В восемнадцатом году

– Вы учитесь? – спросил вкрадчивым, сладеньким голосом.

– Учусь…

– Где изволите?

– В гимназии…

– Так-с… Это отлично… это очень даже отлично… Только вы, можно сказать, совершенно напрасно со мной такие резкости! Зачем они? И за что они? Разве я хоть сколько-нибудь виноват? Ну, подумайте: я офицер, мне приказали, да как же это я могу ослушаться? И что тут особенного, если даже и обыск… Вот посмотрим, – ну, нет ничего, и слава богу, так и пройдет. А что тут сердиться?

Исподлобья он посмотрел Наде в лицо. Она молчала, плотно стиснув зубы.

– Все в порядке вещей, – продолжал офицер, рассматривая письма и книги, – все в порядке… Сегодня к вам назначили, завтра ко мне – и нет тут ничего обидного… А в этом ящике что изволите хранить? – И он показал на тот ящик, куда Надя второпях собрала свои записные книжечки, полагая, что обыск не повторится. – Не откажите посмотреть, – из ряда вон любезничал офицер, подбирая самые мягкие, вежливые слова.

– Так берите, что ж я могу? – беспомощно ответила Надя.

Он достал одну, другую тетрадку, стал читать. Перестал любезничать, раза два чуть заметно улыбнулся.

– Да… да… Гм… Вот оно что… По литературе, говорите? – и насмешливо посмотрел Наде в лицо. – А я вижу, что плохая это литература… за такую литература в тюрьму сажают…

– Про что вы? – спросила Надя, стараясь придать наивность и невинность своему вопросу.

– А вот про то, что литература тут у вас… Пушкин, видите ли, Гончаров и… и Ленин еще… Вот что…

– А, знаю, знаю, – хотела слукавить Надя. – Это я на улице… что-то слышала, проходила и слышала… Меня очень заинтересовало, я пришла и записала…

– Так… ну, и сколько это раз вы случайно на такие разговоры наталкивались?.. Тут вот что ни страница – все об одном… а?

– Да, несколько раз.

– Ах, несколько раз, вот вы счастливая какая: как ни пойдете – все на разговор?.. И тут вот я вижу, что «К» сказал так, а «Ч» сказал вот так. Это, значит, как же? Это что же за «К», «Ч», кто они такие, знакомые ваши?

– Нет… – Надя замялась, не зная, что говорить. – Они не знакомые, а так… я просто взяла для удобства… одного одной буквой обозначила, другого другой… для удобства.

Офицер неожиданно поднялся с пола и, деланно вытянувшись во весь рост, сквозь зубы процедил:

– Вы знаете, что я нашел?

И остановился выжидательно. Надя стояла молча. Тогда отчеканил медленно, слово за словом:

– То, что изо дня в день появляется в листовках! Да-с: в подпольных листовках… Что негодяи эти вешают по заборам-с! За что мы их ловим… Ловим и… расс-тре-ли-ваем!!! Поняли вы?

Надя, дрожащая, неподвижно стояла перед офицером.

– Я… я… не знаю этого, – пролепетала она.

– Вы очень хорошо знаете! – отрезал офицер. – И не притворяйтесь ребенком, я играть с вами не намерен! Вам грозит, знаете, не тюрьма, – тюрьма что, тюрьмы мало, – вам грозит, как и этим… расстрел… Да-с: о…кон…ча…тель….ный рас.с. стреллл!!

И, быстро подступив вплотную, схватил Надю за руку. Она, как загипнотизированная, даже и руку не отдернула, не могла всего сообразить…

– Я… что же я… – прошептали белые губы. Она сама не понимала, что говорит. Захолонуло, упало все, оборвалось внутри. Рассыпались мысли, занемел язык, только дрожало что-то в гортани.

– И я еще говорю, – продолжал офицер все тем же задыхающимся, чуть слышным шепотом, – вы у меня в руках! Я волен сделать с вами, что захочу: и скрыть могу и предать могу… Так слушайте: я вам оставлю жизнь, я сохраню… я ничего не скажу о том, что здесь нашел, жизнь спасу… но… но… вы будете моей… Ну?!

Одно мгновенье в глубоком молчанье ждал он ответа.

Она, казалось, не поняла того, что услышала. И офицер, оставив Надину руку, охватил вдруг талию, потянулся губами к губам…

Вмиг она все поняла. Рванулась прочь, отскочила, как кошка, и, нервно взмахнув рукой, ударила звонко офицера по лицу.

– Мерзавец! – крикнула ему и кинулась опрометью вон из комнаты. Добежала до постели и в рыданьях упала ничком, тряслась всем телом от нервной дрожи…

Не понимая в чем дело, Петр Ильич со старухой, да и Павел предположили, что она волнений сегодняшнего дня просто уж не могла больше вынести и разнервничалась. Они побежали сейчас же за водой, за полотенцем. Начали успокаивать.

Дверь растворилась – с искривленным от злобы, с раскрасневшимся лицом появился офицер.

– Увезите эту девицу в подвал! – скомандовал он сыщикам. – Документы я все захвачу сам… Марш!..

Поднялась суматоха: Надя продолжала всхлипывать и дрожала всем телом; Анне Евлампьевне сделалось дурно, она повалилась на руки стоявшего Петра Ильича, да и сам старик еле держался на ногах; без кровинки в лице, потерявший остатки мыслей, оробевший до последней степени, он только приговаривал:

– Господи… господи… Что это?.. Господи!

А Павел, бледный как бумага, уговаривал сыщиков:

– Да подождите… хоть очнуться дайте… Куда она уйдет… Это бессердечно…

– Ну, живо! – скомандовал офицер, и беззубый с цыганом подхватили под руки бесчувственную Надю, поволокли на улицу.

– На моей отвези, потом приедешь! – крикнул офицер вслед.

Надю посадили в пролетку, увезли.

В доме Кудрявцевых эту ночь не спал никто. Анна Евлампьевна не вставала, – она все время была в полузабытьи, Петр Ильич стонал и плакал около старухи. Павел ходил молчаливо и угрюмо. Так бывает, когда в доме покойник. Ужас охватил всех. Старики растерялись, стали беспомощны, как малые дети, вздрагивали при каждом шорохе.

Глубокая ночь. Тишина. Только Павел пройдет среди разбросанных по полу вещей из «приданого» стариков. Или заплачет нервно сквозь дремоту Анна Евлампьевна. Или вдруг вздохнет глубоко, застонет Петр Ильич и заголосит:

– Господи, господи, что это?

Надю отвезли в подвал епархиального училища. Здесь подвалы считались самыми надежными, охраняли их юнкера. Народу было набито там видимо-невидимо. Сначала мужчин и женщин сажали в разные камеры, а когда оказалось, что места все «заняты», гнали гуртом, не разбирая, кто куда попадет. В такую общую камеру загнали и Надю. Ее под руки свели по ступенькам – стоять она все еще не могла. И как только подвели к дверям – втолкнули, а цыган крикнул заключенным:

– Эй, шпана, товарищи!.. Вот вам еще девку!..

И захохотал.

Никто ему не ответил, заключенные молчали. Они с любопытством разглядывали нового товарища и, когда узнали, что Надя нездорова, отвели ее в дальний угол, подняли двух, лежавших врастяжку, и на их место бережно ее уложили.

– Воды бы ей надо дать, – сказал кто-то.

– Не дадут…