Но вспомните: только что дождик недавний,
Который прошел в полчетвертого ночи,
Отмыл их от прежней пятнистой окраски,
Оставшейся здесь от вчерашней лавины.
Вы камни берёте – уже без опаски:
Они голубые лишь до половины,
И пятна покрыли их слоем красивым,
Но скоро не хватит камней, что в тумане
Маячат сурово угрюмым курсивом…
Конечно, понятно: все дело в обмане
Оптическом. Зрение часто подводит,
И пятна, что камни слоями покрыли,
Облезлых картофельных шкурок навроде,
Красны – но они голубые… Вы были
В Бердищеве хмурой сентябрьской ночью?» —
Он спросит, ресницы устало откинув,
И, будто впервые увидев воочию
Всю эту обитую мехом картину.
Продолжит: «Итак, я скитался в пустыне,
Холодной, как омут, и белой, как свечка.
В движении вещи я вижу отныне —
В вещах началась повсеместная течка.
Коль башня упала, и нет ее больше,
Я шел и терял ужасающий разум;
Пришёл. Оказался я в Западной Польше
И кто-то меня накрывал медным тазом…
О жизнь!!! (Кстати: таз, был, похоже, латунный!)
Ты стонешь, как лама в лесах Занзибара!
Нет сил отыскать револьвер полулунный
И выстрелить в лоб голубого кошмара!» —
Он скажет. – «А всё же. Вот, кстати, вам штучка:
Пропеллер чугунный, на лопасти – ручка.
Берёте, к примеру, машинный вы клапан —
Тогда начинается диск «Made In Japan»,
При этом кошмар был руками залапан.
Открытием ветра окошко открылось,
И мальчик вприпрыжку ходить начинал.
Лицо его так ненавязчиво билось,
Что даже, возможно, он был самосвал…
У меня на печке
Началася лечка
Дунул я на свечку
Всплыло три колечка
Блеяла овечка
Потому что течка.
Вряд ли хватит бритвы остроты,
Чтобы с хрипом горло пересечь,
Но явился Знак – и видишь ты
В отстраняющем мерцанье свеч:
О как бритвы блеск к себе манит,