Причудливые страхи

Причудливые страхи
Дмитрий Валерьевич Мечников

Какие удивительные страхи порой овладевают человеком, как меняют его желания, взаимоотношения с людьми близкими и не очень. Одних людей страхи загоняют в угол, другие становятся одержимыми желанием докопаться до причин появления страха, третьи стараются одержать над страхом победу. Впрочем, есть и те, что желают достичь процветания, намеренно навязывая страх другим…

Причудливые страхи

Дмитрий Валерьевич Мечников

© Дмитрий Валерьевич Мечников, 2024

ISBN 978-5-0064-8866-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Фельдшер-горемыка

Главному врачу

ОБУЗ « Скорая медицинская помощь»

Троебрюхову Жоресу Геннадиевичу.

От фельдшера бригады №33

Прытковой Анны Григорьевны.

Объяснительная.

Дорогой наш Жорес Геннадиевич! Выполняю Ваш приказ написать объяснительную. Простите, что не написала сразу. В таком важном деле нельзя быть безответственной. И поспешной тоже. Мне нужно было всё как следует обдумать. А думала медленно. Простите! Мысли то, кто куда разбежались. Хотя Ваш главный фельдшер, нет, наш главный фельдшер мне вовремя сказал. Ой, не главный, извините. Старший. Нет, не то я говорю! Он же у нас. Здесь рулит. С Вашей лёгкой руки. Мы его любим. Меня приютил, как ценного работника. Я ж десять лет в поликлинике за 15000 рублей в месяц помирала. В общем, Бубнилов Пётр Сергеевич, то есть, наш – ваш заглавный фельдшер недели три назад увидел меня и приказал: «Объяснительную Троебрюхову на стол. Быстро»! Легко сказать, «быстро».

Эта заумная истеричка Мнишкина на вызове нажаловалась на меня. И как быстро то! Вот так больная! Не успела я с вызова на вызов переключиться, а она уж тут, как тут, в Минздрав настучала, мол, я кругом виновата, и вообще, хабалка я и скандалистка. А сама безгрешная, можно подумать! Да не виноватая я! Хотела же как лучше, как предписано. Просто я так объясняю, а она своими куриными мозгами ничего не понимает. И не поймёт.

Как же мне объяснительную писать? Меня же никто и никогда не понимал. Я с добром ко всем, а они?.. Впрочем, скоро напишу. Сейчас мне голову жгут более важные мысли. Надо ввести Вас в курс дела. Чтобы Вы, Жорес Геннадиевич, знали, что у нас творится. Но, Вы, наверное, и так от кого-нибудь знаете. Все же на кого-нибудь сигналят. Тогда чтобы поняли, или, ладно, поверили.

Главный врач ОБУЗ (Областное Бюджетное Учреждение Здравоохранения) «Скорая медицинская помощь», Троебрюхов Жорес Геннадиевич, ладный парень сорока с хвостиком лет от роду, непринуждённо восседал за столом в своём кабинете. Его лицо, фигура и осанка выдавали силу, благородство, изрядный жизненный опыт и респектабельность. Впечатление усиливал дорогой синий костюм, идеально белая рубашка, украшенная золотыми запонками. На столе перед ним стоял стакан в посеребрённом подстаканнике с гербом. Вверх подымался и непринуждённо парил свежезаваренный кофе, распространяя отменный запах. Перед ним лежала объяснительная, написанная по его требованию фельдшером. Троебрюхов возможно и не потребовал бы никакой объяснительной, и уж тем более, не стал бы загружать голову чтением бесконечного перечня страданий, ябед и просьб, которыми изобилуют подобного рода документы. Да вот незадача. Три недели назад из Минздрава ему приказали разобраться со своим фельдшером, Прытковой Анной Григорьевной, допустившей в отношении жалобщицы Мнишкиной Марины Юрьевны «наглость и преступление против человечности». Так значилось в жалобе, и невольно отдавало нюрнбергским трибуналом. О наказании предписывалось доложить. Что делать, приказ есть приказ. Троебрюхов отхлебнул ароматный кофе и продолжил чтение этого оригинального документа:

Возьмите, к примеру, другого нашего фельдшера. Игорь Простоквашечкин, все его знают. Ведь по три часа на вызове сидит. На каждом! Про болезни да про лечение лекции читает. Одним словом, вваливается в хату всей своей двухметровой тушей и давай добро причинять. По полной! Ему бы волю, так он, гляди, и оперировать начнёт. Тоже на дому! И не смотри, что в этом дому смрад стоит от ароматов пота, мочи, скисшего сигаретного дыма, а то и чего похуже. И осторожность нужна, когда прикасаешься к чему-нибудь, или садишься. Можно устираться потом! Но нет. Всё нашему Простоквашечкину ни по чём. Через какую – нибудь пару тройку часов от новых вызовов следящий за нами ГЛОНАСС вспухает. Водитель всю задницу в кабине отсидел. Так заждался, аж сидя переминается. А Игорёшке, хоть бы хны. Развалился на стуле, разглагольствует, словно в Госдуме. Потом устанет, выйдет, да как начнёт пациентов по дежурным больницам развозить! Маршрутизацию, понимаешь, напрягать охота! Сколько бензина извёл, аж цистерны мало будет!

Доктор П. А. Стерников из терапии сказал, что если везде на местах будет работать Игорёк («такой вот», он сказал) то наверху… Что же он сказал? Сейчас вспомню. Ага, он сказал, что наверху наступит рагнарёк (не знаю, что это такое и где это наверху) Главное, к Игорьку мер никто не принимает, сколько раз мы жаловались. Все-то его любят. Полный интернет благодарностей. От кого попало. Народ его Айболитом называет, только неумный это народ. Вот ни на столечко не умный. Ну какой из Игорька Айболит? Разве так Айболит лечил? «И ставит и ставит им градусники»! Всем! Градусники! А ещё шоколадку с гоголем – моголем. И всё!!! Сказку в детстве надо было читать! Надо на работу принимать настоящих айболитов и расходов для медицинской организации никаких!

А Игорёшка Простоквашечкин? Посмотришь на его манипуляции, и тихая жуть душу наполняет. Он же… Он же кардиограмму снимает, потом другую, третью. И сравнивает. С четвёртой. Короче, снимает и сравнивает. Сравнивает и снимает. И старшему врачу по смартфону девятую посылает. Консультируется, видишь ли! Что стоило бы старшему врачу Скорой помощи прикинуть, на какую сумму Игорёша родную организацию нагрел? Потом тихо содрогнуться и наверх доложить! Куда там! Консультирует, и вежливо так.

А я что слышу, когда нормальную (по мнению старшего врача) ЭКГ посылаю? «Иди ты!» – вот что я слышу! Старший врач натурально (доктор П. А. Стерников из терапии любит это словечко) хам! «Чего названиваешь, если, тупая твоя башка, с диагнозом определиться не можешь? Мне что, по телефону, не видя больного, твои дутые проблемы решать? И где таких понабрали»? Ну, кто он после этого? Натурально, хамьё и есть! Спросил бы лучше того, кто тебя самого «понабрал», вдруг он от раскаяния к батюшке уже год, как зачастил! Ага, дождёшься от него! Не спросит!

А я, между прочим, с диагнозом могу определиться. В лёгкую! Только нет, нет, да сомневаюсь. Разве может быть на белом свете что – либо страшнее сомнения! Нельзя сказать, что сомнения мучат меня постоянно. Нет, если бы так было, я давно бы померла! Уж зарыли бы! И девятый день помянули!

«М-да, тот ещё кадр! Лихо пишет, от души. Ей богу, она вот, вот положит начало фельдшерской беллетристике. И, говоря начистоту, особых грехов за ней не водилось», – подумал Троебрюхов и продолжил увлекательное чтение.

Когда наша бригада сидит на базе, сомнения меня не изводят. Всё нормально. Только жду я чего – то. И смотрю, как другие не ждут. А надо мной смеются. Будто я заявление о приёме на работу из дурдома писала. Безответственные какие! Не понимаю! Как можно вот так сидеть и ничегошеньки не ждать? И не делать? Совсем! Вдруг приедешь на вызов, а чего – нибудь в наличии в чемодане не окажется? Или Роснадзор проверит? А если прикажут ехать на головную станцию и всю машину перешерстят? Они же из ГЛАНАССА за нами следят! Где стоим, куда едем и почему. Думать об этом боюсь! Даже голова мутнеет и дрожь начинается! Поэтому я особо тщательно слежу за лекарствами и приборами, которые в чемоданы и сумки упакованы. Их аж четыре штуки. И всё это таскать!.. Ну это ладно, всё равно медсестры носят! Видать, на роду у них написано всё за нами, фельдшерами, носить. Будет чем себя занять. Даже на пятый этаж. Где лифта нету. Хоть какая-то польза от них будет! Ладно! Так и быть, сама проверяю лекарства, не спрятал ли кто-нибудь флакон физиологического раствора в бардачке у водителя. А может кто-то стёр своими жирными пальцами надписи с ампул? И чисто ли в салоне и всё ли на своих местах. Ага, на кислородном баллоне редуктор что-то… Что же?.. Да ну его, этот редуктор! Боюсь прикасаться! Пусть им водитель или медсестра занимаются! Да?

А тут сирена как загудит! Я аж невольно подпрыгнула! Под смех тупых сотрудников… Дождалася, вызов поступил. Какая-то сила гонит меня в машину. Опять сомнения голову распирают. Потом всё сильнее что-то сдавливает шею. И грудь будто пеленают. Туже и туже. Вдох даётся всё труднее. Руки холодеют как лёд и становятся противно мокрыми. И мерзкая дрожь. Я боюсь себе признаться: это пришёл страх! Кто знает, что там ждёт меня на вызове? Боюсь кровотечений, психозов, низкого давления. Медсестра говорит, что нет ничего хуже низкого давления! Ей хорошо говорить, а у меня от её слов ещё больше горло сдавливается… Водитель гад, совсем не торопится. Как он может быть таким спокойным. И чем медленнее и дольше едет наш горе-шофёр, тем страх сильнее. Он что, не понимает, как я мучаюсь? Издевается? Да ещё январь в этом году мерзкий выдался. И медсестра в ледяном салоне злорадствует, небось. А страх всё больше! Когда же это кончится? И выпрыгнуть нельзя! Разобьюся!

Приехали, уф! Слава богу! Представьте себе, дорогой Жорес Геннадиевич, моё состояние. Будто сжатая внутри пружина разжимается и выбрасывает меня из кабины. Доктор П. А. Стерников говорит, что лётчики катапультируются так же быстро. Я убегаю налегке по нашей сельской местности далеко вперёд. Не оглядываюсь! А чего оглядываться, то? Что я увижу? Как медсестра, увешанная сумками и чемоданом, ковыляет сзади в темноте и вот – вот потеряет меня из виду? А чего, спрашивается, не поковылять, коли страха у неё нет? Хорошо ей живётся!.. Ой, кажись, она кричит мне что-то вслед. Наверное адрес, куда вызвали, спрашивает. Да я разобрать уж не могу! Уши словно ладонями сдавили! Почему? Надо у доктора Стерникова спросить, как вернусь… А я вернусь? Вдруг это сосуды в голове? Жуть!

Нет, какие эти медсёстры черствые и злые! И чем опытнее, тем самоувереннее и черствее душой. Они же смеются надо мной, думая, что это я от них убегаю, чтобы чемодан не тащить! Дуры!!!! Я же навстречу страху бегу от страха! Или наоборот. Я совсем запуталась! С одной стороны, я не знаю, что меня ждёт на вызове. Может агрессивная психопатка будет наезжать. Вы только представьте, Жорес Геннадиевич: третьего дня вызвала одна такая вся из себя. Типа у ребёнка температура поднялась. Вызвала, а сама нас на порог без бахил не пускает. У неё что, как у паскуды – профессора Преображенского, ковры персидские? (это доктор П.А.Стерников потом прикалывался, только не поняла я, что за профессор – паскуда такой). Я уж и объяснять ей пыталась. Куда там, стоит на своём и всё. Права свои несуществующие демонстрирует. Лягушка, когда раздувается от важности и то, больше оснований для этого имеет. Ладно, говорю я ей, пустите, хоть ребёнку укол от температуры сделаю. А эта цаца отвечает, да нагло так, что нечего, мол, уколы делать, если её требования не выполнять. Выходит, для неё собственные амбиции важнее ребёнка! Ужас! Но я не скандалила. Только ногой топнула, да с медсестрой уехала и увезла в душе осадок.

Или вот ещё чего надо бояться. Вдруг зайдем мы в дом, а там наркоман какой с ножом прячется. Или тяжёлый, а главное, непонятный больной. Лежит там, где сразу и не видно. Лампочки то все экономят. И вызывают. Представляете, Жорес Геннадиевич, вызовов море и почти все в темноту экономии. Я, само собой, диагноз поставлю и помощь окажу. Но я же сомневаюсь, самой его в больницу везти, или реанимобиль вызвать. Сомневаюсь и всё. Позвоню старшему врачу, а он меня и оборёт. Я тоже оборать могу. Ещё как! Да только страхи и сомнения после этого только сильнее станут. Вдруг вызову реанимобиль, а потом скажут, что необоснованно вызвала. Или, совсем кошмар: решу сама больного везти, а он возьмёт и помрёт у меня в машине. Что потом будет? Я ведь как лучше хочу! Это и есть тот страх, что гонит меня навстречу страху! На вызов, значит. С другой стороны, начальников как огня боюсь! Им лишь бы крайнего своевременно найти, а то вдруг жалоба выше пой… Ой, товарищ, Троебрюхов, не про Вас я! Не про Вас! Честно! Вам каждый скажет, что я за все годы ни на чуточку никому не соврала! Сама не знаю, как сорвалось. Всё язык мой грешный! Я же знаю, вы хороший, добрый, нас любите. Даже заплату больше платите, не то, что в поликлинике! Просто подчинённые Вам достались злые да лживые. А Вы совсем другое дело!

Но я отвлеклась, простите. Хотела рассказать Вам, как трудно работать, будучи в плену сомнений, ожиданий, страхов и недоверия. Вы не подумайте, вашей вины здесь нет. Я же правильно думаю? Мне отлично известно, что угодила я в этот плен задолго до того, как стала у Вас работать. Можно я уделю себе от Вас ещё минуточку? Просто мне край как необходимо Вам объяснить. Вдруг Вам не хватит времени понять. Вдруг не успеете. Ведь, нам так мало отпущено свободного времени на работе и летит оно, летит.… Не то, что дух перевести, едва глазом моргнешь, как снова на любимой работе окажешься!

Так вот. Это я к тому, как сомнения и страхи сделать что – то не так, а иначе, или допустить неаккуратность при выполнении обязанностей… В общем, было так. И поверьте, я долго сомневалась, прежде чем решилась поведать вам один неповторимый казус! Желание написать Вам об этом пришло мне в голову внезапно… Вчера!.. Ночью, когда смартфон показывал 02—27, что-то непонятное меня как – будто в голову ударило, и я вспомнила, что произошло со мной на ночном дежурстве в терапии десять лет назад. И не ожидала, что эта история, уже давно вытесненная из памяти многочисленными жизненными неурядицами, может так ярко вспомниться. Вплоть до самых мельчайших деталей! «Вот это да!» – обрадовалась я. «Надо обязательно написать об этом Жоресу Геннадиевичу!» – будто молния, пронеслась у меня в голове искрящаяся мысль! Я радостно подпрыгнула, и бросилась к столу, на исцарапанной полированной поверхности которого сиротливо белел лист бумаги, формата А4, с неоконченной объяснительной. Адресованной Вам! Я уже схватила искусанную (всё нервы) трёхрублёвую шариковую ручку и, пытаясь унять волнительную дрожь, стала тщательно примериваться к бумаге. И вдруг дрожь в руке будто отрубило! Рука окаменела, зависнув в пяти сантиметрах над столом! Я, было, перепугалась до полусмерти, но, через несколько секунд поняла: «А-а, ясно. Это страх. Просто боязно писать такое в объяснительной, вдруг Вы рассердитесь.» А написать то, хочется. Без утайки, чай, как на духу! «Надо посоветоваться с кем – нибудь!» – решила я, и как только моя зависшая рука оттаяла, то потянулась к смартфону. Я позвонила нашему фельдшеру Бубнилову.

– Ты смотрела, сколько сейчас времени? Тебе чего надо? Опять настройки аппарата ЭКГ сбила, или зубцы на кардиограмме не узнаёшь? – я услышала, как в трубке любезно пробубнил сонный голос Петра Сергеевича. Но я не растерялась. Это он не со зла. Я знаю, чай – поди.

– Петь, ну ты же мне приказал писать шефу объяснительную. Вот поэтому я и звоню. Понял?.. Скажи, если я напишу Троебрюхову случай из моей практики, чтобы он считал меня невиноватой, он не рассердится?.. А то, у меня таких случаев пруд пруди! Как ты думаешь, он всё поймёт? – спросила я, удивляясь, как можно спать таким скотским сном после суточного дежурства. Ему, выходит, и тревожные мысли в голову не лезут? Ну даё-от!

– Всё сразу и поймёт! Отвали! – вяло, будто перемолотый фарш, ответил мне Бубнилов и отключился. Я живо представила, как он нажал на отбой и рухнул на кровать. Наверно от разговора со мной силы надорвал. Бедняга.

Ну, бог с ним, рассказываю, какая трагедия со мной на дежурстве в терапии десять лет назад приключилась. И вам станет совершенно ясно, что я всегда хочу, как лучше, а меня не понимают. Даже доктор П.А.Стерников. Слушайте! (ах, я ведь пишу. Правильнее надо писать «читайте», но это не звучит).

В эту смену оставили под наблюдением одного деда в седьмой палате. Утром он поступил. Тяжелый дед был, сильной одышкой страдал. Из-за аритмии. Его весь этот день лечили капельницами и уколами. И вроде как полегчало. Я заходила к нему в палату вечером, примерно в начале десятого. Измерила давление и температуру. Ну, ещё, там, кое – что сделала. Короче, что назначили. Потом выполняла назначения другим больным. Вот, по палатам то я набегалась! Ноги уж гудели, не знаю, как! Села за стол в сестринской комнате и стала этикетки, то есть направления на банки для будущих анализов мочи клеить. Мы всегда так делаем: мылом клеим. Не знаю, сколько времени прошло. Уже в коридоре тихо стало. Все по палатам угомонились, видать. А я сижу себе, сижу. Клею. Люблю клеить. И чтобы всё аккуратно было. Проведёшь этикеткой по намоченному мылу и шмяк на баночку. От частого трения в мыле канавка образовалась. Прикольно! И на душе становится спокойно – спокойно. Поравняешь этикетку на баночке, чтобы ровно приклеилась и за следующую берёшься. Не помню, сколько успела наклеить. Вдруг, услышала тихий скрип открываемой двери. Повернула голову и обомлела: в дверном проёме стоял, покачиваясь, пьяный больной из второй палаты, из наркологии. Мало того, что пьяный, так ещё совсем голый. Да ба-а! Стоял он, и таращился на меня мутными бесстыжими глазами. Потом скривил в усмешке рот со сгнившими зубами, чувственно икнул и сказал, растягивая слова:

– Пока ты сидишь с банками, …дура, …дед твой в седьмой, ик… палате уже год, как умер…

После этих слов меня из-за стола как ветром сдуло. Как такое могло случиться? Я же совсем недавно мерила ему давление. Он даже сказал, что полегчало. На полпути к седьмой палате я вдруг остановилась. Мысли путались. Гнилозубый голый пьяница злорадно рычал вслед:

– Чего бежишь, он же, ик… всё равно преставился. Залечила… ик, овца круговая!

С полминуты я стояла как вкопанная. Опять возникло ощущение, что моё туловище чем-то спеленали, а горло сдавил комок. Дышать стало трудно. Говорить невозможно. В голове пустота. Звуки доносятся как через вату. Мысли будто тряпкой кто стёр. Хорошо, хоть ноги не обездвижило. Я побежала звонить дежурному врачу. В приёмном покое дежурил как раз П.А.Стерников. Пока набирала номер, почувствовала, что мысли вернулись и я сумела проговорить, что вверенный мне больной скончался. Затем опять впала в ступор. «И почему мне, такой ответственной, не везёт? Все ж назначения выполнила точно! Я же не виновата! Если бы сегодня дежурила какая – нибудь лентяйка, дед был бы жив. Безответственным и ленивым везёт. Ещё как везёт. И жить им легко, их же никогда не наказывают!» – проносились боязливые мысли, а в душу сквозь страх просочилась зависть. «Чего я стою как истукан? Где же доктор?» – отзывались эхом более практичные мысли. Я подошла к окну сестринской комнаты и почти прижалась лицом к стеклу, стараясь высмотреть, идёт ли уже доктор. Так я и стояла, и смотрела в окно, а доктора не увидела. Не знаю, сколько бы я ещё стояла, но вдруг из коридора донёсся голос доктора:

– Анна Григорьевна, ты жива ещё? К тебе вопрос есть, и преинтересный!

«Пришёл, слава богу!» – я услышала его ехидные интонации и поняла, что страх несколько поутих. Пулей вылетела в коридор. Мне навстречу не торопясь шёл П.А.Стерников, держа в руке сложенный вдвое фонендоскоп будто плётку. Выражение лица было грозным.

– Наконец Вы пришли. Я так боялась! – выпалила я, когда до доктора оставался какой-нибудь метр расстояния.

– Чего же боялась, Анна ты наша Австрийская? – мне казалось, что сейчас начнётся допрос и разбор полётов и я с трудом пролепетала:

– Груз ответственности, боюсь, вот придётся ответ…

– Не того ты боишься, Аннушка. Вопросов надо бояться, вопросов. Во всяком случае, в данный момент. Возник у меня к тебе очень трудный вопрос. Тебе даже в голову не придёт, что я сейчас попрошу сделать!

– А вы уже… из палаты… констатировали… в палате… к-какой вопрос? А?

– Простой. Где покойник? Будь другом, предъяви труп!.. Чего стоишь как Статуя Свободы после второго пришествия? Труп скончавшегося дедушки. На опознание. – доктор говорил грозно, но я чувствовала в его голосе ещё и скрытый подвох. Стало мне совсем плохо, и я молча пошла в палату. Ноги стали совершенно ватными. Доктор не торопясь шёл следом. Я встала у двери.

– Ну, почему стоим? Открывай!

– В-вот он! – я распахнула дверь палаты и указала рукой на кровать, которую занимал несчастный дедушка. И тут моя голова стала лёгкой – лёгкой, свет в палате сделался слишком уж ярким, и я как-то отрешённо подумала, что сейчас, кажется, упаду. И было отчего – кровать была пуста.