Memento Finis: Демон Храма

Наш Филипп сначала был рад этому обстоятельству, как маленький, злой, шаловливый ребёнок, увидевший наказание и унижение своего строгого учителя, абсолютно обескураженного и обезоруженного случившейся несправедливостью. Радость его сменилась необычайным разочарованием и досадой, когда размер ожидаемых богатств сокровищницы Храма оказался совсем не тем, который он хотел обнаружить. По сути своей простой разбойник, он и не догадывался, что уже больше никогда не найдёт того, к чему так сильно стремился, – богатства и власти. Всё самое ценное исчезло. Не оказалось в хранилище и Его – уже никогда рука недостойного не сможет прикоснуться к Божьему дару. И уже сейчас, я полагаю, Вы сделали всё, чтобы сохранить Его покой, определив надёжное место для хранения реликвии.

Откровенно приятно чувствовать себя тайным орудием судьбы, когда окружающие тебя люди, опираясь на свои пожирающие душу страсти, с закономерной неизбежностью делают то, что задумано другими, и самонадеянно мыслят это выражением своей воли. И это нельзя назвать злым умыслом бесцельного уничтожения. В падении, идя на жертвы, мы обретаем силу нового возрождения.

Я чувствую эту таинственную силу и приветствую её появление, как вернувшаяся из тёплых краёв птица с упоением встречает и восхваляет пьянящее обновление весны. Я верю, жертвы не напрасны, ибо великое начало и великая цель, сохранённые нами сегодня, должны принести свои плоды в будущем. И пусть даже в нашей борьбе пострадают невинные – в этом они найдут спасение, ибо жизнь есть мучение и зло, и только наша бессмертная душа в подвиге отречения от мира должна обрести своё вечное пристанище у Бога. Так оно и будет, так учили добрые люди, истинно совершенные.

Я вижу себя победителем. Тысячи в мучениях вырванных из темниц своих тел и воссоединившихся с Богом ангельских душ не могут осудить меня и принесённые мною жертвы. Я сделал то, что должен был сделать. И хотя мой путь ещё до конца не пройден, моя душа, жаждавшая справедливости и отмщения, впервые спокойна. Именно я, Гийом де Ногаре, первым покарал главу ложной церкви, и я же стал гробовщиком одного из любимейших детищ Рима – ордена Храма. Я сделаю большее – я убью идею римского воинства, я растопчу его память, я сделаю и короля, и папу предателями, показав их истинное лицо великой истории. И хотя моё имя станет символом злого умысла, сохранённая и согретая немногими посвящёнными истина по справедливости оценит мои замыслы и дела мои.

Да восславится имя Господне, да воссияет справедливость и чистота истинной Небесной церкви! Memento Finis.

Посланник, который передаст Вам это письмо, нем и всецело предан мне. Тем не менее, его судьба полностью в ваших руках.

В ожидании скорой встречи в Париже и с молитвой во славу великого дела.

Гийом де Ногаре».

Я откинулся в кресле, с волнением рассматривая лежащие передо мной бумаги. Я держал в руках историческую бомбу, взрыв которой в одно мгновение может уничтожить принятое в мировой науке объяснение трагического финала ордена Храма. И если всё, что написано в старом письме, правда, теория заговора может торжествовать – документ со всей очевидностью показывает, что богатый и могущественный орден крестоносцев пал жертвой банального сговора, в коем король Филипп стал лишь исполнителем чужого замысла. А тихий и незаметный заказчик, о наличии которого сам исполнитель и не подозревал, не просто стоял в стороне, он, видимо, изнутри готовил погибель ордена. И судя по тому, что написал Ногаре, этим заказчиком была секта катаров, которая к тому времени по официальным источникам уже давно прекратила своё существование.

Катары (от греческого katharos – чистый), или, иначе, альбигойцы (по имени одного из центров ереси – город Альби), представляли собой средневековую христианскую секту. Это еретическое движение принадлежало к числу новоманихейских религиозных учений и в XI – XIII веках получило очень широкое распространение на юге Франции и в Северной Италии.

Катары были наследниками исповедовавших дуализм религиозных сект, которые с завидной настойчивостью появлялись на протяжении первого тысячелетия истории христианской церкви. Дуализм, как особое мировоззренческое направление, утверждал сосуществование и жёсткое противопоставление двух начал, доброго и злого. Это было характерно для многих дохристианских древних философских и религиозных течений, но особый характер эта теория приобрела именно с распространением христианства. Официальная христианская церковь всегда с особым рвением боролась против дуалистических ересей, именно в них видя самого опасного своего врага, врага, который наделял зло особой самостоятельной ролью и откровенно подрывал идею божественного всемогущества и теорию спасения, уничтожая сам смысл существования церкви.

По мысли провансальских катаров и итальянских патаренов, весь материальный мир был созданием не Бога, а дьявола. Человеческое тело, как оболочка божественной души, есть её темница, и цель любой божественной сущности состоит в разрушении пут и оков материального мира и соединении с Богом. Но совсем не любая человеческая душа могла после смерти тела достичь Бога, ибо отягощенная дьявольскими желаниями материального мира, она была того не достойна. Веря в переселение душ, катары считали, что несовершенная душа после разрушения одной темницы перебиралась в другую, тем самым множа цепочку материальных превращений и обостряя свои жизненные мучения. Для того чтобы прекратить это бесконечное хождение по мукам, душа должна была отказаться от всех искушений материального мира и полностью очиститься. Полному очищению способствовал особый обряд – consolamentum (утешение). Приняв consolamentum, последователь катаризма становился совершенным, и теперь его душа после гибели тела должна была соединиться с Богом. С этого момента он не мог иметь никакой собственности, состоять в браке или иметь какие-то отношения с противоположным полом, питаться едой животного происхождения, давать клятвы, лгать и оставаться в одиночестве. Вся жизнь совершенного должна была быть посвящена молитве и проповеди. Передвигаясь пешком от одного населённого пункта к другому, совершенные должны были распространять свою веру, показывая на собственном примере, как можно достичь очищения. Катары отвергали Ветхий Завет, считая бога Ветхого Завета дьяволом, они не признавали крещения водой, призывая к крещению духом, они также отвергали большую часть церковных таинств. Иисуса Христа катары считали пророком, но не богом, категорически отказываясь поклоняться кресту как орудию убийства.

Чрезвычайно аскетичная и простая вера катаров привлекала к себе огромное число сторонников. И хотя большинство последователей катаров не торопились принять утешение, накладывающее на них особую ответственность, неистовость и глубокая вера совершенных вызывали у них особое сочувствие и симпатию. В средневековом Лангедоке ересь катаров, не будучи официальной религией, стала почти народной, получив самое широкое распространение среди всех слоев населения Южной Франции. Абсолютно реальная опасность угрожала самому существованию католической церкви на юге Франции.

Когда все способы борьбы с ересью были исчерпаны, католическая церковь решила прибегнуть к последнему аргументу – силе. Впервые в истории против ереси был объявлен крестовый поход. Долгие и кровопролитные альбигойские войны начала XIII века потопили в крови весь юг Франции, уничтожив его реальную независимость от французской короны. Война с ересью приобрела характер жестокого противостояния, в котором целью стал не разгром ереси, а захват территории Лангедока и утверждение на ней власти французского короля и римского папы. Везде, где оказывались крестоносцы, пылали костры – на них только что созданной инквизицией сжигались еретики. Совершенные даже не пытались сопротивляться и скрываться от преследователей, вера не позволяла им применять насилие, а костёр и смерть они воспринимали как избавление от тягот материального мира. Падение в 1244 году Монсегюра, последней крепости альбигойцев, стало финалом прямого вооружённого противостояния в Лангедоке. Южная Франция была покорена, все совершенные физически уничтожены, ересь полностью разгромлена. Выявление то тут, то там тайных последователей ереси уже не могло восстановить секту. Со временем об альбигойцах забыли. Католическая церковь стала полновластной хозяйкой в средневековой Европе. Катаризм был побеждён окончательно и бесповоротно. Казалось бы…

А теперь я держу в руках документ, который говорит о том, что сам канцлер Франции и хранитель королевской печати Гийом де Ногаре был тайным последователем катаров! Я освежил в памяти всё, что знал об этом человеке. Выходец из Лангедока, профессор права в Монпелье, судья в Бокере, он был приглашён в Париж и стал членом королевского совета и ближайшим советником короля Филиппа IV. Конечно, особо известным он стал благодаря процессу над тамплиерами, но и до этого легист Ногаре приобрёл репутацию умного, хитрого и коварного человека. Ещё до процесса над орденом Храма, в 1303 году, в момент жёсткого дипломатического противостояния римского папы и французского короля, Ногаре, выполняя поручение короля, приехал в резиденцию папы Бонифация VIII. Конфликт в резиденции по легенде закончился тем, что Ногаре ударил римского папу латной перчаткой по щеке и вошёл в историю как человек, первым осмелившийся ударить самого главу католической церкви. По той же легенде Бонифаций VIII не смог пережить психологического потрясения и вскорости умер. Но ещё до этого инцидента Бонифаций как-то в сердцах сказал о Ногаре: «Катар, сын катара». Это тяжёлое и страшное по тем временам обвинение почти всеми историками было списано на особую эмоциональность папы в ситуации его политического противостояния с королём Франции. И, судя по письму, брошенное в гневе оскорбление папы оказалось правдой!

Кроме всего, документ со всей ясностью подтверждает, что орден тамплиеров в XIII веке стал пристанищем тайных последователей катаров. По некоторым косвенным историческим данным гонения на альбигойцев заставили многих провансальских рыцарей искать убежище у тамплиеров. Неподсудный никому, кроме папы, орден Храма стал центром спасения для гонимых южно-французских дворян. Именно последние привнесли в тайные культы тамплиеров катарские мотивы (например, отречение от Креста, как орудия убийства). Раньше это была лишь неподтверждённая гипотеза. Но теперь…

Итак, размышлял я, укрепившаяся в ордене Храма секта катаров смогла организовать тайную параллельную структуру, которая, по всей видимости, в союзе с королевским канцлером и стала могильщиком ордена. Но зачем катарам необходимо было уничтожать своё прекрасное укрытие? Чтобы получить реликвию? Но они и так реально были её владельцами… Я вспомнил разговор с Полуяновым и его предположение о желании неизвестного единолично владеть реликвией. Письмо Ногаре заставило меня поверить в тайный заговор против ордена, но неужели загадочный барон П. и есть тот самый человек, инициировавший и организовавший разгром ордена ради того, чтобы единолично завладеть непонятной реликвией?.. Это было уже слишком. С этой мистикой Полуянов явно перебрал… А может, это была игра?

Я сидел, разглядывая лежащие передо мной листки бумаги. В голове неутомимыми молоточками стучал вопрос: что теперь делать? Некоторым безумным идеям Полуянова нашлось подтверждение – оно лежало сейчас передо мной. Это был исторический документ, особое свидетельство ушедшей эпохи. Но сейчас оно было уже совсем не безобидно. Это письмо нужно было Полуянову, а сам он нужен спецслужбам… Эта странная цепочка с опасными звеньями внушала мне совсем не мифические страхи.

Я схватил телефонную трубку и стал лихорадочно набирать номер Карины… Если действительно Полуянов опасен, надо срочно её предупредить. Мобильный телефон был выключен… Сердце бешено заколотилось – я вспомнил не отвечавший накануне телефон Верхова. И хотя я отметал любые дурные мысли как невозможные по определению – он же всё-таки её отец, – волнение только усиливалось. Я быстро набрал номер домашнего телефона Карины. Голос Станкевича тихо ответил в трубку: «Да». Услышав меня, он после непродолжительного молчания произнёс:

– Её нет, Руслан. Она уехала… – и он добавил: – С отцом…

– Как?! – вырвалось у меня.

– Приезжайте… Вы всё увидите сами, – грустно и тихо промолвил Станкевич.

Я сложил все три листка бумаги в конверт и, положив его в карман куртки, выскочил из квартиры. Внизу около почтовых ящиков я на мгновение остановился. Конверт нельзя было оставлять в квартире, нельзя было его и носить с собой. Недолго думая и слабо представляя возможные последствия, я бросил конверт в почтовый ящик своих соседей, недавно всей семьёй уехавших отдыхать на юг. Я знал, что они ещё минимум три недели не появятся в Москве – до этого момента я должен был разобраться со всем, что происходило вокруг меня.

Запыхавшийся и взволнованный, я практически ворвался в квартиру Станкевича, когда тот открыл дверь. Передо мной стоял подавленный человек. Ссутулившийся, небритый, мгновенно постаревший на несколько лет, он посмотрел на меня печальным, пустым взглядом сквозь свои толстые очки. Отчим Карины молча протянул небольшой вырванный из блокнота листок бумаги, а сам, медленно передвигая ноги, отправился на кухню.

Я быстро, глотая слова, прочитал записку, написанную рукой Карины: «Дядя Женя, дорогой мой. Теперь я могу обращаться к тебе только так. У меня появился отец, мой настоящий отец. Как и говорила моя мама, он приехал ко мне, приехал за мной. И теперь мы будем вместе. Дядя Женечка, я тебя очень люблю, но сейчас я должна быть вместе с отцом, я нужна ему. Я так этого ждала. Прости. Сейчас мы должны уехать, но мы обязательно вернёмся, очень скоро вернёмся. Карина».

Я машинально и обречённо покрутил записку в руках, сложил её пополам, потом нервно развернул, снова прочитал, как будто надеялся, что всё изменится, и я смогу увидеть в этих наспех написанных, кривых строчках что-то иное. В глаза ещё раз больно ударила её «прости» – я мог отнести это и к себе… Она знала об отце и ничего не сказала, ни мне, никому. Боялась? А вдруг ей была известна судьба отца уже в тот самый день, день нашей встречи? Значит, они всегда и во всём были вместе. И эта странная история с тамплиерами… Неужели это так, неужели всё это действительно игра, игра, правила которой я совсем не знаю и в которой вся инициатива находится в руках одного человека, загадочного человека? Кто же ты такой, господин Полуянов, и что тебе надо?!

Станкевич сидел на кухне. На столе стояла открытая бутылка виски.

– Ну, как это вам? – разглядывая зажатую в руке полную рюмку, устало и обиженно спросил он.

В его вопросе я почувствовал сильное внутреннее напряжение, которое он пытался замаскировать спокойной отрешённостью.

– Когда это произошло?

– Записку я обнаружил два часа назад… Она ушла утром, когда меня не было. – Он грустно вздохнул, опрокинул в себя мутное содержимое рюмки и сморщил на мгновение свой прямой острый нос.

Я присел на стул.

– Он всё-таки вернулся и украл у меня семью, – тихо сказал Станкевич, плеснув себе в рюмку ещё виски. – Он украл у меня дочь. А ведь этого не могло, не должно было произойти… Но ведь произошло… Почему? Зачем он вернулся? – Станкевич провёл рукой по подбородку, осоловевшими глазами уставившись прямо перед собой в невидимую точку на стене. – Вы верите в потусторонние силы? Сейчас мне кажется, сам дьявол прислал его к нам…

Станкевич посмотрел на меня и криво усмехнулся, смягчив остроту и обиду высказанной вслух мысли, которая появилась в воспалённом разочарованием и алкоголем мозгу.

– Вы видели его? – спросил я.

– Нет. Но я с ним разговаривал. Он звонил сюда… сегодня… Я не мог ошибиться. Его голос я смог бы узнать из тысячи, слишком хорошо я его запомнил… Это был действительно он.

– Что он сказал? Карина в безопасности? – Мой голос дрожал от волнения.

– Да, – протяжно сказал Станкевич, словно о чём-то раздумывая. – Он говорит, что всё в порядке и с Кариной, и с ним. Но им нужно переждать некоторое время в безопасном месте.

– Почему? Что случилось?

Станкевич покачал головой:

– Вы и сами можете ответить на этот вопрос. – Станкевич посмотрел на меня своими неподвижными, блестящими от алкоголя глазами. – Ведь к вам приходили, не правда ли?

Я ничего не ответил, но мне и не надо было ничего говорить. Меня сразу же выдали мои глаза, пряча которые, я опустил голову.

– Вижу, что приходили, – продолжил отчим Карины, скривив губы в горькой усмешке. – Они и у меня успели побывать. Они сильно нервничают. Он ушёл у них из-под носа и увёл с собой мою дочку.

– Зачем они его ищут?

– Разве в этом дело? – Станкевич пожал плечами. – Куда важнее понять, что ищет здесь он…

Отчим Карины многозначительно повертел головой, бросив свой взгляд в сторону вентиляционного отверстия под потолком кухни, на некоторое время замолчал, пристально глядя на меня и мысленно решая для себя какой-то важный вопрос. Я не сразу понял его поведение, гадая, что могли означать эти странные телодвижения. Наконец, я осознал, что Станкевич думает, а может быть, абсолютно уверен, что мы были сейчас не одни.

– Впрочем, – откровенно сказал он, – это уже не так важно – слушают нас или нет. Волею судьбы вы оказались в круговороте этих событий, и то, что я скажу, вряд ли уже сильно изменит ваше положение… – Станкевич тяжело вздохнул. – Двадцать лет назад, уезжая в свою первую и последнюю заграничную командировку (теперь я могу сказать это открыто, без намёков), Полуянов признался мне, что эта поездка была организована КГБ. Он подозревал, что может не вернуться, и хотел, чтобы я рассказал семье об этом в случае его невозвращения.

– Вы рассказали? – не удержался я от вопроса.

– Нет, – решительно и резко отрезал Станкевич и добавил уже спокойнее: – Нет, я не мог об этом рассказать Лене… Я любил её… Понимаете?

Станкевич посмотрел на меня. В его глазах застыли слёзы.