Мединститут

Это именно та эпоха, которую новое руководство старается ныне забыть и исказить всеми силами, огромный исторический пласт, грозящий бесследно уйти из памяти поколений, уже не оставивший в них ни следа, ни воспоминаний.

Итак, в одном секретном НИИ собрался закрытый партком. Секретарь начал сухо и бесстрастно зачитывать повестку. Среди собравшихся нарос шум, и «спикер» поднял голову. Открылась дверь, и в зале появился виновник внеочередного заседания – коммунист Ломоносов. Опоздание на партком приравнивалось к дезертирству с поля сражения и жестоко каралось. Все взоры собравшегося актива устремились на него. Ожидалось, что «седина в бороду», не спавший три ночи и наглотавшийся транквилизаторов, тихо сядет в заднем ряду и будет молчать, временами сморкаясь виновато.

Но Виктор Иванович выглядел хорошо, свежо, бодро, даже молодцевато. Вообще, Ломоносов был видный мужчина. Как сейчас характеризуют, «с большой потенцией». И одет он был не в строгий костюм-тройку, а как-то лекгомысленно- в светлые полотняные брюки и рубашечку с коротким рукавом. В руках его, однако, была лёгкая папочка. Как ни в чём не бывало, он прошествовал к трибуне, и, не обратив внимания на секретаря, обратился к собравшимся. Очки его хулиганисто заблестели.

–Товарищи! – звучно сказал он.– Нет, не так. Дорогие товарищи! Я буду краток. Итак, в связи с обнаружившимися фактами, своё дальнейшее пребывание в рядах нашей славной КПСС считаю отныне для себя невозможным. Прошу партком освободить меня от членства в партии с момента подачи официального заявления. Благодарю за внимание…

Пока все оправлялись от лёгкого шока, Виктор Иванович эффектным движением вынул из папочки с тесёмочками листочек и протянул его секретарю. Поверх заявления он аккуратно положил свой партийный билет. После этого он завязал тесёмочки и пружинистым шагом покинул собрание так же, как и вошёл. Обсуждение было бурным. Про Маргариту Густавовну сразу забыли.

Прецедент был небывалый- пожалуй, никто из 17 миллионов членов КПСС не осмелился бы повести себя так, как этот- в оценке действий ведущего специалиста уже не сомневались- отщепенец и враг. Заявление о добровольном выходе из «рядов» было сухим и написано от руки по всей форме. Удовлетворить его, однако, не посмели – поцедуры выхода из партии не существовало, несмотря на принцип демократического централизма, и даже смерть не избавляла от членства в ней. Заявление подшили к делу, а гражданина Ломоносова в течение двух последующих экстренных заседаний единогласно исключили за неявку на партком, морально-бытовое разложение и «переход в ряды капиталистического лагеря».

Через неделю его вызвали в отдел кадров и ознакомили с приказом об увольнении «в связи со служебным несоответствием». Более того, к нему на дом явился наряд милиции, потребовал предъявить паспорт и тут же, в прихожей, тиснул в него печать «Выписан». Всё, отщепенец был уничтожен.

Вскоре Виктор Иванович завершил процедуру развода с женой и покинул столицу навсегда. У него был старый институтский друг и одногруппник в К…– Гиви Гаприндашвили, заведующий хирургией крупной провинциальной больницы. На свой страх и риск он принял Ломоносова, помог ему устроиться в своём отделении, выбил общежитие. Немалую роль сыграл и благопрятный отзыв заведующего кафедрой местного мединститута профессора Тихомирова. Он тоже знал Виктора Ивановича как первоклассного специалиста одного с собою уровня.

Вот так бывший перспективный учёный оказался на должности рядового хирурга 10-й больницы. Впрочем, сброшенный с сияющих вершин науки и московского медицинского мира пожилой человек не отчаивался. Он начал довольно успешно оперировать рядовой городской контингент, почти моментально заработал репутацию и укрепился на новом месте.

Исключённый встал в очередь на квартиру и понемногу привыкал к новой действительности. Она оказывалась не такой уж плохой. Как говорил один из героев Чехова, «и в Сибири люди живут». Тем более, что к нему в К… приехала любящая Маргарита. Она уволилась из института и последовала за любимым в надежде порвать с прежним, столичным и начать новую, счастливую жизнь в провинции. Советский Союз, занявший добрую половину евразийского континента, огромная и загадочная страна, всегда предоставлял эту возможность. Уж «уехать» в ней было куда.

-18-

«…А уж если на экране появляется обнажённая женская грудь, то тут сбежавших ревнителей чистоты морали не сосчитать. Было бы глупым высокомерием отрицать, что «та-а-акие» сцены могут возбуждающе подействовать на незакалённую нервную систему подростка. А с половым воспитанием, половым просвещением у нас- признаемся в очередной раз- дело обстоит из рук вон плохо, пожалуй, никак не обстоит»

(Советская пресса, октябрь 1986 года)

До общежития Лечебного факультета К…ского мединститута Булгаков добрался уже в десятом часу вечера. Он был не один.

Это было пятиэтажное кирпичное здание послевоенной постройки в форме буквы «П». Вид у него был ветхий и казённый- краска на стенах давно выцвела, штукатурка почти везде отвалилась, а рыжий кирпич стен имел в себе что-то тюремно-казематное. Генеральный ремонт здесь никогда не проводился. Угрюмость корпуса сглаживали обитатели – молодёжь 17-25 лет, представители советского несгибаемого студенчества. Студенты- медики отличаются от прочих студентов ещё и патологическим оптимизмом- оптимизмом сродни чёрному юмору. Это у них профессиональное и впитывается с первых же месяцев учёбы, когда начинаются занятия в анатомическом театре.

Кто не испытывал нервного потрясения, оказавшись возле мраморного стола с лежащей на нём распрепарированной человеческой мумией, вынутой из ванны с формалином! Кто не держал в руке человеческий череп- но не для гамлетовского нытья, а чтобы чётко показать на нём foramen caecum, alae minoria ossis sphenoidale, крылонёбную ямку и массу, массу других пунктов и анатомических образований! Кто никогда не декапитировал лягушек, не разрезал бездомных собак, не заражал белых мышей особо опасными инфекциями?… словом, кто не готовился стать врачом, тот, может быть, и нашёл бы «эту общагу» ужасной, но и нынешние обитатели её, и прежние, ныне знаменитые и уважаемые в К… люди, вспоминали её тепло, точно родительский дом, с такой теплотой показанный в фильме «Солярис».

Булгаков тоже – только сначала, в первые месяцы первого курса- ещё морщился при виде загаженных общих туалетов, чадных кухонь с тараканами и комнат в четыре и пять кроватей, на которых умудряется одновременно ночевать, не мешая друг другу, вдвое больше людей. Плюсы такой жизни перекрывали немногие её минусы. Тем более, что на старших курсах он уже жил в двухместном »номере» с максимально возможным комфортом.

В общежитии было привольно, и почти все те студенты, кто были местными и жили с родителями, завидовали своим товарищам, поселившимся в «Брестской крепости» – так неофициально называли эту облупившуюся приземистую пятиэтажку.

Булгаков прошёл пешком почти весь путь от общежития Трубопрокатного завода. Голова требовала проветривания, а маршрут на трамваях с пересадкой его отталкивал. По времени это было бы ненамного быстрее, только в транспорте нужно было ещё ждать, платить и толкаться. Пройти же можно было напрямую по задним дворам, между каких-то пакгаузов, несколько раз пересекая на своём пути железнодорожные пути. В темноте существовала опасность где-нибудь споткнуться и подвернуть ногу, но Антон хорошо знал здешние места и любил пешие прогулки.

Он постоянно вздыхал, вспоминая расстроенное лицо Маргариты. Он ушёл, оставив её сидеть на кухне, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. В комнате громко храпел Виктор Иванович.

Антон одел ботинки, куртку и вышел на воздух. К этой странной паре он испытывал глубокое уважение. Такая женщина, как Маргарита Густавовна, изначально вызывала восхищение, а то, что она оценила и выбрала в спутники жизни именно Ломоносова, которого и Булгаков считал образцом для подражания, делало её необыкновенно поэтичной. Но Антон никак не мог понять причин дисгармонии между супругами, возникшей в последнее время. Ломоносов никогда не говорил с ним на эту тему, а Маргарита, при всей своей внешней простоте и открытости, что-то таила глубоко внутри себя.

Почему бы ей не выписаться из этой дурацкой Москвы? Работала бы себе по специальности, делом бы занималась! Чем здесь-то плохо? Город почти миллионный, метро только нет. Москвичка… Студент снова вздохнул. Ему вспомнилось, как пожилой хирург предлагал ехать к Краснокутской. Даже дико было сравнивать Маргариту и эту простушку-сестричку. Что же такое? Неужели не существует любви на белом свете? Неужели низменный инстинкт столь силён? Неужели стоит жениться, зная, что рано или поздно «потянет на свежака», и ты будешь вот так мучиться? Абсурд…

«А Нинка Краснокутская и правда ведь ничего», – подумалось вдруг Булгакову. Он вспомнил длинные взгляды, которые Ниночка иногда бросала на него, её грудные вздохи, редкие нечаянные касания в тесноте процедурной. Ему вдруг захотелось нежности и сочувствия. Он представил себе пухлые губки блондиночки, её округлости и мягкости, её сочувствующие серые глаза, посверкивающие из-за длинных ресниц, нащупал в кармане две копейки и решительно пошёл к ближайшему автомату. Оборванная трубка помешала ему осуществить намерение позвонить соблазнительной сотруднице.

В соседнем автомате тоже что-то было не в порядке- сволочь сжевал «двушку», но гудков не было. Булгаков громко чертыхнулся, как следует треснул кулаком по диску и оставил трубку висеть на шнуре. Другой двушки не было, а «стрельнуть» было не у кого- улица впереди безлюдна. Да может, и к лучшему.

«Ну и что я ей скажу? – невесело усмехнуся он, остывая. – Мне грустно, сестрёнка, давай …? Если б она согласилась, я б её зауважал. Так не согласится же, обидится. А гнать туфту о своей несчастной жизни, водить её в кино, поить газировкой, кормить мороженым, и только ради семяизвержения… бр-р, нафиг-нафиг»…

Как видим, под невинной внешностью чокнутого на хирургии студента, скрывался циничный и расчётливый охмуряло и сердцеед.

-19-

«Образовались определённые штампы в изображении любви: беганье по долам и весям, обольстительные взгляды на танцах, а вслед за тем умопомрачительные постельные сцены. Только непонятно- если это любовь, то что же тогда кошкины страсти?»

(Советская пресса, октябрь 1986 года)

Вокруг него по-прежнему была промзона Трубопрокатного, совершенно равнодушная к чьим бы то ни было страданиям. Антон поёжился. Столь богатый впечатлениями день, взвинтивший нервы, подогревший кровь коньяк, мизерность обожаемого человека и скрытое презрение такой милой женщины, как Маргарита, требовали разрядки. Нужно было срочно кого-нибудь выеб@ть и успокоиться. Организм Антона настоятельно требовал этого- именно этого.

Но фанатичная увлечённость своей будущей профессией требовала жертв, точно кровавый Молох. У него никогда не было девушки, с Берестовой тогда не сложилось, что предопределило его чисто потребительское отношение к противоположному полу. Конечно, какие-то девушки мелькали вокруг него постоянно- Антон был молод и хорош собой, а аура «хирурга» создавала вокруг него тот самый демонический ореол, перед которым устоять было просто невозможно для обычной советской девушки 1980-х. Бурные романы с ними постоянно вспыхивали и гасли, как искры на ветру.

Последний недолгий роман был у него с Наташей Заречновой, 19-летней студенткой Политеха. Наташа попала в больницу в марте с аппендицитом. Дежурил тогда Ломоносов. Он осмотрел больную и позвал Булгакова, который медбратил в ту ночь на втором посту.

–Ну, ты готов к труду и обороне? – спросил он.

–Что, оперировать сейчас пойдём? – встрепенулся Антон.– Отлично. Сегодня на первом Танька Смирнова, она отпустит с вами помыться.

–Помыться! – хмыкнул хирург. – Не заеб@лся ещё ассистировать? Недоросль… Давай-ка, бери её, подавай, обрабатывайся, сам и начнёшь. Будет получаться – всё и сделаешь. А я на крючках постою.

У Булгакова захватило дух и полезли на лоб глаза.

–Виктор Иванович! – воскликнул он.– Да вы чего, я не могу оперировать. Я даже не субординатор, и вообще…

–Что- «вообще»? – раздражённо спросил Ломоносов, от которого слегка попахивало. Он тогда и начал понемногу «зашибать» на дежурствах. Похоже, что он где-то тихонько уже «остограммился». – Ты хочешь хирургом стать? Ну так и хули? Думаешь, тебя всю жизнь учить будут? Ты и так уже видел достаточно. Плавать как учат? Я же сказал, что постою на крючках! Булгаков, давай, не еби мозги. Дают- бери. Всё получится. Девка тощая, терпеливая, болеет всего шесть часов. Ей аппендикс отхерачить –ещё проще, чем палчонку кинуть. А у меня в глазах что-то рябит…

Да, в марте, 17-го, Антон Булгаков и сделал свою первую самостоятельную полостную операцию! Пациентка, высокая худенькая девушка с большими глазами, перенесла её хорошо и поправлялась стремительно. Конечно, тот факт, что операцию делал студент, постарались скрыть. Операционная сестра была своя в доску и всякое в жизни видела, анестезиолога не звали и справились под местной, в истории болезни Ломоносов записал хирургом себя. Булгакову очень хотелось похвастаться группе, но и тут нужно было держать язык за зубами – страшное слово «стукачи» постоянно повторялось Ломоносовым. Стукачи были повсюду, учил он. Особенно в хирургии…

«Свою» больную оперировавший хирург наблюдал очень усиленно, заходя по нескольку раз на день и каждый раз осматривая её по полчаса, лично делал все перевязки и снимал швы. В день выписки Наташа принесла ему букет цветов, торт и бутылку армянского коньяка о пяти звёздочках. Булгаков равнодушно принял всё это и отнёс своему учителю, моментально забыв о Наташе как о личности. Нет, он навек запомнил её – но как свой первый аппендицит, свою первую операцию, свой первый успех.

Однако Наташа считала иначе. Она влюбилась по уши во внимательного молодого доктора, потеряла покой и вскоре пришла к Антону на дежурство, одетая во всё лучшее и накрашенная. Она приходила ещё несколько раз, сидела в сестринской, курила, молчала и вздыхала. Антон бегал от неё по отделению взъерошенный и злой, в сестринскую не шёл и изображал всем своим видом крайнюю занятость. Над незадачливым хирургом уже смеялись дежурные врачи и медсёстры. Наташа не уходила.

Делать нечего, пришлось после отбоя вести её в пустующую в этот час чистую перевязочную, запирать дверь и отвечать взаимностью на пылкие чувства девушки. Она вовсе не была тощей, просто худой, но в меру, и демонстрировала такую покорность, такую влюблённость, что ему становилось  совестно тут же убегать по окончании секса – снимать капельницу или записывать вновь поступившего.

Девушка знала график его дежурств и приходила ещё раза четыре или пять. Булгаков уже приноровился и научился извлекать из недолгого общения с нею максимум возможного удовольствия. Ни на что большее она, кажется, не претендовала. Антону тогда ни разу не пришла в голову мысль сводить её в кино или на дискотеку, хотя бы просто пройтись по улицам. Да и в разговорах с Наташей он ограничивался самым минимумом слов, предпочитая язык чувств, который у него тогда хорошо развязался.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось. Расстались они так же из-за Ломоносова, благодаря которому и познакомились. Опять они оба дежурили, опять привезли больную – этот раз с разлитым диффузным перитонитом. Больная была тяжёлая, операция предстояла рискованная. Ломоносов был зол и трезв. Он удивительно чувствовал ситуацию и «принимал на грудь» только тогда, когда это было безопасно. Булгаков готовился ассистировать, разыскивал по всей больнице кровяную плазму, ругался с напарницей Светой, которая «гавнилась» и не отпускала его на операцию, и очень разозлился, когда пришла Наташа. Её близорукое моргание и виноватая улыбка вдруг взбесили его. Антон наговорил ей всяких грубостей и выставил из отделения.

Наташа пропала и больше не появлялся. Антон поначалу чувствовал огромное облегчение, которое вскоре переросло в лёгкое недовольство собой. Он знал, что зря обидел хорошего человека и надеялся забыть о неудачной любви в объятиях новой женщины. Но вся беда была в том, что новая женщина с тех пор так и не объявилась. В учёбе и трудах прошла весна. Его студенческая, хирургическая и медбратская жизнь шла по накатанным рельсам. Всё в ней удавалось, жизнь получалась, но не хватало в ней чего-то очень важного.

Антону исполнилось 23. Всё чаще светлая и грустная тоска, тоска отсутствия рядом Её- кого? просто Её, девушки, подруги, предмета- находила вдруг, и вдруг ни с того, ни с его. Потребность в Ней была почти физиологическая. Но Она всё не встречалась. Да и как Она могла встретиться при таком диком образе жизни, который Антон считал совершенно нормальным.

Такая жизнь- единственная форма существования моего  белкового тела,– утверждал он, шутливо перефразируя Энгельса.

Потом была летняя сессия. Потом полная впечатлений поездка в лагеря с военной кафедрой, где из них шесть недель готовили военных медиков. Потом был снова экзамен, потом Булгакова попросили в августе поработать в отделении, совсем некому тогда было. Дежурства шли сутки через сутки, и август промелькнул незаметно. Сейчас уже октябрь заканчивался, а после Наташи так никакая женщина больше не появилась.

Булгаков вздохнул. Он выбрался с окраин на оживлённую улицу, где были магазины, киоски и телефонные автоматы. Он порылся во внутреннем кармане куртки, в который обычно никогда не наведывался, нашёл там какую-то бумажку, развернул под фонарём и энергично взмахнул рукой- есть!

Наменять двухкопеечных монет было делом двух минут. Вскоре он уже стоял в новой будке и, прижав трубку к уху, левой рукой крутил тугой диск, а в правой держал выцветшую бумажку с номером, провалявшуюся эти 6 месяцев в кармане куртки.