Полувзвод б/б

Полувзвод б/б
Дмитрий Денисовский

Все ли сказано о Войне? Задумывался ли кто-нибудь о судьбе советских бойцов, узнавших на фронте о своем страшном диагнозе – онкология?! Июль 1944-го, белорусская глубинка, полувзвод б/б – безнадежно больных – дает последний бой вооруженным до зубов эсэсовцам. Эти бывшие бойцы вынуждены сражаться и со своей неизлечимой болезнью. Небольшая группа ослабленных онкобольных, на которых уже поставили крест врачи, пытается остановить немецкую колонну, прорывающуюся к линии фронта. Невероятный драматизм и динамичность повествования делают историю яркой и увлекательной: не сопереживать героям просто невозможно. Произведение будет интересно широкому кругу читателей. Напомнив о трагических страницах российской истории, оно представит нам еще один образец беспримерного героизма и мужества советского человека.

Дмитрий Денисовский

Полувзвод б/б

И почему же, спрашивал теперь Дёмка тётю Стефу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим – всё перекромсано. И говорят – от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него. – От Бога зависит, – знала тётя Стефа, – Богу всё видно. Надо покориться, Дёмуша. – Так тем более, если от Бога, если ему всё видно – зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то…

    А. И. Солженицын «Раковый корпус»

Глава 1

В начале июля 44-го фронт ушёл на запад, унеся за собой шум канонады, рёв танковых моторов и дым, застилающий небо.

Грохочущая лавина наступления Красной армии в ходе операции «Багратион» прокатилась по этой многострадальной земле и продолжила сминать и крушить противника в направлении заходящего солнца. К этому времени уже был освобождён Крым и почти полностью очищена Украина. Германские войска были отброшены далеко от Ленинграда. Красная армия вышла на границу с Румынией.

Наконец-то и здесь, в белорусской глубинке, дожили до нашего, такого долгожданного наступления. Дожили и дождались далеко не все. Да и какого нечеловеческого терпения это стоило выжившим здесь после трёх лет ада на земле!

Сгоревшие дотла деревни, сотни виселиц, братские могилы тысяч расстрелянных, землянки с голодными и оборванными женщинами и детьми!

У наших бойцов, вернувшихся сюда на броне танков и видевших это, ком подступал к горлу, а иногда и слёзы неудержимо катились по щекам. Не в силах были они, эти суровые бойцы, сполна хлебнувшие фронтового лиха, без какого-то чувства вины смотреть в глаза этим детям и женщинам. Видели в них немой укор и вопрос: «Почему, по какой такой причине вас так долго не было здесь?»

И хотя все, казалось бы, знали ответ, но как они могли оправдаться, глядя прямо в испуганно-затравленные, но такие благодарные глаза? Глаза тех, для кого смерть, голод и муки стали обыденностью за все эти три года оккупации. Это заставляло сжиматься сердца бойцов и ещё больше вызывало ненависть к захватчикам. Вот и гнали, гнали эту нечисть на запад. Не останавливаясь и не жалея своих жизней!

Железная и непобедимая, как казалось раньше, машина вермахта трещала по швам по всем фронтам. Красная армия гнала ее и выходила к рубежам государственной границы.

Наступление на врага продолжали бойцы Красной армии, кому повезло остаться в живых и здоровых. Погибших хоронили наскоро. Раненых отправляли в медсанбаты. Те, кто после лечения мог продолжить службу, догоняли стремительно уходящий на запад фронт и продолжали воевать с врагом в составе своих полков и дивизий.

У некоторых их война закончилась в медсанбатах и госпиталях. Тысячи бойцов с обожжённой кожей, ампутированными конечностями, сильной контузией были комиссованы по ранению и отправлялись в тыл. Туда, где приходилось учиться заново привыкать к мирной жизни. Это было совсем не просто, учитывая полученные на фронте увечья. Кому-то это удавалось, кому-то – нет! Тем не менее они остались живы и возвращались домой. Подчас без рук, без ног, без слуха или зрения, но все-таки домой, к своим родным и близким!

Но находились и те, зависшие между жизнью и смертью, кому путь на родину уже стал бессмысленным и иногда непосильным. Конечно, их было не так много по сравнению с сотнями тысяч тех бойцов, которые после ранений отправлялись домой или обратно на фронт после выздоровления. Эти составляли меньшинство, даже, правильнее сказать, их были десятки, ну, может сотни. Но всё-таки они были! В каждой армии и на каждом фронте!

Вроде руки и ноги у них остались на месте. И видели, и слышали некоторые из них пока хорошо. Но никто уже не ждал их на фронте, а иногда даже и дома. Судьбы этих бойцов безвозвратно изменили не вражеские пули и снаряды, а безжалостный вердикт врачей со страшными словами – «онкология на последних стадиях»! Комиссованные по смертельной болезни, доживающие последние месяцы, а кто и дни, бойцы, которым некуда, да и незачем было уезжать в тыл.

Об этой категории бывших фронтовиков, незаслуженно наказанных болезнью, от которой нет спасения, не принято было говорить. Поначалу они, отмучившись и покинув этот свет, попадали в сводки сухой военной статистики как «естественная убыль солдат и офицеров на фронте». В первый год войны, по большому счёту, до них не было никакого дела. У страны, оборонявшейся из последних сил и терявшей многие тысячи и миллионы своих здоровых защитников, находились трудности и поважнее заботы о сотнях, заболевших раком на фронте.

Кто-то из них умирал в военных, прифронтовых госпиталях. Кого-то отправляли доживать последние дни в тыловых больницах, но общего порядка, что с ними делать, конечно же, тогда еще не существовало.

И только потом, когда уже погнали врага к государственным границам, когда освободили Ленинград, когда случился Курск и Сталинград, только тогда у командования дошли руки до этих несчастных бывших фронтовиков, нуждающихся сейчас в медицине и заботе.

Раковый эвакогоспиталь был размещён в двухэтажном каменном здании бывшей помещичьей усадьбы, чудом уцелевшей после авианалётов и артобстрелов. Крепкое строение с облупившейся штукатуркой бледно-жёлтого цвета и многочисленными выбоинами от осколков.

Оно было сложено ещё пару веков назад и стояло на лесистом берегу длинного большого торфяного озера с водой светло-бурого оттенка. В оккупацию здесь находился медицинский пансионат для офицеров вермахта. При отступлении немцы оставили его практически без боя, спешно унося ноги из-за угрозы окружения.

Наши, придя сюда, решили не менять профиль хорошо оборудованного медицинского учреждения. Поначалу здесь на короткое время разместился фронтовой госпиталь, куда доставляли раненых.

Но сама линия фронта неумолимо двигалась в сторону государственной границы, уходя всё дальше на запад. Госпиталь остался теперь уже в глубоком тылу, переоборудованный по приказу командования из фронтового в лечебное заведение специального профиля – противораковой службы.

Этот эвакогоспиталь, ничем особенно не отличался от обычного ракового отделения какой-нибудь большой городской или районной больницы. За тем исключением, что пациенты здесь были сплошь фронтовиками. Они, закалённые в боях и привычные к ранениям, пытались дольше терпеть боль и не жаловаться на судьбу.

Многое здесь, конечно, изменилось с уходом фронта на запад. Сюда перестали поступать тяжело раненные бойцы, которым требовались срочные операции. Почти все хирурги, от чьих опытных рук зависели жизни рядовых и офицеров, были откомандированы в полевые госпитали.

Сестрички-санитарки и санинструкторы также последовали за фронтом. Они, совсем ещё юные девчонки, но уже успевшие вынести с поля боя многих раненых, никогда не хвастались этим и считали свою смертельно опасную службу работой. Ужасно тяжёлой, неимоверно рискованной, но такой нужной работой, которая оставляла раненым бойцам шансы на жизнь.

Задорный смех юных спасительниц, быстро повзрослевших на фронте, но не переставших быть при этом обычными девчонками, перестал раздаваться в стенах госпиталя. Такого девичьего смеха стало тут сильно не хватать. Это поняли как пациенты эвакогоспиталя, так и немногочисленные служащие тут медики. Этот звонкий безоблачный смех раньше заставлял раненых бойцов улыбаться через боль и отвлекал врачей от запаха смерти и крови.

Из медицинского персонала сюда и отправили-то всего несколько человек. Заведующим и одновременно главврачом госпиталя был назначен хирург Пётр Аркадьевич Смирнов – сорокалетний майор медицинской службы. Он получил тяжёлую контузию на фронте во время авианалёта. Но, немного оклемавшись, упросил всё-таки командование оставить его в строю, хоть и в тыловом госпитале. Было очевидно, что он не сможет больше оперировать раненых на фронте из-за сильно дрожащих вследствие контузии рук. Но, видимо, в Управлении медицинской службы посчитали, что его хирургических способностей вполне хватит для больных раком, безнадёжных пациентов.

В помощь главврачу сюда прибыла пара юных врачей-онкологов в званиях лейтенантов медицинской службы – недавних выпускников Самаркандской военно-медицинской академии. Они выглядели похожими друг на друга, как близнецы. Оба веснушчатых, русых, обмундированных в новенькие лейтенантские формы. Их можно было легко перепутать, если бы не круглые очки, надетые на глаза лейтенанта Антона Ведерникова. Да, и лейтенант Александр Воронин был, пожалуй, немного повыше ростом и похудее своего коллеги.

Врачом-рентгенологом сюда назначили Александру Фёдоровну, миловидную и совсем не старую женщину с копной рыжих и густых волос на голове. Её привезли в госпиталь вместе с лучевой установкой откуда-то из тыла. Она была немножко странная, и как говориться слегка не от мира сего. Это выражалось в её вечной рассеянности и полной наивности. Но тем не менее специалистом она слыла хорошим и опытным.

Старожилами эвакогоспиталя стали медсестра Мария Васильевна, сухая и угловатая женщина средних лет, и старшина Семёныч, хромой усатый дядька лет пятидесяти с густыми седыми усами и морщинистым лицом. Он давно был комиссован с фронта по ранению в ногу, но сам попросился в госпиталь на должность повара и завхоза, поскольку сам из этих мест. Да ещё три пожилые вольнонаёмные санитарки, оставленные здесь ввиду своего возраста. Они, привыкшие ко всему, иногда брюзжали на пациентов, но в душе, несомненно, жалели их и добросовестно ухаживали за ними.

После канонад, утихших здесь всего неделю назад, как-то разом наступила тишина. Мирная тишина, лишённая ежеминутной и каждодневной тревоги. К ней надо было ещё привыкнуть, что стало совсем не просто, особенно тем пациентам госпиталя, которые и не помнили уже такой мирной жизни. Они, бывшие бойцы, варились в адском котле, приправленном лишениями, болью, страхом и кровью, неимоверно долгие годы войны.

Пришедшая внезапно тишина была звенящей и какой-то пугающей. Сознание пока не свыклось с ней и не позволяло чувствовать себя в полной безопасности. Души бойцов, искорёженные войной, не научились ещё верить в нее и принимать мирную жизнь как должное.

Такое настораживающее безмолвие накрыло госпитальные коридоры и повисло в ближайшей округе. Не пели даже птицы в лесу! Те немногие пернатые, оставшиеся здесь и, по-видимому, напуганные недавними громкими разрывами снарядов и мин, также не успели ещё привыкнуть к своему мирному птичьему существованию. Многие гнёзда с едва оперившимся молодняком были снесены с деревьев взрывной волной, и лесные птицы, оказавшиеся в одночасье бездетными и бездомными, пока ещё беззвучно прятались в кронах.

Июльская жара и полное безветрие дополняли картину. Широкая гладь озера, не потревоженная даже рябью, напоминала огромное зеркало без трещин и сколов. В этом зеркале отражались золотом яркие солнечные лучи. Зелёные побеги тростника с кисточками бежевого цвета, растущие по берегам, стояли ровной, не колыхающейся стеной, без малейшего намёка на дуновение ветра.

Редкие тонкоствольные сосны, окружающие госпиталь и доходящие почти до самого озёрного уреза, смотрели вертикально ввысь. Их кроны были безмолвны и бестрепетны.

Жаркий и мирный летний день в белорусской глубинке, погрузившейся в тишину после долгожданного освобождения.

Глава 2

Гвардии капитан Егор Фролов, бывший командир отряда полковой разведки, высокий, широкоплечий и светловолосый мужчина, стоял и смотрел в открытое настежь окно госпитальной палаты. Он был одет в больничную хлопковую пижаму белого цвета, совсем не привычную для него после долгих лет ношения военной формы.

Ровная гладь озера слепила ему глаза яркими солнечными бликами. Он жмурился, но не отводил взгляда от прекрасного мирного ландшафта за окном. Из-за застывшего в полном безветрии леса и озера ему казалось, что окружающий вид похож скорее на какую-то яркую картину, нарисованную потрясающим художником-пейзажистом, чем на реальную природу.

Да и вообще всё, что сопутствовало его жизни в последнюю неделю, больше походило на какую-то чудовищную ирреальность! Даже вернее на галлюцинацию, в которую невозможно было поверить, и которую он никак не мог понять и принять.

Всё его сознание сопротивлялось этой жуткой и несправедливой объективности – вердикту врачей, поставивших ему диагноз «быстропрогрессирующая саркома». Как это возможно? Ну никак не могла у него, кадрового военного, начавшего войну с первого её дня, появиться эта ужасная болезнь, не оставляющая ему никаких шансов на жизнь!

Он на фронте давно был знаком со смертью. Ходил с ней бок о бок и привык к мысли о возможной гибели в бою. Но тихо и безропотно умирать здесь, на койке в белоснежной палате, он был не согласен! Ни за какие коврижки! Хотя кто его слушал и у кого он мог выторговать такую возможность погибнуть в бою?! Он не верил ни в Бога, ни в чёрта! А других инстанций, у кого могли быть ключи от его жизни и дальнейшей судьбы, гвардии капитан-разведчик Фролов не знал.

Чёртово колено начало болеть у него месяца четыре назад. Егор в первое время вроде бы свыкся уже с этой тупой болью, мучившей его. Научился умело скрывать её и жить с ней. Даже усиливающаяся хромота несильно мешала ему ходить в разведку за линию фронта. С началом наступления он по-прежнему добывал разведданные и приводил языков с вражеской территории. Правда, со временем опухшее колено всё более нещадно ныло и не давало уснуть.

Егор не мог определить причину боли. Он предполагал, что повредил колено в одном из походов на вражескую территорию. Но где, когда и как, вспомнить не мог. Надеялся, что со временем боль пройдёт и нога восстановится. Поэтому-то поначалу и не обращался к медикам за помощью. Он опасался, и не без основания, что эскулапы отправят его на лечение в тыловой госпиталь. Как он, командир отряда разведчиков, мог пропустить такое долгожданное фронтовое наступление?!

Дни и недели шли, и его самочувствие становилось только хуже. Наступать на ноющую ногу становилось всё тяжелее и невыносимее. Скрывать хромоту от командиров тоже уже стало непросто. Знакомая сестричка из медсанбата дала Егору какое-то обезболивающее средство, но оно почти не помогало. Точнее сказать, немного снимало боль сначала, а потом и вовсе стало бесполезным.

Как-то во время построения части для награждения бойцов Егора вызвали из строя, чтобы вручить ему орден Отечественной войны первой степени, в дополнение к уже имеющемуся у него ордену второй степени.

Награда была заслуженной и выстраданной. Получил её гвардии капитан Фролов за взятие языка, за которым охотился во вражеском тылу три дня.