И пожнут бурю

Клэр подумала несколько секунд и, найдя нужные, как ей казалось, слова, ответила:

– Скажи мне, дедушка, чего вечно добивается от тебя Алекс Моррейн?

Произнеся этот вопрос, Клэр выдохнула с облегчением и впервые залпом выпила целый бокал вина. И это, и сам вопрос ошарашили Мишеля Буайяра. Первоначально он не мог найти ответа. Лицо его в этот момент напоминало лицо мужа, узнавшего о десятой беременности жены.

– Что побудило тебя об этом спросить? – со сталью в голосе сказал Буайяр.

Клэр впервые испытала на себе всю силу того страшного командного голоса, который исходил от ее деда при общении с другими сотрудниками цирка. В разговоре с ней он никогда не был строг или груб, всегда будучи ласковым и теплым. Эта резкая смена тембра и частоты произношения слов в отрицательную сторону поставили Клэр наравне со всеми другими подчиненными Буайяра, сломали всякие родственные границы, удерживавшие это отношение. Но все же, собравшись с мыслями и решив идти до конца с выяснением данного вопроса, Клэр ответила:

– Алекс уже больше недели доматывается до меня, пытаясь что-то выяснить. Буквально подходит ко мне и спрашивает насчет каких-то твоих тайн.

– И что же ты ему отвечаешь? – с той же сталью спросил Буайяр.

– Правду, конечно же. Я ничего не знаю. Я бы и тебе не сказала про эти случаи, если бы не появление новоприбывшего. После этого Алекс как с цепи сорвался. Всего за два дня он успел десятки раз ко мне подойти. Ты мне еще говорил, что он ночью пристал к тебе с желанием выяснить личность новоприбывшего. Не кажется ли тебе, что в этом есть какая-то подоплека?

– Не переживай, девочка моя, – снова смягчившись, произнес старик, – не забивай себе голову пустой и ненужной тебе информацией. Александр сам не знает, чем ему заняться. Тайн никаких у меня нет. Тайны могут у него быть. Быть может, он подворовывает и пытается так к твоему, а через тебя и к моему, кошельку подобраться. Во всяком случае, если он вновь к тебе пристанет с подобными непонятными расспросами, то немедля обращайся к сотрудникам охраны.

Слова деда ничуть не соответствовали ожиданиям Клэр. Она ожидала куда более жесткой реакции, но никак не опровержения домыслов Моррейна. Но это одновременно и успокоило ее. Решив в следующий раз последовать совету деда, Клэр немного успокоилась.

Прошло минут двадцать. Ужинать закончили, и Клэр решила пройти в свой вагон, который делила еще с двумя артистками цирка. Как только она встала из-за стола, ее окликнул Буайяр:

– И еще, девочка моя. Наверняка тебе интересно немного узнать о новоприбывшем, верно?

Получив утвердительный ответ, он продолжил:

– Ему сильно доверять не стоит. Он много лет прожил среди военных, солдат. Поэтому думает, вероятно, так же, как и наши бравые завоеватели Африки.

– Он негр?

– Нет, он араб. Разницы немного, но все же он кровью ближе нам, чем неграм. В общем, о чем я – он пока будет грузчиком, и я не советую тебе влиять на него, чтобы сподвигнуть на подвиги, которые он явно захочет совершить, учитывая способ, каким он попал в наш цирк.

– А какой это способ? Мы очень долго не могли понять и гадали, почему его шатер, в котором он спал, охранялся, причем полные сутки. И, честно сказать, так и не пришли к логическому выводу.

– Ответ весьма прост.

Сказав это, Буайяр запнулся. Что-то внутри заставило его замолчать. Посмотрев Клэр прямо в глаза, старик все-таки произнес:

– Он купленный. То есть раб, понимаешь? Хозяин у этих самых вояк его купил, как только тот им надоел своим своеволием! Вот поэтому с огромной осторожность надо к нему относиться. Мало ли что он захочет вытворить, лишь бы получить свободу, которую все никак не может обрести.

Дослушав деда, Клэр поблагодарила его и медленно удалилась в свой вагон. Ее потрясению не получится найти эпитеты, поскольку в этот самый момент она поняла, что в цирке, возможно, практикуется рабство, и это и есть та самая тайна, которую скрывает ее дедушка, и которую так страстно пытается выяснить Моррейн. Придя к дедушке с одним вопросом, Клэр уходила от него сразу с несколькими, не получив должного ответа и на первый.

Глава VIII

Графин, ранее наполненный водкой, стоял полностью пустой. Ужас, охвативший Густава и Альфонса Лорнау, немного отступил под натиском огненной воды, но оставил неизгладимый след на сердцах и душах их обоих. Поверить в слова Омара оказалось невероятно трудно, и они упросили его рассказывать все до самого конца, не тая и не привирая. Поведав почти полностью свою историю, бен Али удалось окончательно убедить братьев Лорнау в своей честности.

– Теперь же стало понятно, почему тебя не занесли в книгу членов труппы, – промолвил Альфонс, – но ты так и не сказал нам, есть ли у тебя какие-нибудь способности. Ведь не ради использования тебя в качестве бесплатной рабочей силы ты оказался здесь.

– Вы правы, – согласился Омар, потеряв практически все былое стеснение, – самое главное мое умение – это превосходное управление с лошадью. За годы в пустыне среди бедуинов сделали свое дело. К тому же и военные некоторым особенностям научили.

– Наездников здесь пруд пруди, – сказал Густав, – взять даже почти всю нашу семью, одни наездники да фехтовальщики.

Омар продолжил:

– Помимо владения оружием, как огнестрельным, так и холодным, и другим стрелковым, я обнаружил в себе примечательную способность, когда упражнялся в фехтовании.

– Что же это за особенность? – вопрошал Альфонс, с надеждой взглянув на бен Али.

– Я могу холодное оружие отлично глотать без причинения своим органам и глотке совершенно всякого ущерба. Именно ради этого я отлил особую тонкую шпагу, очень легкую в контроле, когда она оказывается внутри пищевода. По счастливой случайности, шпага оказалась при мне, здесь, в моем багаже, посему я надеюсь ее опробовать, поскольку еще ни разу не глотал настолько длинного предмета.

Братья Лорнау переглянулись. Им явно понравились озвученные Омаром умения. Видя его крепкое тело и слыша здравые мысли, исходившие из его мозга, им хотелось испытать их на прочность. Альфонс резко поднялся и сказал:

– Ты нас вдвойне удивил, Омар. Надеемся, что ты как можно быстрее получишь возможность показать свое мастерство. Еще не было в нашем цирке шпагоглотателей, по крайней мере, на нашем с братом веку они не встречались.

– Истинно так, – согласился Густав, пробубнив своим глубоким басом.

Альфонс решил повести Омара дальше, вглубь состава. Густав, помахав рукой ушедшим, вновь взял в руки газету и продолжил читать с того самого места, на котором прервался при входе в вагон посетителей, будто никакой встречи вовсе и не произошло. На самом же деле глава семьи Лорнау стал вынашивать интересный план, который можно было бы реализовать, используя новоприбывшего. Если вы сейчас подумали, что план заключался в некоем тайном перевороте и подобной ему вещи, то нет, заверю вас и успокою, что Густав Лорнау слишком дорожил своим местом в цирке, поскольку, уже не принимая участия в представлениях, он продолжал получать полноценный доход в размере пяти тысяч франков в месяц. Больше него в цирке получали только Мишель Буайяр и Герман Скотт, но не на много. Его план заключался исключительно в получении сверхприбыли от использования умений Омара. Обычная коммерция, ничего интересного. Едем дальше. Вернее, поезд-то встал на стоянку на станции-дублере в городе Монтелимар, что шел после Авиньона. Но путешествие по «Горе» продолжалось. Пройдя последний, третий вагон семьи Лорнау, Альфонс и Омар оказались в вагоне-ресторане. В третьем вагоне Лорнау проживали представители молодого поколения династии, сыновья Густава: близнецы Блез и Карл, а также Герман и Феликс. Феликсу было всего четырнадцать лет, поэтому он являлся самым молодым представителем династии, Герман был старше всего на год, но очень этим гордился и любил поставить младшего брата «на место», за что часто получал сам от старших братьев и отца. Близнецы Блез и Карл, о выходках которых уже рассказывал Венцель Лорнау, как и положено большинству близнецов, почти все время проводили вместе. Поначалу Пьер Сеньер хотел отправить их в Группу уродов цирка, но Густав запротестовал, заявив, что они слишком красивы для уродов, а то, что они близнецы, вовсе не дает право причислять их к уродам. Удалось убедить только в первом аргументе, и братья стали частью труппы. У каждого из них были светлые, как и у всех Лорнау, волосы и светло-синие глаза, ростом они почти не отличались (но Блез был чуть выше), одежду, разумеется, носили одинаковую (но не всегда). Различить их можно было по голосу, поскольку у Карла он был чуть хрипловатым из-за того, что однажды ему пришлось испытать на себе наказание Хозяина, а у Блеза он был чуть выше и мягче. В качестве членов труппы братья вначале развлекали публику именно как близнецы, пускай и не в «Квартале уродов» (что это такое, вы узнаете позднее, дорогие читатели). Однако позднее решили научиться верховой езде у отца и дяди, а после обучились еще и фехтованию. Посему их выступление включает в себя фехтование верхом на лошадях. Такое представление публику каждый раз приводило в восторг, из-за этого Пьер Сеньер позволил братьям выступать отдельным номером, а не внутри номера наездников. Так прибыли в цирке стало еще больше.

Вы, наверняка, обратили внимание на то, что была упомянута при описании вагона Густава Лорнау женская кровать с ширмой. Так вот она принадлежала единственной дочери Густава и, собственно, единственной женщине в этой цирковой династии. Спросите, куда же делись матери детей Альфонса и Густава? Тут гадать не придется. В девятнадцатом веке смертность во время родов была чрезвычайно высокая, поэтому ни жена Густава, ни жена Альфонса сохранить себя не сумели, отдав жизнь своим детям. Они погибли, чтобы дети их жили. Возвращаясь к единственной дочери Густава и, соответственно, племяннице Альфонса. Звали ее непримечательно – Агнес. Было ей двадцать лет, то есть она уже вступила на путь взрослой женщины, по меркам того времени, и полностью сформировалась как биологическое существо, что, по идее, давало ей право жить в женском вагоне. Однако так бы и было, если бы отец Агнес не заболел подагрой. Болезнь в то время была полностью неизлечима и неминуемо приводила к смерти человека, мучительной и долгой. Ноги Густава распухли и со временем покрылись незаживающими язвами, именно поэтому ему стало почти невозможно передвигаться и потребовался каждодневный уход. Роль сиделки досталась Агнес, из-за чего ей пришлось прекратить выступления на манеже, хотя она была очень востребованной укротительницей, и переустроиться в качестве швеи, подрабатывая по нескольку раз в неделю, дабы ее не выбросили из цирка, как тунеядку. Густава выбросить было невозможно – он являлся главой целой семьи, и с ним ушли бы все, и никто бы не смог удержать их. Но одного несущественного представителя династии выкинуть было вполне возможно, потому как Густав чисто физически не смог бы покинуть цирк. В обязанности Агнес по уходу за отцом входила обработка ног мазями, настойками; она помогала отцу ходить до нужника и до душевой кабины, когда цирк стоял в городах. Помимо этого, Агнес служила отцу секретарем и личным официантом. Девушка совершенно не жаловалась на свою судьбу и понимала, что просто обязана служить отцу. Бывали дни, когда Густав отпускал дочь к подружкам, например, к Клэр, чтобы она могла отдохнуть. Но по большей части Агнес либо отказывалась, либо принимала право отдохнуть, но, будучи у подруг, часто плакала, дабы немощный отец не видел ее слез, поступавших из-за усталости и невозможности помочь сильнее. Доктор Скотт, выступая в качестве лечащего врача Густава, разводил руками, говоря, что подагру можно лишь контролировать, не употребляя алкоголь, жирную пищу, в частности мясо, а также стараться не сидеть в кресле полный день, дабы ноги не иссыхали. Большего Герман и не мог сказать, поскольку взаимосвязь болезни с превышением уровня мочевой кислоты в крови будет открыта много лет спустя. Казалось бы, несчастная судьба у этой девушки, Агнес Лорнау, но это с какой стороны посмотреть. С одной стороны, да, судьбе не позавидуешь: чтобы раздеться перед сном, приходиться постоянно прятаться за ширмой, дабы отец не заметил, как дочка выросла (будто он не знал, как); на сон времени оставалось крайне мало, потому что Густав любил до крайней ночи сидеть за бумагами или за какой-нибудь интересной книгой, и приступ мог его схватить в любую минуту; но даже ночь не была спокойной много раз – ночные приступы болезни самые жуткие, Агнес приходилось просыпаться от ужасающего вопля пятидесятилетнего старика, чтобы накладывать на ногу холодный компресс, а если это не помогало – обращаться за крайней помощью. Для таких случаев доктор Скотт выделил Густаву и Агнес многоразовый шприц и небольшой флакон, на этикетке которого на латыни было написано «Оpium», намекая на содержимое. Агнес набирала в шприц темно-коричневую жидкость и колола прямо в ногу, нащупав самую толстую вену. Используя опиум, Густав еще быстрее приближал себя к смерти, однако в моменты, когда боль, будто сразу несколько медвежьих капканов вцепились в ногу, одолевала по нескольку часов, разум его оказывался в прострации, теряя всякий контроль, требуя скорейшего прекращения этой мучительной пытки. И выбора не оставалось, как пускать в вену яд, медленно убивающий организм, заставляя его разлагаться изнутри. Подагра же разлагала организм снаружи. Это была своеобразная плата за хорошую жизнь, которую успех прожить Густав Лорнау. Другой же стороной это покрытой кровью медали была некая стабильность и безопасность. В цирке были известны случаи, когда ненужных людей, как было сказано выше, просто выбрасывали на улицу. Густав Лорнау отчетливо осознавал, что Хозяин имеет с его семьи баснословный доход, исчисляемый десятками и десятками тысяч франков. К тому же, Густав пользовался большим уважением со стороны Буайяра и Сеньера, выступая щитом для членов семьи, что, однако не всегда помогало, поскольку супротив гнева Хозяина ничто не могло возыметь. Три вагона для одной семьи – слишком большая честь, поэтому эту честь приходилось отрабатывать. Если бы не уход со стороны Агнес, то Густав мог бы мучится еще сильнее, и не мог бы работать с бумагами. Бумаги эти касались, в основном, финансовой части работы цирка. Выйдя на творческую «пенсию», Густав стал подрабатывать казначеем у Буайяра, который, в силу своей занятости, не имел возможности постоянно следить за использованием средств. Эта роль выпала Густаву, который радостно ее принял. Теперь же Густав, больной, совершенно не слушавший советов доктора Скотта (вспомните хотя бы графин водки), занимался делом, которое было ему по душе – считал деньги. Причем очень смешным было то, что зарплату назначал себе он сам, часто премировал и себя, и семью, но при этом ни разу не был уличен в своих небольших махинациях. Но, говорят, все временно на этом свете.

Агнес, не присутствовавшая при беседе братьев Лорнау и Омара, в это время находилась во втором вагоне-ресторане, где было куда спокойнее и тише, поскольку все основные самодуры сидели в первом, который вам был обильно описан. Компанию Агнес составляли непримечательные артисты цирка: уже известный вам Петр Дубов, как всегда одиноко сидевший за столом в уголке; Иоганн фон Ромм, главный капельмейстер цирка, человек совершенно ничтожный и тихий, предпочитавший исправно выполнять свою работу, а не болтать с другими артистами. Этот вечер стал одним из немногих, когда господин Ромм позволял себе расслабиться и хорошенько поужинать. Среди прочих в этом вагоне решил отдохнуть Алекс Моррейн, дабы не натыкаться на тех артистов, что его изрядно недолюбливали (а таких было больше, чем язв на ногах Густава).

В первом вагоне-ресторане, в который зашли Альфонс и Омар, находились все те же люди, которые находились в нем пару глав назад. Добавилось еще несколько человек, тоже артистов. Увидев, что с Альфонсом стоит неизвестный никому человек, все быстро догадались, кто пришел к ним. На лицах людей возникли улыбки, в глазах засветился огонь любопытства, а в мыслях мелькало: «Господи, как он хорош!» и «Какие же у него способности, интересно?». Выйдя на середину вагона, Альфонс представил новоприбывшего:

– Друзья мои! Разрешите потревожить вас ради счастливого случая! Рядом со мной стоит человек, которого вы все ожидаете увидеть уже вторые сутки! Знакомьтесь – Омар бен Али, прибыл в наше шапито из Алжира!

Омар поклонился и поприветствовал всех своим красивым голосом. Ответом ему стал шквал аплодисментов и выкриков: «Приветствуем! Ура! Какая радость» и пр.

– Омар пока что поставлен грузчиком, но он поведал мне о своих феноменальных способностях, так что, я полностью в этом убежден, через несколько недель он уже будет выступать на манеже вместе с нами!

Снова раздался шквал аплодисментов, смутивший араба. Еще никогда и нигде его так не приветствовали. Так тепло, ласково, весело и приветливо. Иной раз можно приветствовать очень жестоко или безразлично, а именно «приветливое» приветствие не от каждого поступит. Альфонс пригласил Омара присесть за единственный оставшийся свободным столик, дабы у него была возможность со всеми поговорить. Как только Омар сел, сразу посыпались вопросы от новых знакомых. Омар, казалось, потерял всякие остатки стеснения и охотно на вопросы отвечал. Больше всего вопросов доставалось от ребят из семьи Лорнау, что было неудивительно, поскольку юношам было очень интересно послушать истории от человека, жившего в пустыне и среди военных. От девушек также не мало вопросов поступало, в основном, касательно его образа жизни и тренировок для поддержания формы. Девушки есть девушки, и тут не изменить ничего; их вопросы казались совершенно несущественными Альфонсу, который косился на Катрин, которая, в свою очередь, не отрывала глаз от новоприбывшего. Омар старался отвечать на все вопросы максимально честно, но в некоторых местах ему приходилось затаивать и немного лгать, чтобы его жизнь оставалась только лишь его жизнью. Но он медленно осознавал, что отныне почти никакой «своей» жизни не получится иметь. Толстушка Бернадетт решила услужить Омару и постоянно подносила стаканы с кофе и булочками, невзирая на повторявшиеся отказы бен Али. Всем было невероятно интересно ближе узнать этого таинственного (до недавнего времени) артиста, что прибыл в их цирк.

Примерно до полуночи продолжалось знакомство Омара с артистами цирка. После полуночи же все потихоньку стали расходиться по своим вагонам, дабы не возбуждать лишнего подозрения со стороны Буайяра. Поезд тронулся и продолжил путь до Лиона, который был почти в двух днях пути. Снега за окнами становилось все больше, что вселяло в артистов надежду встретить Рождество в одном из городов, украшенных снегом. В рождественские дни в цирке устраивались особо красочные и пышные представления. На кухне готовились рождественские сладости, а детишкам посетителей бесплатно раздавали подарки от имени Пьера Сеньера. От этого и детишки, и их родители пребывали в восторге, сопряженном с удачей и радостью от того, что им удалось попасть в цирк. Поскольку в такие дни цирк напоминал современный музей, наполненный туристами из всех стран мира. Судя по скорости движения поезда, цирк прибудет в Лион не раньше 18 декабря, это значит, что именно в Лионе состоится рождественское представление «Парадиза», потому что меньше недели ни в одном городе цирк не проводит, особенно в городах крупных, с населением свыше ста тысяч человек, как Милан, Рим, Мюнхен, да тот же Марсель, в котором «Парадиз» задержался на две с половиной недели.

Возвратившись к себе в вагон, Омар сразу лег на кровать, задумавшись. Что ему думалось, наверное, каждый из вас поймет и догадается, если когда-нибудь оказывался в ситуации, напоминающей ту, в которой очутился наш герой. Неожиданно вдруг ему вспомнилась семья, впервые за все время, что он провел на фрегате, добираясь до Марселя, и за те два дня, что были им проведены уже в цирке. Что происходило в жизни его близких в эти дни, Омар знать не мог, за что страшно переживал, стараясь сейчас представить, будто у них все в порядке, или, хотя бы, не так плохо, как могло бы быть. Впервые вспомнился погибший брат. Однако теперь Омар не винил себя в его смерти лишь в том ключе, что единолично ответственен за это. Он будто стал мудрее, а, может быть, и лицемернее, сам того не замечая. «Но кровь брата», – думал Омар, глядя в потолок, – «лежит не на моих только руках. Солдаты, Жёв, остальные члены семьи, в конце концов! Они все отчасти виновны!» Не подумайте, что Омар переложил почти всю ответственность на других людей и этим продемонстрировал свою мудрость обретенную. Такой поступок мудрости, разумеется, не прибавляет, однако такой именно поступок является самым прагматичным с точки психологического давления человека на самого себя.

Клочки и обрывки каких-то мыслей касательно отца так и кишели в его голове. Кем был для него отец? Если сказать банальное для текстов такого рода слово «всем», то это означает преувеличить в масштабах до того огромных, что высмотреть в этом бассейне лжи толику истинности окажется задачей просто невыполнимой. На деле же отец для Омара не представлял того авторитета, с которого можно было бы смело брать пример, как маленькие мальчики, восхищаясь супергероями, берут с них пример и выдумывают себе всякие суперспособности. Но осознание этого факта пришло к Омару лишь сейчас, когда он, получив возможность, уже сумел сравнить. До этого он свято был убежден в непогрешимости отца, что все действия, совершаемые им, а, впоследствии, и его сыновьями, в том числе и Омаром, несли исключительно вынужденный характер, направленны на избавление от оккупации, на восстановление власти великого султана. Однако пожив среди французов, разузнав все детали, Омар пришел к выводу о том, что этот пожизненный сепаратизм и газават, объявленный самовольно его отцом, без одобрения имамами, не имеет под собой почти никаких логичных оснований, поскольку Алжир уже почти три десятка лет считался владением Франции. Но, как думалось теперь Омару, отец его представлял собою ультраконсервативного мусульманина-воина, ничего, кроме Корана не признававшего. Он жил при султане и был уверен, что всегда будет биться с неверными во имя Мухаммеда, причем исключительно на вражеской территории. Но вдруг, совершенно неожиданно, султан, на которого он молился, показал, насколько на самом деле слаб. Весь Алжир, весь Тунис оказались под властью тех самых неверных, которых клялся резать он, и не оказалось больше священного защитника рядом. Но, для кого к сожалению, для кого к счастью, зверств никаких устроено не было, всем позволили жить прежней жизнью, лишь с тем небольшим, но существенным изменением, что флаг в крепости стал развеваться другой. И что же он сделал, этот молодой воин из клана бен Али? Принял? Нет, принять никак нельзя, это сродни бесчестной смерти. Он – воин, рожденный убивать. Этим он и занялся. Со временем его обычные набеги стали более хитрыми и продуманными. Поселившись почти что в самой пустыне, не принимаемый в клане за радикализм и отвергнутый, как ему казалось, продажной верхушкой имамов-ибадитов, он имел возможность скрыться хоть от самого Аллаха среди песков и оазисов. Потом, заведя каким-то чудом семью, он вырастил семерых безжалостных убийц, таких же, как он сам. Впоследствии потерял из них четверых, сражаясь с отрядами майора Жёва. Узнав, что младший сын, Омар, оказался в плену, он несколько раз безуспешно пытался его вызволить из, как ему представлялось, обители неверных грешников, но возраст дал о себе знать. Тогда он решил послать своего старшего сына с той же целью. Что происходило дальше, вам известно. Но только теперь, уже находясь очень далеко от родного дома, Омар осмелился все это обдумать, достать пыльную шкатулку с семьей из самого дальнего и темного угла своих воспоминаний. В голове у него, однако, стала твориться неразбериха. Он почему-то вспомнил мать, с которой никогда не был по-настоящему близок, как любой ребенок с любящей матерью, поскольку отец это строго пресекал. Вспомнил сестер, которые боялись даже по имени его называть, вечно снуя вокруг матери. Любили ли они его? Любила ли мать своего сына? Любили ли сестры своего брата? У Омара было на это однозначное мнение – разумеется, любили. Однако сумасшедший диктатор-отец, к тому же еще и религиозный фанатик, возымевший себя Салах ад-Дином, умел вполне доходчиво объяснить, что любовь такую необходимо скрывать. И что же для Омара все-таки значила семья? Казалось, здесь уже он и сам не вполне мог ответить на этот вопрос. Семья научила его скорее многим физическим качествам, будь то умение плавать, быстро бегать, драться и ездить верхом (глотать холодное оружие он научился сам). За это также должны идти признательность и благодарность, и они шли. Без этих умений у Омара вряд ли получилось бы дожить до настоящего времени повествования, равно как и вряд ли появилась бы возможность оказаться в гарнизоне Орана, а позднее и в цирке «Парадиз». Но голова Омара, то, что он чувствует, как контактирует с другими людьми, не из семьи, мало их волновали. «У тебя не должно возникать в голове и крохи любой отвлекающей мысли, кроме той, что принесет твоей родине свободу!» – говорил его отец. И поначалу данные слова отца казались ему единственно верной догмой, следовать которой он был клеймен. Но, оказавшись в гарнизоне, посреди французских солдат, пообщавшись с Жёвом, Омар понял, как важно для человека уметь читать, писать, мыслить и взаимодействовать с другими людьми, а не только резать им глотки. Однако он свою семью искренно любил и не хотел для нее каких бы то ни было неприятностей, пускай и вызывающихся чаще всего по причине безрассудства отца, и понимал, что тихая и мирная жизнь для них была более невозможна. Понимал он и то, что, вероятно, поисковые отряды Жёва рано или поздно разыщут жилище семьи бен Али, вернее, ее радикальной ветви.

Омар закрыл глаза, прислушиваясь к стуку колес, к которому никак не мог привыкнуть, больно уж в новинку. Ритмичные покачивания вагона одновременно немного пугали, заставляя слегка вздрагивать, и успокаивали, отгоняя мрачные мысли. Окон у вагона не было, поэтому Омар не имел возможности любоваться зимним пейзажем, но холод, исходивший от неотапливаемых стен (система отопления вагонов была крайне запутана), напоминал ему, что он уже очень далеко от солнечного Орана. Ему не терпелось увидеть снег. Он читал о нем в книгах, знал, что это такое, по рассказам тех же гарнизонных солдат, но вживую ему предстояло впервые его увидеть, что сильно завораживало. И вдруг, от открыл глаза, кое-что для себя, наконец, прояснив. В какой-то тьме, вверху, где-то чуть видно на потолке, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Ему показалось, что он как будто ножом отрезал себя сам от всех всего, связанного с прошлым, в эту минуту. Он решил отныне жить настоящим. Он словно переродился, обретя, обретя новые цели и ориентиры. Не существовать, как говорил он до сего, но жить – ради себя, ради собственного совершенствования.

Глава IX

К утру, когда «Гора» почти на полном ходу мчалась по своей особой дороге, а до Лиона оставались сутки пути, Омара знал почти весь цирк. Он теперь уже спокойно стал проводить время в вагоне-ресторане, став местной знаменитостью. Он успел познакомиться с Клэр, которая, как и многие другие, обратила внимание на его неестественного для араба цвета глаза. Лишь у нее хватило смелости озвучить это Омару при знакомстве, что позволило бен Али сделать вывод, что этой смелости у нее было столько, что хоть ушами пей. У вас еще будет возможность убедиться в этом, дорогие читатели, главное – не бросайте читать.

Вскоре молва о том, что об Омаре бен Али все отзываются как о будущем великом артисте, дошла и до Мишеля Буайяра. И, дабы не допустить дальнейшего распространения этой ложной информации, а если уточнять, то для, того, чтобы об этом не прознал Хозяин, он решил вызвать Омара к себе в вагон для короткой беседы. Узнав от Клода, что Буайяр хочет его видеть, Омар, находясь в этот момент в вагоне Альфонса Лорнау, покорно отправился к управляющему, справедливо полагая, что ничем хорошим беседа эта не обернется.

Однако Омар направлялся к Буайяру полностью уверенный, что ничего отвратного не совершил, да и не мог он этого сделать за двое суток, из которых он больше спал, нежели бодрствовал. Может, старик вообще хотел сообщить что-то приятное, хотя, по лицу Клода, выражавшему ликование обиженного мальчишки, наконец добившегося возмездия за сломанную игрушку, это вряд ли можно было допустить. Как ранее узнал бен Али от Клэр, которая не спешила говорить, с кем состоит в близкородственных связях, Буайяр редко кого к себе вызывал даже «на земле» (то есть не в пути, а во время стоянок цирка в городах), а, чтобы вызвать человека прямо в поезде, заставив преодолеть расстояние в несколько десятков вагонов – такого почти никогда не случалось. Это слово «почти» подтолкнуло Омара спросить о случаях, когда же это случалось, и какие этому способствовали обстоятельства. И только Клэр успела открыть рот, дабы поведать (она, как и Омар, находилась в вагоне Альфонса Лорнау), как раздался рявкающий голосок Клода, который дал арабу две минуты, чтобы привести себя в некий порядок перед аудиенцией, невзирая на то, что вагон его находился достаточно далеко. Делать было нечего, пришлось идти. Но, как чуть выше уже было сказано, Омар не видел за собой поступков, могущих спровоцировать разговор так, чтобы шел он в формате допроса и морального избиения. Посему у Омара сохранялось настроение спокойное и жизнерадостное, пусть и разбавленное каплями сомнения.

Перед тем, как войти в вагон, Клод остановил бен Али и дал несколько указаний, как себя следует вести; указания эти почти не отличались от тех, что озвучивал Альфонс перед знакомством с Густавом. Только теперь эти почти идентичные слова невероятно раздражали Омара. Лично он был уверен, что это потому, что исходили они от грязного подхалима, даже не имевшего фамилии. Когда они все же вошли внутрь вагона, то он показался Омару мрачным обиталищем старого крота, поскольку света в нем было настолько мало, что любой человек, если бы он вошел сюда, мог почувствовать себя настоящим слепцом.