Кондрат Булавин

Обвороженные красотой вечерней природы, растомленные, табунщики молча сидели на берегу и, макая сухари в деревянные миски, жевали.

– Эх, а у нас-то, на Тамбовщине, о сею пору еще лучше! – нарушив молчание, со вздохом сказал молодой, с выгоревшей на солнце волохатой белой головой, парень. – Ох и хорошо же!.. Ведь у нас же леса-а!.. Ух, какие!.. Дубы неохватные, сосны под небо… Зайдешь бывало в лес, так душа от радости замирает… Дух по лесу хороший разливается. Вот, думаешь, рай-то земной… А тут что?.. Степь голая…

– Ну и что же ты в своем раю-то не жил? – насмешливо спросил Мишка Сазонов.

– Невмоготу стало, – снова вздохнул парень. – Помещик больно лютый, все жилы повытянул… Когда родители были живы, терпел. Вроде некуда было податься… А как померли и остался я один, сиротинкой, то и жизнь мне стала не мила в родной деревне… Затосковал я… Прослыхал про вольную жизнь казачью на Дону, и вот захотелось мне посмотреть на нее, пожить самому такою жизнью…

– Вот, Васька, ты и нашел тут жизнь привольную, – ехидно захихикал дед Никанор, тщедушный старичишка с реденькой всклокоченной седой бороденкой. – Вот она тут, жизнь-то вольная-привольная, – махнул он на степь. – Простор!.. Травы много – жуй… Воздуху вдосталь – глотай… Одним словом, попал ты, Васька, из огня да в полымя… Будь она проклята, эта казачья вольная жизнь… От зари до зари, уж тридцать лет с седла я не слезаю… В бурю и грозу, в стужу и жару все хозяйских коней стерегу… Илье Григорьевичу Зерщикову богатствия наживаю… А мне что от того?.. Кукиш с маслом… Впроголодь держит проклятый Ильюшка, зипуна нового никогда не даст…

– Тише ты, дед Никанор, – с опаской сказал кто-то из табунщиков. – Ненароком прослышит хозяин, как ты его ругаешь, беды не оберешься…

– Э-э, чихал я на него! – запальчиво взвизгнул Никанор. – Мне от того хуже не будет… Что он с меня возьмет?.. Изобьет?.. Так я не раз испытывал его кулаки-то… Все едино жизнь наша гиблая… Работал я у своего боярина, спину на него гнул, а вырвался от боярина, убег на вольный Дон, так в руки к Зерщикову попал. Он меня хуже крепостного сделал… Тут вольная жизнь-то, на Дону, только для богатых, домовитых казаков, а для нашего-то брата – та же каторга… Нам, видно, вольная жизнь будет на том свете… Вот ежели б гы, Васька, не сюда подался, к низовым казакам, а остался б у хоперских казаков, гультяев, то, может быть, тебе б жилось-то и вольготнее, потому как они, гультяи-то, все из нашего брата, из беглых холопов да мужиков… Хоть и бедно они живут, да все же вольно…

– Кто ж ее знал, что так получится, – уныло буркнул парень. – Ведь говорили, что низовые казаки живут богато, привольно… Каждый, кто б ни попадал сюда, вроде становится богатым да вольным…

– Говорили, – желчно усмехнулся старик. – Говорят – кур доят, а ты и поверил… Дурень ты, Васька…

– А ты не дурень, дед? – спросил старика Сазонов. – За каким чертом ты-то сюда приперся, а?..

– И я дурень, – согласился старик. – Меня тоже нелегкая принесла сюда, на вольготную жизнь… Надо б на Хопре остановку сделать, а я сюда поперся… Был бы я там теперь хоть и гультяем, да вольным казаком… И нечего б мне было бояться, что приедут сыщики царские сыскивать беглецов да возвращать их к своим помещикам и боярам… Ведь тридцать лет уж я на Дону, а все считаюсь беглецом… А какой я беглец? Сколь разов я говорил своему хозяину, чтоб он меня ввел в казаки… Есть такой закон казачий: раз прожил столько годов на Дону, то должон считаться уже казаком… А Зерщиков все вертит хвостом, как старая лиса: «Погоди, говорит, дед Никанор, вот подуправимся с делами, тогда, говорит, введем тебя в казаки и курень тебе поставим…» Все брешет и брешет, ирод, потому как ему нет расчета нас, беглецов, вводить в казаки, – кто ж ему будет задарма работать-то?.. Это вот наш старшой, Михайло Сазонов, – прирожденный казак, так он и плату от хозяина получает.

– Какая тут плата? – сердито проворчал Мишка. – Я на нее семью прокормить не могу…

– Какая б ни была, а все ж плата, – сказал дед Никанор. – Не как мы, грешные, задарма работаем, за спасибо живешь…

– Домовитые власть забрали, – проронил кто-то из табунщиков. – Надобно б собраться нам всем огулом да прощупать бы их, проклятых… Небось, поподатливее были б…

– Руки у нас коротки, – сказал старик.

– Ну, насчет рук молчи, дед, – горячо проговорил Мишка. – На Дону народ забурунный. Чуть чего не так, такое могут заварить, что и не расхлебаешь…

Табунщики несколько минут молчали, жуя сухари.

– Дед, – встряхнулся Сазонов, – ты бы рассказал, как ты попал на Дон, а?..

Старик, прожевав сухарь и запив водой, проговорил:

– Да как попадают-то сюда – дело просто… Убег от своего боярина, вот те и все… Дело-то это было дюже давно, почитай лет тридцать с лишком тому назад… Жил я тогда под Воронежем, в деревне Садовке, занимался крестьянским делом, как и все наши мужики… Боярин у нас был Лука Матвеевич Гринин, терпимый еще человек… Правда, натужно мы на него работали, но все же кое-как терпели, кормились и мы… Худо ль, хорошо ль, но жил я у себя в деревне не хуже других… Была у меня, братцы мои, молодая жена… Да такая это она у меня пригожая да красивая была – кажись, в деревне-то нашей краше ее и не было другой. Марфушей она, дай ей бог царствие небесное, прозывалась… Жили мы с ней ладно, любили друг дружку, двоих ребятенков с ней прижили… Так, может, и прожили б в любви и согласии до самого гроба, да случилось тут, братцы мои, такое дело на наш грех: приехал к нашему боярину на побывку сын его – Михайло. Такой это красавец собой… Усы черные кольцом вьются, борода кучерявая, на груди лопатой лежит… Служил он, вишь ты, где-то начальным человеком в стрелецком полку… А дебошир – и не приведи бог какой. Как бывало напьется пьяным, так и пошел по деревне за девками гонять. Пымает какую – иссильничает… Проходу никому не было. Девки от него бегали в ухоронку в лес… Вот однова, братцы мои, ходит наш староста по деревне, кличет баб да девок идти в боярский сад, дорожки, стало быть, прочищать… Зашел староста и к нам в избу за Марфой… Я как все едино сердцем чуял, что ежели Марфа пойдет в боярский сад, так быть греху… Вначале я не хотел пущать ее, но староста пригрозил кнутом… Что поделаешь?.. Пришлось ей пойтить… Работало в саду тогда много наших деревенских баб и девок. Вышел из хоромов этот Михайло, сын-то боярский, да на баб маслеными глазками, как кот, поглядывает, усы облизывает… Приглянулась, видать, ему моя Марфуша, поманил ее. «Пойди, говорит, помой у меня в светелке полы, чтобы прохладность была». Пошла моя баба, рази ж можно боярского приказания ослушаться… А этот кобель-то, Михайло, покрутился-покрутился, и как только Марфа-то вошла в хоромы, так сейчас же побег туда… «Ну, – говорят бабы, – попала и Марфушка в лапы этого злодея…» Работают они, а сами поглядывают, что будет дальше… И слышат они, как в боярских хоромах кто-то дурным голосом закричал. Испужались бабы, закрестились… Смотрят, а на втором-то этаже оконце распахнулось, в той, стало быть, светелке, где этот Михайло жил, и оттель моя Марфа высунулась… «Бабоньки, – кричит она, – погибель моя пришла!» Перекрестилась она, да как сиганет. А ведь высоко все же оттель до земли-то… Да оно, может, и все бы благополучно обошлось, ежели б камни под окном не лежали… Моя Марфа-то прямо на них и упала… Бабы кинулись к ней, а она в беспамятстве… Принесли они ее ко мне чуть живую… Позвал я знахарку, осмотрела она мою женку и покачала головой, говорит – дюже плоха… Ребра, вишь, она себе попереломала. Ну и что ж, – вздохнул старик. – Недельки две промучилась и померла… Такая меня тоска опосля завзяла, места себе нигде не могу найти… Хожу сам не свой, и думки у меня на уме, как бы Михайле-то этому, душегубцу, отомщенье сделать за погибель моей Марфы. И вот надумал я… Наточил я нож, позвал свою сестру и говорю ей: ну, мол, сестрица, ежли со мною что приключится, то, мол, Христом Богом прошу, не покидай моих детишек, вырасти их в христианском духе, нехай на отца своего не имеют обиду, что пошел на погибель за их мать… Стал я подслеживать молодого боярина. И однова я увидал его, как пошел он в лес… Подкрался я сзади, да и пырнул ножом ему в спину… Упал он, закричал, а я давай бог ноги, убег… Вот так я и попал на Дон…

– Стало быть, ты его убил? – сказал Васька.

– А кто ж его знает, – уклончиво ответил старик. – Я ж не осматривал его… Может, и умер он, а может, и ожил, антихрист…

– С той поры в деревне-то своей, стало быть, не бывал? – спросил Мишка.

– Нет, – вздохнул старик.

– И про детей своих ничего не знаешь?

– А как же я могу узнать-то? – развел руками дед Никанор. – Все вот собираюсь на старости лет надеть на себя суму да пойти по миру, может пробрался б на родину и увидал бы своих детей, ежли они живы…

– Ну и пошел бы.

– Просился я у своего хозяина – не пущает… Говорит: «Вот как введем тебя в казаки, так-де вольным казаком туда поедешь, никто, говорит, тебя тогда не тронет…» Вот жду, когда казаком стану, – горько усмехнулся старик. – Да брешет он, Илья-то. Не введет он в казаки. Нет ему антиресу вводить меня.

– Да-а-а, – вздохнул Мишка. – Зерщиков себе на уме, он знает, как надобно с вашим братом управляться. Вот зараз приехали царские сыщики на Дон беглых холопов разыскивать, так Илья наказал мне за вами пуще глаза смотреть, велел вас в ухоронке держать. Навроде сурков, чтоб в балке сидели да нос свой не казали… Потому как разе ж Илье Григорьевичу охота такой даровой силы, как вы, лишаться? Какая ему корысть вас на Русь отдавать? Кто ж у него тогда будет работать? Так-то вот… Ну, братцы, хватит! Повечеряли. Идите к лошадям.

Сазонов встал и, заложив руки за голову, сладко потянулся.

– Ох ты! – вдруг вскрикнул он изумленно. – Ребята, беги к лошадям! Сам едет!

Табунщики, торопливо попрятав сухари в сумки, бросились было к лошадям, но Илья Зерщиков, подъезжая к ним, еще издали сурово закричал:

– Куда побегли? А ну, вертайся!

Табунщики, виновато опустив головы, вернулись. Зерщиков подъехал хмурый, злой.

– Ты что же, Мишка, так это мой приказ-то выполняешь? – гневно посмотрел он на Сазонова. – Я ж тебе велел их, – кивнул он на табунщиков, – держать в ухоронке…

– Повечерять пришли, Илья Григорьевич, – смущенно проговорил Мишка. – Все времечко они сидели в балке, я один за табуном смотрел, измучился. Пришли вот, сухарей погрызли… Харчи на исходе…

Зерщиков соскочил с коня.

– Чего ж сухари-то едите? – сказал он. – Глядите, какие тут богатствия-то! – махнул он на озеро. – Разве ж я вам не велю всем этим пользоваться? Наловили б рыбы, настреляли б дичи, наварили б ухи али нажарили уток, а вы, лентяи, сухари жрете, а хозяин вам виноват, не кормит…

– Илья Григорьевич, – робко возразил Мишка, – так у нас же сетей нет. Давно тебя просим привезти нам сеть – рыбу ловить. А уток тож пальцем не настреляешь. Ружьишки без пороху. Привез порох ты нам али нет?

– Ух ты! – спохватился Илья. – Забыл ведь, братцы! Ну, на тот раз как приеду, привезу… Привезу обязательно…

– Гляди, Илья Григорьевич, – угрюмо проговорил Мишка, – не обижайся, ежели калмыки налетят. Отбиваться у нас нечем.

– Завтра пришлю, завтра, – пообещал Илья. – И сетку п-ришлю…

– Брешешь, небось, скупой черт! – тихо пробормотал Мишка, думая, что Зерщиков не услышит его, но у того слух был острый.

– Что ты сказал? – гневно посмотрел он на Мишку.

Мишка дерзко посмотрел на Зерщикова.

– Обманешь, говорю, потому как ты скупой дюже.

– Да как ты посмел со мною говорить так, гультяйская твоя м-орда?

– Ты не дюже, Илья Григорьевич, ори-то, – дрожащим от обиды голосом сказал Мишка. – Я ведь тебе не какой-нибудь холоп, а такой же вольный, прирожденный казак, как и ты… Ты думаешь, ежели я у тебя в услужении нахожусь, так на меня и орать можно? Не боюсь я тебя…

– Ха-ха! – озлобленно рассмеялся Зерщиков. – Казак он вольный… Дурак ты, а не казак! Рази ж у нас с тобой может быть равность? Ведь ты ж у меня работаешь, и что я тебе скажу, то ты и сделаешь. Кормлю тебя, гультяя… Зараз вот возьму и прогоню тебя, так куда ты денешься, а? Уйдешь, а потом опять же ко мне придешь, будешь в ногах ползать и просить, чтоб взял на работу, потому как тебе жрать нечего будет… Ну, правду я говорю али нет?

Мишка насупленно молчал.