Блондинка

Двенадцать дней спустя пришел ответ – первое, и последнее письмо от Глэдис Мортенсен, адресованное в сиротский приют Лос-Анджелеса дочери Норме Джин. Письмо на обрывке желтой бумаги, написанное косым и неровным почерком, где строки походили на шеренги подвыпивших муравьев.

Дорогая Норма Джин, если тебе не стыдно говорить такое, вот ты кто в глазах всего мира…

Получила твое поганое письмо & пока жива & способна не допустить такой пакости, знай: никто & никогда не удочерит мою Дочь! Как это можно ее «удочерить», когда у нее есть МАТЬ, которая жива & невредима & обязательно поправится & заберет ее домой.

Прошу, не смей оскорблять меня такими омерзительными просьбами, поскольку они лишь делают мне больно! Не нужен мне твой сраный Бог, чихать я хотела на все Его проклятия & благословения! & буду чихать, пока у меня не отвалится нос! Найму адвоката & будь уверена, сделаю все, чтобы мое оставалось моим до самой Смерти.

    «Твоя любящая мама» САМА ЗНАЕШЬ КТО

Проклятие

– Глянь-ка на ту блондиночку! Вот это задница!

Слышишь такое, краснеешь и возмущенно притворяешься, что ничего не слышишь. Идешь по Эль-Сентро, возвращаешься из школы в приют. В белой блузке, голубом джемпере (уже маловат, туго обтягивает бюст и бедра) и белых коротких носках. Тебе двенадцать лет. Но в глубине души чувствуешь себя лет на восемь или девять, не больше, словно развитие твое остановилось, когда ты голой вылетела из спальни Глэдис и с криком бросилась искать помощи и защиты. Убежала от кипятка и горящей постели, своего погребального костра.

Стыд и позор!

И вот он настал, этот день. На второй неделе сентября, когда она пошла в седьмой класс. Не то чтобы этот день застал ее врасплох. Ей просто не верилось. С другой стороны, разве она не слышала разговоров старших девочек и грубых мальчишеских шуток? Разве не смотрела она с отвращением, но завороженно на мерзкие окровавленные «гигиенические прокладки», завернутые в туалетную бумагу, а иногда и незавернутые, в мусорных корзинах в туалете для девочек?

А когда ее заставляли выносить мусор на задний двор приюта, разве не тошнило ее от вони засохшей крови?

Кровавое проклятие, так с ухмылкой повторяла Флис, и от него никуда не деться.

Но Норма Джин в глубине души ликовала: есть куда деться, есть один способ!

Ни своим подругам по приюту, ни друзьям из школы (там у Нормы Джин имелись среди друзей и дети из нормальных семей, с «настоящими» домами) она никогда не говорила о том, что это за способ. А научила ее этому способу Христианская наука, премудрости которой раскрыла Норме Джин доктор Миттельштадт. Что Бог – это прежде всего Разум. Что Разум вездесущ, а простой «материи» и вовсе нет на свете.

Что Бог излечивает нас через Иисуса Христа. При условии, что мы безоглядно веруем в Него.

Однако же в тот день, в середине сентября, она вдруг ощутила странную тупую боль в нижней части живота. Случилось это в спортивном зале, где Норма Джин в свободной майке и спортивных штанах играла в волейбол, – для семиклассницы она была довольно рослой и делала успехи в спорте, хотя иногда (из стеснительности) медлила при передаче мяча, чем выводила из терпения других девочек. (На эту Норму Джин никогда нельзя положиться!) А уж как она старалась опровергнуть это суждение, с какой решимостью!.. И все же в тот день в душном спортивном зале она вдруг выронила мяч из рук, чувствуя, что в трусиках собралось что-то горячее. Тут же сильно заболела голова. Уже после урока, в раздевалке, переодеваясь в комбинацию, блузку и джемпер, она твердо вознамерилась не обращать внимания на это происшествие, чем бы оно ни было. Она была потрясена, оскорблена до глубины души: этого просто не могло с ней случиться!

– Эй, Норма Джин, что это с тобой?

– Со мной? Со мной все в порядке.

– Но ты выглядишь… – Девочка хотела сочувственно улыбнуться, но вместо этого выплюнула: – Как больная.

– Со мной все в порядке. Может, с тобой что-то не так?

И Норма Джин вышла из раздевалки, дрожа от возмущения. Стыд и позор! Но стыдиться нечего, ибо на все воля Божья.

И она, не дожидаясь подруг, побежала из школы домой. Обычно они возвращались небольшой группой, в которой выделялись Флис и Дебра Мэй. Но сегодня она предпочла одиночество, шла быстрыми мелкими шажками, стараясь посильнее сжимать бедра, нелепой утиной походкой, в трусиках было мокро, но горячая жидкость течь, похоже, перестала. Еще бы, ведь она велела ей остановиться! Она не сдалась! Глаза ее были опущены на тротуар, и она пропускала мимо ушей свист и окрики мальчишек, и школьников, и парней постарше, лет под двадцать, что ошивались на Эль-Сентро-авеню. «Нор-ма Джин!.. Так тебя звать, да, крошка? Эй, Нор-ма Джин!» Ну до чего же он стал тесный, этот джемпер! Она клялась себе, что похудеет. Фунтов на пять! Никогда не буду толстой, как некоторые девчонки в классе, ни за что не отяжелею, как доктор Миттельштадт. Но плоти не существует, Норма Джин. Материя – это не Разум, а только Разум и есть Бог!

Только когда доктор Миттельштадт в осторожных выражениях поведала ей правду, она все поняла. Когда она читала книгу миссис Эдди, особенно главу под названием «Молитва», она понимала ее лишь отчасти. Но наедине мысли ее путались, словно кусочки оброненного на пол пазла. Какой-то порядок в них был, но как его найти?

Итак, в тот день мысли ее были подобны падающим осколкам разбитого стекла. То, что простые, непросвещенные люди называли головной болью, было всего лишь иллюзией, слабостью. Однако, прошагав девять кварталов от школы Херста до приюта, Норма Джин почувствовала, что голова у нее просто раскалывается и что она почти ничего не видит.

Ей нужен аспирин. Всего одна таблетка!

Медсестра в лазарете запросто выдавала аспирин, когда тебе нездоровилось. Когда у девочек наступали «критические дни».

Но Норма Джин поклялась, что не сдастся.

Все это было испытанием, проверкой, крепка ли ее вера. Разве не сказал Иисус Христос: ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него?

Она с отвращением вспомнила, как мать крошила таблетки аспирина, а потом бросала их в стакан фруктового сока (тогда Норма Джин была совсем маленькой), после чего наливала из бутылки без этикетки ложку-другую «лечебной водички» – должно быть, то была водка – Норме Джин в стакан. Самой девочке было тогда всего три – или и того меньше! – и она не способна была защитить себя от этой отравы. От таблеток, спиртного. Христианская наука осуждала все нездоровые привычки. Что ж, придет день, и Норма Джин осудит Глэдис за жестокое обращение с ребенком-несмышленышем. Она не только травилась сама, она и меня хотела отравить. Я никогда не буду принимать таблеток и не возьму в рот спиртного!

За ужином, ослабевшая от голода, она не смогла есть из-за тошноты, не сумела проглотить макароны с тертым сыром и оскребышами подгорелого жира со сковородки. Заставила себя прожевать лишь кусок белого хлеба, медленно прожевать и так же медленно проглотить. Убирая со стола, она чуть не выронила поднос с тарелками и столовыми приборами, и выронила бы, не подхвати его какая-то девочка. А потом на душной кухне пришлось скрести и отмывать котелки и жирные сковородки под хмурым взглядом поварихи. Из всех работ в приюте эта была самая противная, не лучше, чем мыть туалеты. За десять центов в неделю.

Стыд и позор! Но ты возликуешь над стыдом!

В ноябре 1938-го, когда Норма Джин выйдет наконец из приюта и поселится с приемными родителями в Ван-Найсе, «на счете» у нее будет 20 долларов 60 центов. В качестве прощального подарка доктор Миттельштадт удвоит эту сумму. «Поминай нас добрым словом, Норма Джин».

Иногда – да, но чаще всего нет. Однажды она напишет историю своей сиротской жизни. Ее гордость так дешево не продается.

Если честно, не было у меня никакой гордости! И стыда тоже! Я была благодарна за любое доброе слово, за каждый взгляд встречного парня. Собственное юное тело казалось мне таким странным, словно луковица, что начала разбухать в земле, того и гляди лопнет. Нет, разумеется, она замечала изменения в своей фигуре: как набухают груди, как становятся шире бедра, как округляется «задница» – именно так одобрительно и шутливо-любовно было принято называть эту часть женского тела. Славная задница! Ты только глянь, какая славная задница! Эй, детка, детка! Кто она такая? Шикарная телка! Норму Джин пугали эти анатомические перемены. Если б Глэдис видела, не преминула бы сказать какую-нибудь колкость. Глэдис была такой стройной и гибкой, и ей больше всего нравились женственно-худощавые кинозвезды, вроде Нормы Толмадж, Греты Гарбо, юной Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон, а вовсе не мясистые пышки, такие как Мэй Уэст, Маргарет Дюмон или же Мэй Мюррей. Глэдис очень давно не видела Норму Джин и определенно не одобрила бы этих возрастных изменений.

Норме Джин и в голову не приходило задуматься, как выглядит сама Глэдис после долгих лет заточения в норуолкской больнице.

То письмо, в котором Глэдис отказалась подписать бумаги на удочерение Нормы Джин, было последним. Да и Норма Джин больше не писала матери писем, разве что посылала, как обычно, открытки ко дню рождения и Рождеству. (А взамен ничего! Впрочем, Христос учил, что давать всегда лучше, чем брать.)

Обычно робкая и послушная, Норма Джин закатила перед Эдит Миттельштадт настоящую истерику. С какой стати ее гадкая мать, больная мать, гадкая, ужасная, сумасшедшая мать имеет право ломать ей жизнь? Почему из-за дурацких законов Норма Джин оказалась во власти женщины, закрытой в сумасшедшем доме – не исключено, что навсегда? Это нечестно, это несправедливо, Глэдис просто ревнует ее к мистеру и миссис Маунт и ненавидит Норму Джин.

– И это после всех молитв! – рыдала Норма Джин. – Я ведь по вашему совету читала молитву за молитвой!

Тут доктор Миттельштадт заговорила с ней сурово и строго, как говорила с остальными сиротами на ее попечении. Упрекнула Норму Джин в «слепом эгоизме». В том, что она читала «Науку и здоровье» без должного внимания. А ведь там ясно сказано, что молитва не может изменить Науку бытия, она способна лишь смирить нас с нею.

В таком случае, молча кипела Норма Джин, что толку от всех этих молитв?

– Понимаю твое разочарование, Норма Джин, и твою обиду, – со вздохом добавила доктор Миттельштадт. – Я и сама разочарована. Эти Маунты такие милые люди, добрые христиане, хоть и не сайентисты, и очень тебя полюбили. Но твоя мать… Пойми, ее сознание до сих пор затуманено. Она – ярко выраженный «современный» типаж, «неврастеник». Болеет, потому что сама отравляет себя негативным мышлением. Ты же вольна отринуть такие мысли, и тебе следует ежеминутно возносить хвалу Господу за этот бесценный дар, твою жизнь!

Больно нужен ей этот сраный Господь со всеми Его проклятиями и благословениями.

Но она, вытирая детские слезы, выслушивала убедительные речи доктора Миттельштадт и кивала. Да! Так оно и есть.

Директриса говорила с расстановкой, но и с сочувствием. Пытливо смотрела на Норму Джин, и в глазах ее сияла ее душа. И ты почти не видела, что лицо у нее усталое, дряблое и морщинистое, не видела, что мягкие руки покрыты печеночными пятнами (она не замазывала эти пятна тональным кремом и не прятала их под длинными рукавами, ибо, в отличие от других женщин, не была тщеславна), а на подбородке пробились жесткие волоски. Словно на киноэкране видела Норма Джин все эти пугающие изъяны. Ведь согласно логике кино, эстетика превалирует над этикой. Быть «некрасавицей» прискорбно, но быть «некрасавицей» по собственному выбору просто аморально. При виде доктора Миттельштадт Глэдис содрогнулась бы. Глэдис насмехалась бы над ней у нее за спиной, широченной спиной, затянутой в темно-синий серж. Но Норма Джин восхищалась директрисой Миттельштадт. Она сильная. Ей плевать, что думают другие. И правильно.

А доктор Миттельштадт тем временем говорила:

– Я тоже заблуждалась. Меня ввели в заблуждение врачи из норуолкской больницы. Возможно, тут нет ничьей вины. Но мы, Норма Джин, можем отдать тебя в отличную приемную семью, и для этого не потребуется согласия твоей матери. Я найду семью сайентистов, милая. Обещаю.

Семью сайентистов? Да хоть какую.

И Норма Джин пробормотала тихо:

– Спасибо, доктор Миттельштадт.

А потом вытерла покрасневшие глаза предложенным ей платком. Казалось, она стала меньше ростом, снова превратилась в робкую и послушную девочку и заговорила детским голоском. И доктор Миттельштадт сказала: