Шаги России. Хождение на Запад и обратно

Как пример, брак между коренным русским/русской и супругом западного воспитания в очень в редких случаях бывает счастливым и длительным. За рубежом русские мужчины всегда, по возможности, женятся на русских женщинах. Подсознание человека невозможно ни изменить, ни обмануть, оно будет проявляться при тесном общении в самых неожиданных обстоятельствах, и всегда приводить к непониманию и разладу в семье. Причина – в несовместимости русского и западного подсознания. Характерное замечание одного из разведенных впоследствии супругов: «Разговаривать с ним/нею было не о чем».

Несомненная черта нашего характера, хотя и незаметная в обыденной жизни, – готовность не только охотно жертвовать личным «комфортом» ради общего дела, но если потребуется, и собственной жизнью. У немногих народов есть такое в характере, и нигде так не освящается нравственностью, мифологией, историей. У нас же героизм во имя Родины воспитывается в людях с детских лет, независимо от политического строя.

В характере россиянина стремление к расширению своей страны в лесные бескрайние дебри северо-востока. Это желание не грабежа или торговли в безлюдных лесных далях, где и человека трудно встретить. Это бескорыстный поход за мечтой, поиск заветного «беловодья», легендарной страны свободы из народных преданий. Сопутствующие типичные и общие черты русского характера – молодечество, удальство, лихость, но и бесшабашность. При этом всякое лично-собственническое, частное, узкокорыстное, всегда и всеми внутренне осуждалось. Людей с такими задатками называли пронырами, ловкачами, шустрилами. «Под себя грести» всегда и везде у нас порицалось, считалось недостойным. Сюда же, к сожалению, попала и предпринимательская «жилка», всегда походившая результатами на корысть, стяжательство, и оттого не ценилась, а оттеснялась далеко на задний план.

В самом начале 1990-х годов, когда принятые «перестроечные» законы позволили создавать «кооперативы», индивидуальные предприятия и фермы, тотчас новые предприниматели подверглись массовому вымогательству. Бандиты обкладывали «частников» данью, у фермеров забирали скот, сжигали имущество. С непокорными немедленно и жестоко расправлялись. Первые годы защиту предпринимателям получить было трудно. Правоохранители, растерянные из-за новых порядков и соблазнов, или сами оказались повязанными с бандитами, или были ими запуганы, или сами осуждали «богатеньких», а если были честны, то слишком слабы. Но хуже для всех было то, что население страны, обнищавшее из-за «шоковой» терапии, с немым укором смотрело на богатевших «новых русских»: с завистью, осуждением, а зачастую, когда узнавали об их трагедиях, со злорадством. Российский народ с царских времен был общинным – в крепостничестве, а затем в результате коммунистического «эксперимента». Частная инициатива, «эгоизм», индивидуализм порицались в народе, любые заработки сверх среднего и «понятного» уровня считались воровством, что часто было правдой – вспоминая коррупцию, распространение «блата» и партийное «двурушничество».

Поэтому оказалось недостаточно «разрешения» свыше на частное предпринимательство и принятия законов. Народ не мог так быстро принять и усвоить новый порядок: слишком долго и кроваво приучали его к обратному – к коллективизму и уравниловке – так, что любые отклонения от этого воспринимались как воровство и жульничество. Помнится, в начале 1990-х если у частных торговцев ценники на одинаковые товары отличались, тогда люди с возмущением и негодованием осуждали этих «спекулянтов», «частников» и «барыг», наживавшихся на них. Люди не могли отвыкнуть, что магазины уже не государственные, товары – не от государственных предприятий, а из приватизированных и навсегда отныне частных, цены никогда не будут «установленными». Все они вместе оказались жертвами в хаосе шоковой «перестройки».

Черты характера представителей Русской и Западной цивилизаций обрисованы здесь намеренно контрастно, со сгущением красок. Это скорее полюсы, с бесконечным разнообразием оттенков посередине. Однако в целом они дают представление об исторически сложившихся отличиях в ментальности и нравственности народов России и Запада.

4. Общинное равенство или индивидуализм?

Ни тот, ни другой тип нравственности общество не может выбрать произвольно «по желанию» или скопировать по образцу. Более того, общинное равенство и индивидуализм бытуют часто одновременно, в различных пропорциях для разных обществ. Такая смесь врастает в общество в виде морали, изменяющейся, однако, с условиями и поколениями.

Соотношение община – индивидуализм, укоренившееся в данный исторический момент, определяется двумя основными для жизни обстоятельствами. Первое – то, что называется в этнографии «кормящим ландшафтом» – географические, климатические и иные особенности природных условий, в которых живет и развивается община. Второе – вечно враждебное окружение: враги, недруги, конкуренты. Первое из них предъявляет обществу жесткое требование «выживать» любой ценой, т.е. добывать себе пищу, убежище от непогоды и хищников и прочие требования физиологии. Второе – еще более жесткое требование к способности данного сообщества противостоять в борьбе с себе подобными, отстаивать свое право на жизнь, т.е. побеждать – чего бы это ни стоило. В такие условия попадает после своего рождения каждое живое существо на планете. Это есть нескончаемая проверка природой: достойно ли существо ресурсов и жизни.

Жизненные условия сообщества, характер и силы внешних угроз формируют этнический или национальный характер. Он внушается воспитанием, и составляет нравственные ценности каждого этноса – «что достойно» и «что позорно». Тогда же закладывается, как нормальное, и не вызывающее возражений соотношение общинного равенства и индивидуализма. Каждая из этих парадигм, равенство или индивидуализм, или их соотношение, чтобы успешно реализоваться в жизни и в быту, чтобы противостоять враждебной природной среде и окружению, должно быть структурировано некоей политической системой и обязательно «освящено» традицией и общественным мнением.

Жизнь индивидов в общине возможна только при жесткой иерархии власти. Власть есть вертикальная ось горизонтально распределенного, условно равноправного сообщества. Его «равноправие» могло быть на самом деле жестоким бесправием в современном понимании этого слова. Однако тогда это таковым не воспринималось или принималось, как «лучшее из зол», например, из-за неизбежного порабощения жестоким и сильным врагом.

Общество индивидуалистическое – это как «лес» мелких вертикалей, разнообразных по высоте личных проявлений воли и интересов. Оно тоже нуждается в структуризации, иначе будет разорвано множеством частных устремлений, но структуризация эта горизонтальная. Властная горизонталь «примиряет» индивидуальные воли и непомерные требования. Лучшее, что придумано для этого – открытая, гласная и выборная демократия, правовое государство.

Ни самая жесткая деспотия, ни самая либеральная демократия не могут иметь оценочных характеристик типа «что лучше?» Это пожелания из разряда «что приятнее». Историческая судьба любого этноса или народа предъявляет испытания только на тему: жить, не жить, или жить в рабстве. Поэтому люди подсознательно выбирают то, что в данных условиях позволяют им все-таки жить, и, по возможности, независимо. «Хорошее» – это только то, что позволяет им всем выжить здесь и сейчас, наибольшему числу поколений, и с наибольшей численностью. Потоку жизни на планете, или живой природе, этому зримому проявлению трансцендентной сущности, важна только способность данного вида органического мира выживать. То ли это бактерия или муравей или трава или Homo Sapiens – неважно. Понятия «хорошо» или «плохо», оторванные от оценок способности остаться на этой стороне жизни и не уйти в «не жизнь», являются лишь потребительскими оценками, правомерными только на бытовом уровне или в ближайшем кругозоре, не имеющие никакой цены в масштабе общего процесса жизни.

Обе парадигмы, общинное равенство и/или индивидуализм, и их соотношение, не поддаются свободному выбору обществом, но эволюционно складываются поколениями в тесной связи с кормящим ландшафтом и враждебным окружением. Как пример тщетности, даже почти гибельности произвольного «революционного» вмешательства в устоявшееся соотношение «община-индивидуализм» и в политическое структурирование, напомним события 1917 года в России. Сложившийся за столетия общинный быт народной толщи (горизонталь), был до этого надежно структурирован жесткой самодержавной вертикалью. Под влиянием революционных и утопических идей типа «государство должно отмереть» и «диктатура пролетариата», властная вертикаль по «красному проекту» упразднялась, и в мечтах реформаторов вместо вертикальной власти устанавливалась демократическая власть рабочих при их же общем равенстве, т.е. еще одна горизонталь, одна рядом с другой. Эта был слом парадигмы, попытка переворота устоявшегося менталитета. Известно, как печально это закончилось. «Демократическая» власть рабочих обернулась хозяйственной разрухой и голодом. Срочно введенная вместо монархии другая политическая вертикаль – деспотия большевиков, была вынужденной мерой, не предусмотренной «красным проектом», и по жестокости которой не знал в худшие годы и царизм. Тем не менее, только эта жесткая вертикаль и спасла тогда страну от развала, а через два десятка лет от порабощения европейским врагом.

Однако никакой справедливой и экономически эффективной демократии, о которой мечтали русские интеллигенты с XIX века, слепо следовавшие умозрительным рецептам чуждой западной мысли, не могло революционно реализоваться в глубоко общинном народе, издревле жестко вертикально структурированным самодержавием. Для подобного ментального изменения, как мы это теперь знаем, должно было смениться в России 4 – 5 поколений. Должен был измениться и «кормящий ландшафт», как результат научно-технической революции, достигшей России с опозданием на столетие, а также расклад внешнего враждебного окружения, предъявившего новые вызовы. Это потребовало уже иных форм общественной организации, но для того же самого и вечного – выживания народа.

Как отдельный индивид стремится к проявлению своей силы, к распространению своего влияния или власти на окружающих, так и более высокая над ним Личность, т.е. организующая общую жизнь сущность (племя, род, этнос, государство), стремится к тому же (теорию Персонализма разрабатывал русский философ Н. Лосский). На этом зиждется выживание этой Личности среди вечно агрессивных соседей. Слабые, хуже подготовленные к сопротивлению, менее технически или организационно развитые общества уступают в непрестанной борьбе, подчиняются, рассеиваются или гибнут. Из тысячелетий пришли фразы: «Горе слабым!» и «Бог, создавший меч, рабов иметь не хочет».

Причины, по которым люди объединяются в государства, очевидны, – противостояние внешним врагам, поддержание внутренней безопасности. Только объединившись в смертном бою с соплеменниками, люди могут противостоять вечно агрессивным соседям. Альтернатива этому – смерть поодиночке, бегство или рабство для себя, своей семьи и потомков. Иного выбора испокон веков не было.

Вспомним историю и условия возникновения государств. В первом тысячелетии новой эры Европа была раздроблена на сотни мелких княжеств и королевств. Войны между ними не прекращались, эта была непрерывная жестокая рубка, прерываемая лишь на сезонные сельскохозяйственные работы, потому что хуже войны мог быть только общий голод. По этим, чисто хозяйственным причинам, войны были сравнительно непродолжительными, зато частыми.

К Средним векам в Европе в результате территориальных завоеваний и покорения сильными княжествами слабых первоначально мелкие политические объединения расширяются, укрупняются, и так образуются национальные государства в приблизительно современных границах. Завоевательные войны между ними не прекращаются, становятся только масштабнее и кровавее из-за большей массовости и совершенства оружия.

Однако войны начинаются теперь реже, протекают значительно дольше, по несколько лет, и даже десятилетий («Тридцатилетняя война», «Столетняя война»). Многократно растут необходимые для войн ресурсы – человеческие, материальные, финансовые. Воюющие страны, даже победители, выходят из войн по «мирным» договорам полностью обессиленными, обескровленными и с громадными внешними долгами. Войны теперь требуют напряжения всех сил, и победить в них могут лишь государства, способные собрать нужные средства и непрерывно их пополнять. Это требует новой государственной организации, эффективной структуры власти, мотивации всех слоев общества и общей дисциплины. Поэтому войны случаются реже, но становятся более кровопролитными и разрушительными.

Создание новых армий численностью в сотни тысяч воинов требует громадных денежных средств (на создание фортификационных сооружений, артиллерии с припасами, обеспечение продовольствием и обмундированием сотен тысяч человек, строительство и поддержание флота с сотнями кораблей). Поэтому исторически принято разделять государства на группы по способам аккумуляции средств для ведения войн.

Первая группа – средневековые города-государства и города-империи, например, Венеция. В Европе их десятки – по берегам Средиземного, Северного, Балтийского морей. Это развитые торговые сообщества, извлекавшие богатство из торговли с Востоком, со странами Балтики, позже с новооткрытой Америкой. Капиталы находятся в руках купечества и промышленников, но деньги не спасают эти города от агрессоров, а только их привлекают. Однако за деньги можно купить наемников, что повсеместно и делается. Флот, вооружение – тоже не проблема за деньги. Таким образом, первая группа государств решает проблему финансирования армии торговыми и промышленными капиталами. Основа их защиты от агрессоров – наемные армии.

Но у большинства государств денег не было в те времена, как нет часто и теперь. У некоторых из них внешняя торговля практически отсутствовала, промышленность была в зачатке, то есть капитала не было, а врагов множество. Это – наша Россия несколько веков назад. Но ресурсы на оборонительные и завоевательные войны все-таки необходимо было изыскивать, и немалые. Выход – жесткое принуждение населения. Это крепостничество, крестьяне в «рабстве» у дворянства для исполнения трудовой дисциплины, принудительный набор в армию на большую часть жизни. Не только крепостные, но и дворянство обязано было служить, чтобы не потерять свои привилегии и наделы (до Екатерины II). Других источников для наполнения казны для ведения войны в этой группе государств не имелось. Помимо России к этой группе можно отнести, из влиятельных и сильных государств, Пруссию и Венгрию.

Третья группа имеет смешанные источники финансирования для обеспечения высокой численности и оснащенности армии и флота. У таких государств имеются и некоторые капиталы, пополняемые развивающейся внешней торговлей, промышленностью, а также есть достаточно организованная система по принудительному отъему части доходов у населения и обязательному призыву в армию. Важную роль начинают играть и доходы от завоеванных колоний. К этой группе относились Франция и Англия.

Итак, враги вечно наседают со всех сторон, война сменяется краткосрочным миром, или, скорее, перемирием, когда нужно срочно готовиться к следующей бойне. Но принудительные поборы с нищающего населения ожидаемых результатов со временем не дают, а надо обеспечивать многотысячную боеспособную армию. Петр Первый, остро нуждавшийся в деньгах для своих нескончаемых войн, награждал чиновников за изобретение новых налогов. Но это мало помогало.

Самый надежный выход для государств, окруженных врагами, и не сумевших наладить поступление в казну капиталов – всеми мерами способствовать развитию национальной торговли, промышленности, и в целом повышать благосостояние своих граждан для лучшей собираемости налогов. Это необходимо не только для обеспечения обороноспособности, это хорошо и для населения, и для общего политического согласия в стране.

Так, под угрозой внешних врагов, нуждаясь в военных расходах, финансовых, человеческих и прочих ресурсах, в государствах развиваются торговля, промышленность и технология с сопутствующей ей наукой, система государственной администрации и дисциплина. Более того, поскольку императоры, монархи, диктаторы не всегда в силах обеспечить достаточный приток ресурсов на войну из-за массовых протестов, им требуется общественное согласие на принудительное их изъятие и призыв рекрутов в армию. Поэтому власти вынужденно идут на диалог с населением. Возникают народные и земельные представительства, зачатки парламентаризма и политических партий. И все это происходит, отметим вновь, под угрозой проигранных войн, потери власти и гибели государства. Преследование военных целей властями государств (монархами, президентами) и создание военной мощи производит, как побочный продукт, национальные государства, гражданские правительства и гражданскую внутреннюю политику.

Напряжение всех национальных сил перед будущими войнами есть основная причина развития производительных сил человечества и общественного прогресса. Это есть стремление к обретению Силы для будущей, неотвратимой смертельной схватки, а вовсе не произвольное движение к большему и еще большему благосостоянию населения, личной «свободе» и к «комфорту». Последнее же, выбранное как самоцель, неминуемо обрекает государство на потерю нравственности, вырождение и гибель под напором внешних врагов, как это и произошло в поздней Римской империи.

Испокон веков у России было множество смертельных врагов, как на востоке, так и на западе. Денег же на отражение натиска всегда не хватало, как и солдат на обезлюдивших просторах страны после набегов и войн. Деньги на оборону или агрессию другие государства Европы умели получать за счет торговли и промышленности. Однако торговля, приносящая значительные доходы золота в казну, возможна лишь если в стране производятся товары, привлекательные для зарубежья. Необходимы также безопасные и удобные пути сообщения. Ничего подобного в России никогда не было. Удовлетворительных путей сообщения – не было со средневековья до Петра Великого, «прорубившего окно» в Европу. Товаров же, привлекательных и покупаемых за рубежами, в достаточно количестве не было ни в Средневековье, ни вплоть до второй половины века двадцатого, когда, наконец, погнали из Сибири в Европу цистерны нефти и по трубам природный газ. Но это было все, что оказалось привлекательным для богатого Запада.

Но отчего же великая Россия так и не научилась за все века производить ничего полезного и нужного, что бы покупали зарубежные страны? Чтобы ответить на этот вопрос сначала задумаемся, что значит вообще производить товары, кто желает их производить, кто и какие покупать.

С сырьем в последнее столетие было просто: лопата, кирка, вагонетка или цистерна – и вперед. Пшеница – продукт, требующий более умелого и прилежного труда, что далеко не все политические и хозяйственные системы способны организовать. Но и это нам удавалось в дореволюционное десятилетие. Когда же дело доходит до изделий не только с одной лишь потребительской пользой, но и высокого качества, долговечности, «креативного» исполнения в смысле дизайна, стиля, «оригинальности» и т.п., то это требует, ни больше, ни меньше, а политического строя, способного и умеющего такой труд массово организовать.

В последние советские годы на одной зарубежной выставке достижений и товаров советской промышленности, наш торговый представитель спросил «по-дружески» у западного бизнесмена на заключительном приеме за рюмкой коньяка: «Поделитесь, отчего наши товары не пользуются здесь спросом, никто их не покупает?» «Очень просто, – ответил западный человек, – в ваших товарах не чувствуется любви работника к своему труду. Ему наплевать, что у него получится, как и на того, кто это купит. Это не скроешь от потребителя. Вот ваше сырье из-под земли – это хорошо, но как только к нему дотронется рука вашего работника – стоп, этого нам не нужно!»

Поэтому пушнина, воск, пенька, позже нефть, газ, уголь, руды и немногие иные «дары природы» были единственными экспортными товарами России от Средневековья до века минувшего. Долгое время это выручало: благо, наши цари, начиная с Ивана Грозного, позаботились о потомках, оставили им в наследство богатейшую «одну шестую суши». Но в конце советской эпохи необходимые доходы прекратились, не удавалось даже накормить народ.

Но что же не хватало работнику в России для высококачественного, изобретательного или «креативного» труда? Совсем немногого – предпринимательской свободы. Казалось бы, отчего не дать ее государству своему населению? Подписать царский указ, декрет, принять закон – и начнется изобилие. К сожалению, все не так просто. В тех условиях, в которых почти всегда существовала Россия, такая либерализация означала немедленную утрату государственной сопротивляемости – перед врагами внешними и внутренними. Это предполагало замену традиционной жесткой вертикали власти на некую либеральную горизонталь. Предпринимательская свобода была невозможна без политической свободы, а на это решится было трудно. Жесткая власть была жизненно необходимой «синицей в руке», а свободный труд и политические свободы для народа – далекий и не достижимый в те времена «журавль в небе».

Еще со времен Средневековья в России была выстроена система жестокой концентрации политической власти. Это был свой вариант тоталитарного государства византийского типа. Вознаграждением за это и доказательством правильности выбранного пути стало объединение вокруг Москвы слабых княжеств в единую сильную державу и успешное противостояние внешним врагам. В дальнейшем эта жесткая и во многом принудительная политическая система оставалась практически неизменной, и только меняла фасад. Лишь внешне ее обновили сначала Петр Великий, затем через два века Ленин и Сталин. Но суть оставалась прежней, страна воспроизводила типичные черты средневековой Византийской империи с ордынской прививкой.

Несмотря на поражающие воображение размеры и природные богатства, Россия оставалась, по верным оценкам наших «заклятых» западных друзей, «колоссом на глиняных ногах». Своих технологических новаций в России как не было, так и не появлялось в нашем закрепощенном народе. Но именно это теперь во все в большей и большей степени определяло силу государства.

Может возникнуть вопрос: если частная инициатива и предприимчивость имеют столь важное значение для производительной силы общества, то почему в российской истории они никогда не проявили себя должным образом? – ведь было время, когда правовые условия для этого были вполне благоприятны. Действительно, в истории России были полстолетия, когда ее народ был формально освобожден, а именно с 1861 года до 1917-го, т.е. после отмены крепостного права и до большевистской революции, вновь закабалившей народ. Но отмена фактического рабства не была «свободой». Крестьяне вышли из крепостничества без личных земельных наделов – вся земля управлялась деревенской общиной, своего рода «коммуной». Общинное земледелие, некий прообраз советских колхозов, просуществовало в России до самых реформ Витте и Столыпина, т.е. почти до большевистской революции: свобода только промелькнула перед глазами крестьянина. Но и те несколько пореформенных и предвоенных лет были отмечены резким аграрным и промышленным подъемом в стране и очень высокой, по статистике, урожайностью.

Массы же «дворовых» крестьян, проживавших как крепостные в усадьбах для обслуживания помещиков, одиночки и семьи, выходили на волю, не имея ни земли, ни собственного крова над головой, ни собственности, чтобы суметь самостоятельно прокормиться. Поэтому, по крайней мере, на поколение или на два они оставались по-прежнему фактически крепостными, в милости у прежних господ.

После недолгой эйфории революционных лет сталинские порядки вернули в Россию крепостничество. Сельскохозяйственное население страны, работники колхозов, лишенные земли и частной собственности, не имели ни паспортов, ни права покидать места работы. За свой труд они получали не деньги, а «трудодни», возможность взять небольшую долю плодов своего труда. Рабочие на промышленном производстве за нарушение трудовой дисциплины, за повторное опоздание на работу получали срок лишения свободы, труд им оплачивался мизерной долей того, что они получали «при царе», это впоследствии признавали в мемуарах даже высшие партийные работники (Н.С. Хрущев). Миллионы репрессированных по политическим статьям составляли в концлагерях важную и очень производительную рабскую трудовую армию.

Тем не менее, в созданной большевиками советской стране быстро росла ее технологическая и военная мощь, почти сравнявшаяся с западной к началу Отечественной войны. Результат такого напряжения народных сил представлялся высшим достижением. Полагали, что только так, с жесткой командно-бюрократической системой, при планово-административной экономике, с принуждением людей к труду и политическим бесправием, страна могла накапливать силы перед неизбежной войной, уже маячившей на рубежах. Во многом это оказалось верно.

О горечи и неизбежности этих мер для спасения народа перед началом войны, рассказано в моей книге «Россия – возврат к могуществу. Обретение силы и национальной идеи» (2022).

5. Первое хождение России в Европу или «самовестернизация»

Петра Великого

Россия начала восходить как самостоятельная цивилизация после толчка западной культуры – крещения Руси религией, выбранной, по преданию, лично князем Владимиром среди нескольких верований, чьи представители активно боролись за выбор князя. Первоначальный толчок породил длительное, на тысячелетие, духовное влияние на Русь и Россию восточно-европейских культурных и духовных ценностей. Но восточная византийская христианская церковь уже тогда враждовала с западной «сестрой», западно-христианской, поэтому Русь переняла от духовной «матери» и враждебное отношение к «еретическому» Западу. Тем не менее, культурные и, главное, технологические успехи Западной Европы, не могли не вызывать восхищение, а затем и зависть у элиты Руси. Поэтому уже с семнадцатого века Русь, а затем и Россию стали «разрывать» противоположные устремления двух культурных лагерей – западников, видевших Россию в семье Запада, и славянофилов, желавших вести Россию отеческим путем, утверждая за ней особую судьбу. Однако чаяния и мечты славянофилов натолкнулись на трудности вывода России из состояния многовековой отсталости. Сделать это можно было, только переняв от Запада все передовое, что сделало его столь могущественным и влиятельным. Это прекрасно понимала и чувствовала правящая элита России. Поэтому она насильно потащила за собой православный русский народ, глубоко приверженный отеческим духовным ценностям, на Запад – греховный и еретический, по его мнению.

Не только Россия направилась за наукой, технологиями и культурой на Запад, хотя и была одной из первых. Технологические успехи Запада и основанная на них государственная мощь стали вызывать восхищение и зависть у правящих элит многих стран. Уже к восемнадцатому столетию некоторые из них, достаточно независимые, чтобы определять свое будущее, попытались перенять у Запада не только их технологии, способные творить «чудеса», но также их социальное устройство и даже образ жизни. Их вкусы и возможности были разными. Одни выбирали только модернизацию своей жизни по западному образцу, т.е. перенимали лишь технологические и естественнонаучные достижения, ревностно оберегая и охраняя свою культуру, обычаи и образ жизни. К ним можно отнести в разное время Японию, Саудовскую Аравию, Иран. Иным, радикальным путем пытались догнать Запад ряд стран, выбравших путь не только технологической модернизации, но полной вестернизации жизни своих государств, т.е. полностью меняя свое культурное наследие на западный образец, за исключением только религии. Это путь, которым пошел, в частности, реформатор Турции Ататюрк.

На два века раньше путем радикальной и принудительной вестернизации повел Россию Петр Великий. Жизненно необходимую технологическую и управленческую модернизацию он начал с бытовой вестернизации русской жизни. Петр сумел модернизировать Россию способом, который тогда только и был доступен, то есть жестокостью, и сделал это за одно поколение. Он вытащил Россию из трясины застоя и отсталости, открыл для нее мир, и саму ввел в этот мир, как великую державу. Он спас Россию от неминуемой колониальной судьбы, которую уже готовили для нее западные страны – отвел опасность вовремя, но ненадолго. Те же страны пытались подчинить Россию после него, и не раз, и продолжают мечтать об этом до сих пор. Тем не менее, собственно культурная вестернизация, начатая Петром, коснулась лишь управленческой элиты и дворянства, народная же толща России осталась не затронутой ею – со своими бородами, обрядами и вкусами, с отеческим русским языком, так и не «онемечевшись» и не «офранцузевшись». Однако те, кто владел крепостным народом и управлял им, стали даже чураться родного языка, предпочитая, по текущей моде, один из западных.

Возможно, Петр Великий не очень и стремился к вестернизации России до самых корней, «наизнанку», ведь известны его слова, которые приводит один из крупнейших историков В. О. Ключевский: «Европа нам нужна лет на сто, а потом мы повернемся к ней задом». Однако этого не случилось, Россия не отвернулась в другую сторону, ни через сто лет, ни через двести. Еще два века правящая элита России пыталась «понравиться» Западу, «втереться» в его круг, породниться более широко, чем только семьями монархов. Но желаемого союза или «концерта» так и не вышло, хотя очень хотелось, причем до самого недавнего времени. Поэтому Россия с тех пор оставалась «разорванной» страной между побуждением правящей и «культурной» элиты слиться с Западом, и глубоким чувством и желанием толщи народа оставаться верным отеческим корням.

И вот на наших глазах – «щелк», пелена с глаз вдруг спала – западный король в двадцать первом веке оказался гол: его влияния нам больше не нужно. В последние несколько десятилетий мы незаметно для себя получили или впитали в себя все, что веками завидовали у Запада, и, главное, обрели то последнее, что нам жизненно не хватало, но никак не могли перенять и усвоить. Первое – политический плюрализм, второе – свободу частной инициативы и предпринимательства. После этого почитаемый нами веками «старший брат» превратился из кумира в слабеющего и скандального соседа, готового против нас на любые подлости, и заслуживающего теперь лишь насмешку. Проследим историю этого романа, где любовь и почитание были лишь с одной стороны, поэтому и закончившегося не счастливым союзом, а разрывом, скандалом и ненавистью.

В истории России можно отметить три волны вестернизации, попытки перенять лучшее из культуры, технологий, науки и быта западноевропейских стран. Первая волна, внешне-бытовая, стала докатываться до нас при весьма «прозападном» отце царя Петра, Алексее Михайловиче. Но главный вал с Запада чуждой для российского менталитета культуры пришелся на царствование его сына, Петра Великого. После прохождения этого вала Россия продолжала плестись в «хвосте» Запада еще два века, не имея ни сил, ни воли найти собственный путь.

Второй вал вестернизации отстававшей, давно застоявшейся российской жизни прорвался к нам в 1917 году. Двери этому валу распахнули два чуждых друг другу и враждебных лагеря. Первый – российские «западники», франкофилы и англоманы из элиты высшей власти. Второй лагерь – левые революционеры, с большевиками во главе. Но победившие в революцию большевики восприняли с Запада не «рецепты» технологического успеха, основанного на политической свободе и частной инициативе, а, наоборот, – «ересь», то коварное провокационное учение Карла Маркса, отвергнутое Западной цивилизацией для себя самой. Это «еретическое» учение запретило вскоре в России и то и другое – и политическую свободу и частную инициативу. Начав такую «вестернизацию», отечественные марксисты полагали, что так можно перегнать даже сам Запад – одним смелым прыжком в коммунистическое будущее, чисто умозрительное, но, несомненно, «научное» и очень заманчивое. В результате, объявили марксисты-ленинцы Западу, мы не только «вас» опередим, но даже, хотя «мы и другие, но скоро вы сами станете, как мы».