Часы смерти

– Боскомб, конечно, – кивнул доктор Фелл. Он уже закурил сигару и теперь попыхивал ею, слушая донесение с выражением озадаченного упрямства. – Лично мне, Хэдли, вся эта затея не понравилась бы. Слишком подозрительна. Она могла произвести впечатление на Эймса, но, смотрите, Эймс и умер потому, что поверил. Вопрос в том, что за дьявольский фокус собирались выкинуть с ним Боскомб и Стенли? Клянусь, тут что-то нечисто. И это еще одна запутанная цепочка следов, идущих параллельно со следами Джейн-потрошительницы… Нет-нет, Боскомб отнюдь не намеревался делиться одеждой с отбросами общества. В пабе Боскомб просто-напросто послал бы к черту нищего с такими запросами, да еще попросил бы владельца, чтобы того выставили за дверь. Нет, он и Стенли разыгрывали какую-то хитрую партию, можете быть уверены. Что еще?

Хэдли пробежал глазами донесение до конца:

– Собственно, это все. Он пишет, что договорился зайти к мистеру… – имени своего благодетеля он не упоминает – поздно вечером. Затем излагает то, что собирался делать внутри. Он зайдет к этому Боскомбу, получит одежду, притворится, что уходит, а сам спрячется и затем с увлечением начнет обшаривать комнату подозреваемой. Выражает надежду, что это небольшое отступление от правил встретит понимание со стороны его начальства – ба! писать-то об этом зачем? – и заканчивает в пять часов пополудни, в четверг, четвертого сего месяца. Дж. Ф. Эймс… Бедняга!

Наступило молчание. Хэдли бросил донесение на стол; он вдруг обнаружил, что раскатывает на листочки незажженную сигару, и сделал безуспешную попытку ее прикурить.

– Вы абсолютно правы, Фелл. Это на самом деле звучит подозрительно. Но вот чего я не могу сделать, так это ткнуть пальцем в то место, где эта подозрительность проявляется больше всего. Может быть, я еще не располагаю достаточными фактами. Поэтому…

– Я полагаю, он действительно сам написал это донесение? – задумчиво произнес доктор Фелл.

– А? О, разумеется. В этом нет никаких сомнений. Даже если не говорить о почерке, он лично занес его в управление. Нет, все это написано его рукой… Кроме того, я не хочу, чтобы после моих слов у вас сложилось впечатление, будто Эймса мог одурачить первый встречный; это далеко не так. Он, безусловно, имел веские причины, чтобы написать то, что написал. У него…

– У него было, к примеру, чувство юмора? – поинтересовался доктор Фелл, сопроводив вопрос совиным невыразительным взглядом. – Был ли он выше того, чтобы слегка подтасовать факты, поморочить всем головы, если считал, что делает это с благой целью?

Хэдли поскреб подбородок:

– Вы полагаете, был? Эймсу понадобилось бы поистине редкое чувство юмора, чтобы придумать историю о женщине, сжигающей запачканные кровью перчатки, только для того, чтобы исторгнуть добродушный смех у Департамента уголовного розыска. Послушайте, – ворчливо спросил он, – вы же не сомневаетесь, что эта женщина, эта Джейн-потрошительница, действительно живет в этом доме? Или я чего-то недопонимаю?

– У меня нет никаких причин сомневаться в этом. Кроме того, нам ни к чему скупиться на подозрения: здесь, несомненно, есть убийца, и такой жестокий, какого я никогда не рассчитывал встретить… Вот что. Я расскажу вам в точности, что здесь сегодня произошло, а вы потом можете делать из этого свои выводы.

Доктор Фелл говорил кратко и словно в какой-то полудреме, но он не пропустил ничего. Сигарный дым начал сгущаться в комнате, и Мельсон почувствовал, как вместе с ним туманится и его рассудок. Он старался выделить для себя основные моменты, которые казались ему непонятными, как-то пометить их, чтобы сразу узнать, когда Хэдли начнет задавать вопросы. Задолго до того, как доктор Фелл закончил свой рассказ, Хэдли встал и принялся расхаживать по комнате. Когда доктор взмахнул рукой и протяжно, раскатисто шмыгнул, показывая, что картина нарисована полная, Хэдли остановился около одного из экспонатов.

– Да, – согласился главный инспектор, – это проясняет некоторые вещи, отчего они кажутся еще более невероятными. Но теперь стало понятно, почему вы решили, что на крыше был мужчина и что блондинка собиралась присоединиться к нему…

Доктор Фелл нахмурился.

– Первая часть этого, – признал он, – очевидна. Она сказала, что дверь ее спальни хлопала от сквозняка; она подумала, что, видимо, входная дверь приоткрыта, и встала, чтобы посмотреть, в чем дело. Но для этого она старательно накрасилась. Это показалось мне странным: словно человек встал среди ночи с постели и облачился во фрак, чтобы запустить ботинком в раскричавшегося кота. Она не зажгла ни единой лампы, хотя в той ситуации это было бы естественным делом, и она торопливо стерла всю косметику, когда кто-то предложил ей разбудить остальных в доме. В голову сразу приходит мысль о тайном свидании… где?

Дальше… – живо продолжал доктор Фелл. – А вот дальше начинается самое интересное. Она украдкой поднялась по этим ступеням, услышав слова Боскомба: «Боже мой! Он мертв». Наверху она увидела тело, лежащее на полу, и тут же впала в такую истерику, что продолжала бешено обвинять Боскомба в убийстве, даже когда уже давно поняла, что он невиновен. ?a s’explique[11 - Это самоочевидно (фр.).], Хэдли. Это был не просто шок при виде мертвого грабителя.

Главный инспектор кивнул:

– Да, это очевидно. Она ожидала увидеть там кого-то другого. Но на лицо ему падал свет, и она должна была сразу заметить, что Эймс не тот человек, которого она представляла себе раненым или убитым, если только одна из створок не была прикрыта так, что на лицо падала тень. Отсюда шок и ужас. Поэтому вы и заставили ее восстановить всю сцену… Неплохо, черт возьми! – нехотя признал он, ударив кулаком в ладонь другой руки. – Совсем неплохо для минутного озарения.

– Озарения? – загремел доктор Фелл, выхватывая изо рта сигару. – Кто тут говорил что-нибудь об озарении? Я применил принципы самой здравой ло…

– Хорошо, хорошо. Продолжайте.

– Хмф! Ха! Брр! Прекрасно. Это подводит нас к самой сути всего дела. Хотя она была поражена тем, что этот человек (предположительно тот самый, с которым у нее было назначено свидание) вообще оказался внутри дома, она тем не менее не удивилась, обнаружив его наверху. Она сама как раз и шла наверх, и тот факт, что она действительно приняла мертвеца за него, доказывает это. Когда я вижу в каких-то шести футах от тела дверь, ведущую прямо на крышу, и когда эта девушка решительно встает у меня на пути и пытается увести подальше от нее при первых же признаках любопытства с моей стороны, тогда у меня возникает сильное подозрение. Когда же я припоминаю, что девушка, соблазнительно подкрашенная и в изящном пеньюаре, кутается в пыльный кожаный плащ с теплой меховой подбивкой…

– Все это мне понятно, – вставил Хэдли, храня достоинство. – За исключением того, что все это по-прежнему противоречит здравому смыслу, и только сумасшедший стал бы…

Доктор Фелл благодушно покачал головой.

– Хе, – сказал он. – Хе-хе-хе. Опять наша старая проблема. Вы ведь не имеете в виду, что только сумасшедший станет проводить долгие мучительные часы на крыше, где гуляет ветер. Вы просто хотите сказать, что вы не станете. Знаете, я готов рискнуть небольшой суммой, утверждая, что даже в счастливые дни ухаживания нынешняя миссис Хэдли была бы очень удивлена, увидев вас карабкающимся к ее балкону по ветвям клена…

– Она бы подумала, что у меня не все дома, – ответил Хэдли.

– Что ж, я тоже, раз уж на то пошло. Именно на это я так терпеливо и пытаюсь обратить ваше внимание. Но найдутся молодые люди в возрасте двадцати – двадцати одного года (я со свойственной мне проницательностью подозреваю, что Элеонора и старше, и мудрее своего кавалера, но что из того?), которые станут. И постарайтесь переварить в своей голове тот факт, что эта безумная комедия представляется им наисерьезнейшим делом их жизни. Да что говорить, дружище, – загудел доктор Фелл, раскрасневшись в пылу спора, – молодой парень гроша ломаного не стоит, если не хочет щегольнуть своей силой и ловкостью, лазая по деревьям при разных романтических обстоятельствах, наполовину надеясь, что вот сейчас, на глазах у возлюбленной, он разобьет свою глупую голову, но очень удивляясь, когда это действительно происходит. Вы читаете слишком много современных романов, Хэдли… Ирония нашей ситуации заключается в том, что посреди всех идиллических мечтаний, избавлений от романтических опасностей и прочего на сцену свалился самый настоящий труп, а юный кавалер действительно чуть не сломал себе шею, когда спускался с небес на землю. Но я уже заметил однажды, что Элеонора старше и мудрее, и вот это как раз проливает свет на все дело…

– Каким образом? Если у вас нет никаких фактов…

– Она увидела на полу, мертвым, кого-то, кого приняла за этого молодого парня. И над ним она увидела Боскомба с пистолетом в руке. Поэтому-то с ней и случилась истерика. Она ни секунды не сомневалась, что Боскомб застрелил его.

Хэдли провел рукой по своим бесцветным волосам.

– Значит, Боскомб…

– Он любит ее, Хэдли, я бы даже сказал, страстно любит, и я очень подозреваю, что она его терпеть не может. Этот нервный человечек с мягкой походкой весь состоит из воды и железа, и она, вполне возможно, побаивается его. Если она решила, что он способен убить или убил нашего приятеля Дональда, мы можем сделать из этого любопытный вывод в отношении другого…

Хэдли пристально посмотрел на него из-под опущенных бровей.

– Есть и иные выводы, – указал он почти лениво. – Например, тот, что Эймса в темноте холла могли спутать с Боскомбом… У нас, приходится признать, достаточно всяких сложностей; но Боскомб заинтересовал меня.

– Ботинки с перчатками, разбитое окно, Стенли?

– О, я узна`ю от них правду, – тихо сказал Хэдли. В этих обычных словах и едва заметной улыбке, которая их сопровождала, было что-то, что заставило Мельсона вздрогнуть. У него вдруг появилось ощущение, что сейчас что-нибудь разобьется, что главный инспектор опустит свой одетый в перчатку кулак на один из стеклянных шкафчиков и его хрупкое содержимое разлетится по полу во все стороны. Хэдли легким шагом вернулся к столу, в свете лампы стали хорошо видны его темные непроницаемые глаза. – У меня сложилось впечатление, что Боскомб и Стенли собирались разыграть клоунаду с несуществующим преступлением, чтобы поморочить Эймсу голову. Вам это приходило на ум?

Доктор Фелл издал некий неопределенный звук.

– И наиболее значительным моментом во всем деле, – продолжал Хэдли, – является свидетельство о том, кто знал, а кто не знал Эймса. Я обещаю вам, что не успокоюсь, пока не разгребу всю гору грязной лжи, навороченную в этом доме, и – клянусь Богом! – в конце концов я найду эту свинью, которая подкрадывается сзади и убивает честных людей ударом в спину!

Его кулак обрушился на стол, и, как далекое эхо этого удара, раздался стук в дверь. Когда в комнате появился сержант Беттс, неся в руке что-то, завернутое в носовой платок, Хэдли уже обрел свой прежний бесстрастный облик.

– Это… нож, сэр, – доложил Беттс. Его лицо было бледным. – Мы ничего не обнаружили в карманах, сэр, совершенно ничего, кроме пары перчаток. Вот они. Старый Хлопотун никогда… – Оборвав себя посреди фразы, он вытянулся, ни с того ни с сего отдал честь и замер.

– Крепись, старина, – сказал Хэдли, стараясь не выдать своим видом того, что творилось у него в душе. – Нам это никому не нравится. Мы… Закройте дверь! Гхм! Э… ты не проговорился? Никто не узнал, кто он такой? Это важно.

– Нет, сэр. Хотя два человека задавали очень много вопросов: полнотелая леди с крашеными волосами и этот суетливый человечек в сером халате. – Взгляд Беттса, продолжавшего стоять навытяжку, вдруг стал колючим. – Но всего лишь минуту назад произошла странная вещь, сэр. Пока мы снимали отпечатки пальцев, – кстати, на этой штуке, с концом как у стрелы, нет ни одного…

– Разумеется, – горько прокомментировал Хэдли. – Я так и думал, что не будет. Хотел бы я в наше время встретить хоть одного человека, который оставит отпечатки своих пальцев. Так?

– Пока Бенсон там копошился, мы стояли на пороге. Вдруг из другой двери выходит здоровый детина, с забавной такой походкой, сэр, словно еле ноги волочит, и взгляд у него страшный. Бенсон и говорит: «Боже милостивый!» – себе, значит, под нос; а я спрашиваю: «Что?» – а Бенсон говорит (опять чуть слышно, сэр, потому что, видите ли, та леди стояла рядом, и смотрела, и все тараторила, что она ни капельки не боится и что с ней, вообще-то, ни разу не было плохо в больничных палатах), – так вот, Бенсон говорит: «Стенли. Он должен знать Старого Хлопотуна в лицо…»

– Мистер Стенли, – ответил Хэдли с каменным лицом, – бывший офицер полиции. Вы не позволили ему сказать другим про Эймса?

– А он вроде бы и не узнал Старого… то есть инспектора, сэр. По крайней мере, внимания не обратил никакого. Он подошел к буфету, сделал изрядный глоток бренди прямо из графина, повернулся и, не глядя на нас, прошел с графином туда, откуда вышел. Словно светящийся призрак, сэр, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Так. Где сейчас доктор Уотсон?

– Он все еще около того молодого парня в спальне той леди, – ответил Беттс, не без любопытства взглянув на главного инспектора. – Доктор говорит, что он сильно ушибся, но сотрясения нет и в скором времени его можно будет перенести. Совсем еще мальчишка…

– Мальчишка?

– Ему где-то двадцать один, сэр, – строго указал сержант Беттс с высоты своих где-то двадцати шести. – Он постоянно смеется и повторяет что-то вроде «надежда медлит, надежда медлит». Две другие леди сейчас с ним. Что теперь, сэр?

– Найдите мистера Карвера, – распорядился Хэдли, – и пригласите его сюда. Сами останьтесь у двери снаружи. Никого не впускать.