t, а w – как v. И каждое предложение заканчивалось октавой выше, почти превращаясь в вопрос. Но я не отрывала глаз от Поппи. Его улыбка сияла, словно солнце. Я пыталась поймать его взгляд. Сияющий голубой океан должен быть направлен не на троих детей и шестерых других внуков, а только на меня! Он улыбнулся мне, и я тут же слезла со стула и проскользнула под подносом официантки, которая кричала что-то родственникам из Старого Света, словно они были глухими.

Возле Поппи я замерла. Я ждала, что он посадит меня на колени, как всегда делал, когда мы приезжали к нему. Тогда все мои поступки и слова вызывали у него добродушный смех. Но в тот вечер он оставил меня стоять рядом, под его теплой рукой. Моим соперником стал его брат Джо. Казалось, воспоминания унесли их в совершенно другой мир.

* * *

До пятого класса я не задумывалась, где родились и жили Поппи и бабушка. Учительница говорила, что в Америку люди приехали со всего света. Мы создали прекрасный плавильный котел, где все избавлялись от прежней идентичности во имя воплощения американской мечты. Учительница спросила, что мы знаем о странах происхождения своих семей. Одноклассники пожали плечами. Несколько белых детей, семьи которых жили в Америке на протяжении нескольких поколений, могли догадаться. Учительница сказала, что мальчик с фамилией Смит, наверное, происходит из Англии. Но он этого не знал.

Я подняла руку.

– Я польско-еврейского происхождения.

Учительница сказала, что это интересно, и я рассказала то малое, что знала о своих дедах-иммигрантах. То же самое я рассказала в машине, которая забирала нас из школы. Мама моего одноклассника, сидевшая за рулем, рассердилась и обвинила меня во лжи.

– Всем известно, что поляки – католики!

Я ничего не поняла. Зачем мне было о чем-то врать?

Я плохо представляла, почему у нас так мало родственников с папиной стороны. Мы знали, что Гитлер убил много евреев, в том числе и наших родственников. Финал был чисто американским. Поппи оказался настолько умен, что уехал из Европы до войны и обрел свободу в Соединенных Штатах. Никто не говорил о жизни тех, кто остался, и о том, как они погибли.

* * *

Через двадцать лет я приехала в Кантон, штат Огайо, и поставила на пасхальный стол коробочку макарунов. Конечно, мне было неловко ставить купленный подарок среди домашней выпечки. Я приехала в гости к тому самому «неизвестному племяннику». В Польше его звали Шмуль Раковский. После войны он с женой переехал в США и сменил фамилию на Рон – в переводе с идиша это означает «радость». Он изгнал из памяти мрачные воспоминания о разрушенной Европе и начал новую жизнь в новой стране. Меня встретила жена Сэма, Валла, настоящий профессионал в деле приготовления супа с клецками из мацы. Яркая еврейка с сапфировыми глазами спросила меня:

– Мама учила тебя готовить суп с клецками из мацы?

– Только из коробочки, – пробормотала я.

Я вспомнила, как нервничала мама, когда бабушка Раковски больше не могла готовить. Бабушка так тщательно следила за процессом приготовления пищи, что у мамы не хватало терпения. Мама изо всех сил старалась следовать ее рецептам и примеру. Но стоило бабушке появиться, как атмосфера в доме становилась напряженной. Она решительно шагала прямо на кухню, и начинался кошмар. Она склонялась над кастрюлей, не обращая внимания на пар, туманивший ее толстые очки. Артритными руками она вылавливала клецку из мацы. Поджав губы, откусывала маленький кусочек. Мы затаивали дыхание. А потом она, щелкнув языком, выносила свой вердикт. Мама отворачивалась, надежды ее истаивали, как третья порция клецок из мацы, которые она приготовила в тот день. Ситуация была безнадежной. Она могла бы приготовить миллиард идеальных клецок. Но для бабушки искреннее обращение мамы и ее старания воспитывать нас в принятой ею новой вере ничего не значили. Она так и не простила ей то, что она не была рождена еврейкой.

Но в доме Сэма и Валлы праздник не омрачался ничем. Здесь были мои дальние сестры, которых я очень мало знала, и все же мне было интересно, заметят ли они, что я похудела после недавнего развода. Никто об этом даже не заикнулся, равно как и о том, что в двадцать три года я уже успела развестись. Может быть, они оценивали меня, как бабушка, когда та была жива? Она бы непременно сказала: «Оно и к лучшему – ведь он не еврей». Оказалось, что дело не во мне. Валла, которая давно уже занималась еврейским просвещением, устроила долгий седер с песнями и историями и, конечно же, с домашней едой. Сэм сидел во главе стола. Акцентом и попытками всех растормошить он напомнил мне моего Поппи. А еще тем, что он попробовал пропустить несколько страниц службы. Я вежливо слушала, но с болью в душе понимала, что многого не знаю. В семье я была четвертым ребенком и с радостью променяла занятия в еврейской школе на уроки плавания. Когда прозвучала последняя песня вечера, я посмотрела на часы, с грустью размышляя о долгой дороге домой и о статье, которую нужно дописать. Но тут со своего кресла поднялся Сэм.

– Ребята, я хочу вам кое-что показать, – сказал он, вытаскивая проектор для слайдов. – Я покажу, откуда вы все произошли.

Он отодвинул комод с коллекцией израильского искусства и превратил стену гостиной в экран. Потом заправил в проектор слайды – их было так много, что я подумала, их хватит до утра. Проектор загудел, и на белой стене темной гостиной появились лица родственников, которых я никогда не видела, и совершенно незнакомые мне места.

– Это, – сказал Сэм, – Казимежа-Велька.

Он произнес это название с таким почтением, словно это был Париж, но в то же время очень по-земному, как Кливленд.

Настроение его мало соответствовало изображениям ветхих побеленных домиков на экране. Сэм рассказывал о первой поездке в Польшу после войны. Он поехал туда со своим сыном, Давидом. Давид вместе с женой, сестрой, зятем и моим братом Майком тоже внимательно смотрел слайды. На черно-белых снимках мы видели серые улицы, хорошо знакомые нам по выпускам новостей о жизни за «железным занавесом». Но Сэм видел нечто другое.

Он улыбался воспоминаниям о первом после войны возвращении в расположенный северо-восточнее Кракова городок, где жили несколько поколений нашей семьи. Он поверить не мог тому, как тепло его приняли. Они с Давидом бросили экскурсионную группу и неожиданно решили посетить родной город. В такси Сэм страшно нервничал и выискивал какие-то знакомые черты старого района. А потом его увидела бывшая соседка и даже вскрикнула от радости. Таксисту она сказала:

– В своем такси вы привезли князя этого города!

До того вечера Сэм на семейных праздниках вел себя очень тихо и почти не говорил. Он сидел с родственниками, говорившими на идише, и курил сигары. Он был очень похож на моего отца, только постройнее и потише. А папа сидел напротив, в спортивной куртке яркого персикового цвета, болтал с акцентом штата Огайо, и к губе его навечно прилипла сигарета «Лаки Страйк».

Папа и Сэм родились с разницей в один год – и в целый мир. У них были одинаковые серьезные карие глаза и густые брови. Они казались не двоюродными, а родными братьями. Сходство манер было тем более удивительно, что познакомились они, только когда сами стали отцами. Скептически поднятая бровь, быстрое подмигивание после шутки… Но до этого вечера они казались мне полной противоположностью друг друга.

Сэм был в полном восторге, он весь был там, в своем родном городе. Он постоянно вскакивал и подходил к экрану, восхищаясь снимками – особенно тем, на котором он стоял в синем блейзере и темных очках рядом с дорожным указателем с названием родного города. Сэм буквально сиял от гордости – можно было подумать, что он продает недвижимость или таймшеринг[1 - Таймшеринг – бизнес по продаже доли во владении отелем или другим курортным жильем. Чаще всего применяется на рынке недвижимости как международная система обмена отдыхом среди совладельцев курортных отелей клубного типа. (Примеч. ред.)].