Прочь из города

– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, а ложись у стеночки, на мягонькой постелечке. Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придёт… нет-нет, никто не придёт, мои ребятушки-козлятушки, мама и папа дома, заиньки мои… заиньки баиньки сейчас будут… спите, мои хорошие, а завтра утром встанем и будем собираться в дорогу.

Она тихонько оторвала от себя почти заснувшего Павлика. От этого он встрепенулся и сам полез на своё место, а, расположившись там, сразу же затих. Саша последовал за ним.

Ропотов продолжал внимательно всматриваться в темноту опускающейся на город ночи. Да так, что аж в глазах пересохло. Из щёлки в окне был едва виден козырёк над их подъездом.

«В какую же сторону они пойдут? Если вправо, тогда я смогу хоть что-то разглядеть!» – забеспокоился он.

Внизу всё ещё никого не было. Время тянулось медленно, заставляя его нервничать: «А что если они сейчас вернутся?»

«Прошли, наверное», – решил всё-таки он, собираясь уже покинуть свой наблюдательный пункт. Как вдруг внизу в темноте показались две фигуры. Те самые два мужика, определённо.

Эти двое, озираясь вокруг и нисколько не торопясь, выходили из подъезда. Один из них шёл медленнее, отставая от другого, – на своё плечо он взвалил какой-то мешок. Первый остановился и обернулся, чтобы подождать второго. Тот подошел к товарищу, снял с плеча мешок и поставил его рядом с собой. Они заговорили. Потом второй, тот, что поставил мешок, достал что-то из кармана, стал возиться… сунул что-то себе в рот и протянул первому. Затем вспышка – закурил сам, а потом поднёс спичку и второму.

На эти пару секунд, пока огонь освещал лицо того, другого, Ропотов успел хорошенько его разглядеть с высоты своего окна на третьем этаже. Сказать, что оно, это лицо, было неприятным, было бы ничего не сказать. Лицо было отталкивающим, даже страшным. Оно было обезображено огромным шрамом, пересекающим всю левую его половину. Лицо неопределенной национальности. Типичное лицо уголовника, причем разбойника и убийцы, того, про кого говорят: «Убьёт и глазом не моргнёт». Такого если встретишь в лесу, на глухом пустыре или в ночной подворотне, сам всё ему отдашь, лишь бы только жизнь оставил.

Эти двое стояли друг напротив друга и о чем-то негромко разговаривали. Вдруг один из них, тот, лица которого Ропотов не видел, поднял голову и стал смотреть по окнам, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, – взгляд Алексея, должно быть. В тот момент, когда он пробегал глазами по их окну, Ропотов машинально отшатнулся от щели, тем не менее, краем глаза он не терял из вида происходящего внизу.

Глава XXVII

«Кажется, не заметил», – решил Ропотов, потому что эти двое снова стали смотреть друг на друга, продолжая свой разговор, периодически жестикулируя. Покурив, они пошли дальше, только мешок уже потащил другой. Не спеша, подошли они к соседнему подъезду, открыли дверь и, также озираясь по сторонам, вошли внутрь.

Ропотов ещё немного постоял у окна. Тёмная зловещая ночь опускалась на город. Над соседним домом в сторону центра один за одним пролетели четыре вертолёта. Они летели высоко, поэтому звуки их пропеллеров раздались уже после того, как последний вертолёт скрылся за верхушками деревьев в их дворе. Приглядевшись немного в ту сторону, куда полетели вертолёты, Ропотов увидел игру света на ночном небосклоне: почти такую, каким описывают в книгах полярное сияние. Вот только сейчас здесь, на московском небе, преобладали всё больше оранжевые краски. К игре света ещё добавился и едва различимый гул: такой, словно где-то далеко разыгралась гроза – вспышки молнии видны, а раскаты грома тонут в тишине ночи.

«Какая может быть гроза в феврале?! Это взрывы. Взрывы и зарево пожаров. Обычные и будничние теперь и такие невероятные ещё совсем недавно», – подумалось ему.

Дальше смотреть было нечего: Ропотов отошел от окна. В задумчивости он сел на диван рядом с Леной.

«Скоро они уже не будут ничего и никого бояться: просто выломают дверь и возьмут, что им надо. А его самого и его семью перед этим убьют, даже не вынимая сигарет из своих кривых ртов с гнилыми зубами. У них наверняка и оружие имеется: сейчас его, поди, несложно раздобыть», – вспомнил он пересказанную Спиридоновым историю недавнего разгрома ближайшего к ним отделения полиции, пока Лена, уложив наконец детей, не прошептала ему в ухо:

– Ну, кто там был? Говори.

– Мародеры… пошли по квартирам. Те двое, что сейчас стучали, – явные уголовники. У них на лицах всё написано. Наверное, вскрывают двери и забирают всё ценное, если им никто не открывает. Слабых, думаю, приканчивают. А меня вот, голоса моего – испугались. С мужиками, видно, пока боятся связываться… Сейчас вот в соседний подъезд пошли, ублюдки.

– О, Господи, этого ещё не хватало! Алёша, нужно уезжать поскорее! Мне страшно… Боже мой, мамочка, как она там? – теперь уже Лена, как только что её дети, залилась слезами, уткнулась в плечо сидящему рядом с ней Алексею и стала беззвучно плакать. Её голова соскользнула ему на грудь, а с неё – на колени.

Ропотов положил руку на голову жены и стал гладить её поверх шапки, успокаивая:

– Ну, что ты, мы завтра же уедем отсюда, не бойся. Заберём маму, все обойдётся, поверь мне.

Потом он аккуратно снял с Лены шапку и стал уже гладить по волосам.

Есть что-то магическое в женских волосах, завораживающее. Не зря в стародавние времена на Руси и потом позже, в царской России, девушки держали волосы всегда прибранными, скрывали их от посторонних глаз до самой свадьбы, распуская во всей их красе только на брачном ложе, словно павлиний хвост. Вот и сейчас эти, казалось бы, давно немытые волосы Лены захватили всё внимание Алексея. Он гладил их, и огрубевшей коже его руки было приятно ощущать их, сминать, ворошить, поднимать и понемногу выпускать, пропуская между пальцев. Волосы струились, спадали с его ладони каскадом, до последнего, после чего он вновь зачерпывал её пряди и так же без остатка выпускал.

Лена продолжала плакать, но уже не так, как сначала; по всему было видно, что его шебуршание у неё в голове нисколько не мешало ей, наоборот, было в этом что-то и приятное для неё.

Попеременно вздрагивающая от плача голова её расположилась у него прямо в области паха. Внезапно он почувствовал лёгкое возбуждение. Горячее её дыхание стало проникать к его промежности, а кровь – усиленно приливать к низу живота и органам малого таза. Его влечение к плачущей жене стало усиливаться от ощущения её абсолютной беспомощности и, наоборот, от проснувшегося чувства его собственной силы над ней. Сейчас она была вся в его власти. Фантазии и страсти Ропотова разыгрались не на шутку.

В этот момент он неожиданно для себя представил, как те два уголовника врываются сюда завтра вскоре, как он уйдёт на стоянку. Выбивают дверь и вваливаются в эту самую комнату. Дети в испуге вскакивают, начинают плакать, Лена бросается на их защиту, кричит. Один из злоумышленников бьёт её наотмашь по лицу, толкает на кровать и начинает срывать с неё одежду, продолжая наносить пощёчины. Лена пытается сопротивляться, прикрыть лицо, плачет, умоляет оставить их в покое, немедленно уйти, грозит мужем, полицией. Дети плачут ещё сильнее; второй же злодей легко удерживает их в стороне за руки, не давая соединиться с матерью. Его очень забавляет происходящее перед ним, он смеётся своим кривым ртом, то и дело сплевывая слюну прямо на пол. Предвкушение зрелища и пиршества насилия заводит его не меньше того, со шрамом, раздевающего сейчас Лену и осыпающую её ударами вперемешку с грязными ругательствами.

Лена кричит, защищается, молит о пощаде, но слова её тонут в плаче, и сил сопротивляться уже нет. Её одежда изодрана и частично сорвана с неё, одной рукой она пытается прикрыть свою обнаженную грудь, второй – неловко и безуспешно отталкивает лезущую к ней мерзкую, заросшую щетиной морду и смердящую куревом, водкой, луком и гнилыми зубами слюнявую пасть второго насильника.

«Не на-до! Пожа-луйста… Дети, не смотрите!» – только и успевает прокричать она из последних сил, уступая превосходящей силе и тяжести навалившейся на неё туши здорового мужика. Свободной рукой он уже расстегнул ремень и спустил брюки. Второй же рукой держит Лену за подбородок, сдавливая и грубо теребя из стороны в сторону её лицо. Резким движением своего туловища он раздвигает Ленины ноги и сходу входит в неё своим громадным членом. От его частых ритмичных движений её тело содрогается, а рот широко открывается в беззвучном плаче, диван громко скрипит и стучит своей дальней ножкой. От бессилия, стыда и нестерпимой боли там, внизу живота, она не знает, что делать, куда повернуть голову, как спрятать лицо от своих насильников, от детей, от самой себя, куда провалиться…

Почувствовав, как наполнившаяся до краев плоть её мужа, его эрегированный член через одежду уперся ей в самое её лицо, моментом осознав это, Лена резко прекратила плакать, отпрянула от его коленей и, заглядывая Алексею прямо в глаза, вскрикнула:

– Ты что-о?

Внезапная реакция жены смутила Ропотова, он тут же пришел в себя, а эрекция немедленно стала спадать. Он вскочил с края кровати, отшатнулся. Стал подбирать слова в своё оправдание.

– Извини… Я что-то устал сегодня… Надо отдохнуть… Я, пожалуй, сейчас лягу, что-то спать хочется, – несвязно промямлил он заплетающимся языком.

– Лена молча и недоуменно смотрела на него, надевая на голову свою шапку. Потом, немного успокоившись, произнесла:

– Нашёл, тоже, время!

Ропотов быстро лёг в чём был, на край Сашиной кровати, накрылся с головой покрывалом и отвернулся в сторону прохода, стараясь ни в коем случае – даже под покрывалом, даже с закрытыми глазами – не смотреть на Лену.

Ему было ужасно стыдно за себя перед ней. Эх, знала бы ещё она, что именно его так возбудило.

«Ужас! Бред какой-то… Боже, как стыдно», – вертелось у него в голове.

С другой стороны (он успокаивал себя), у него была нормальная для мужчины эрекция. И это хорошо, что даже в такой экстремальной ситуации, в состоянии голода, в холоде она у него случилась. Да, грязь кругом, да, вонь, и Лена, как и он сам, давно не мылась, духами не пользовалась, ажурного белья с колготками не надевала. Но ведь и свиньи в хлеву, и куры в курятнике, и кролики в клетке – ничего же, привыкают к грязи и вони, и трахают друг друга, только дай им волю. А чем хуже человек? Такое же животное, только социальное.

«Решил же кто-то из древних это дурацкое словосочетание «социальное животное» к человеку применять», – думал Ропотов, постепенно забывающий о стыде и укрепляющий себя во мнении, что ничего такого плохого он не совершил, а всё, что естественно, того стесняться нечего.

Глава XXVIII

Тема секса в семье Ропотовых занимала важное, но далеко не первостепенное место. Познакомившись ещё в институте, первое время Алексей и Лена то и дело занимались любовью. И при первой же возможности. Своего жилья у них ещё не было и жили они врозь, поэтому приходилось довольствоваться, в основном, комнатами друзей в общаге, а то и вовсе – общественным туалетом, незапертой подсобкой, кустами в лесопарке.

До того, как Ропотовы купили в ипотеку на вторичке двухкомнатную квартиру в Щукино, они жили у родителей Лены, в Люблино. Её родители сразу же после свадьбы дочери отдали молодым свою спальню, а сами переселились в гостиную. Наконец-то молодожёны могли без всяких стеснений предаваться любовным утехам и забавам. Они занимались любовью утром и вечером, днём по выходным и в любое время ночи. Теперь у них была своя комната, их личное пространство, и никто уже не мог их там побеспокоить, застигнуть врасплох, ограничить во времени.

Конечно же, все всё понимали: и Ленины родители, и сами Лена с Алексеем, но виду никто из них не показывал. И когда в очередной раз среди ночи кровать в спальне молодых вдруг начинала долго и однообразно скрипеть, а в конце этого скрипичного концерта Ленино сопрано по нарастающей брало верхние ноты, уже неспящие, но делающие вид, что они спят, её родители – каждый про себя думал: «Ну, вот и замечательно, и, слава Богу». А подумавши так, вспоминали свою золотую молодость, свои собственные победы и неудачи в постели, вспоминали и умиротворённо в тишине засыпали.

Там же, в Люблино, родился Сашенька. С появлением в семье ребёнка секс стал всё меньше приносить радость молодым супругам, всё реже и всё короче стали их интимные встречи. И виновной в этом была всё-таки Лена. Лену как подменили. Наедине с мужем она стала капризной и раздражительной. Прежде практикуемые ими ласки и игры её уже не возбуждали. Всё чаще у неё начинала не вовремя болеть голова, особенно в те дни, о которых они заранее договаривались заняться сексом. А иной раз вечером Алексей приходил в спальню из душа, рассчитывая на скорою, обещанную ему близость, но как бы не так: Лена, не дождавшись его, уже спит. Или делает вид, что спит. Ну, не проверять же? Не будить, в самом деле? Она ведь и правда устала за день. Всё с маленьким да маленьким…

Ропотов, как это часто бывает у зятьев, скоро нашёл причину такой холодности жены в… её матери. Тёща, которая принялась активно помогать дочери в уходе за внуком, стала всё больше раздражать Ропотова. Как ни придёт он домой вечером, а в их с Леной комнате сидит тёща, тут же и Саша, вечно болеющий и вечно плачущий. Что ни скажи Алексей, как ни возьми на руки сына, – тёща тут как тут со своими никчёмными замечаниями и дурацкими советами. А Лена всегда её поддержит, ещё и на мужа прикрикнет. Лена всегда слушала мать и делала так, как та ей советовала. И Ропотов это чувствовал. Во всех словах и поступках жены, идущих в разрез с его мнением, он видел Ларису Вячеславовну.

Периодически между зятем и тёщей вспыхивали небольшие стычки, причем, совершенно по разным, даже пустяковым поводам, будь то кулинария или политика. И если Лариса Вячеславовна всегда сдерживалась, старалась Алексея не обидеть, а, знай себе, крутила свою менторскую шарманку, то у Алексея терпения спорить не хватало. Не закончив разговора, он выскакивал из комнаты или из кухни, и последние слова Ларисы Вячеславовны, такие же монотонные, как и в начале, дослушивали уже только стены.

Тесть Алексея, Александр Наумович, в честь которого и назвали Ропотовы своего первенца, в такие моменты обычно занимал нейтральную позицию. Чаще всего он и вовсе уходил подальше от эпицентра беспокойства: то бывало с газетой выйдет, то с чашечкой чая, но неизменно с ухмылкой и бормоча что-то неразборчивое себе в усы.

Как мужчина, он понимал и принимал логику и аргументы зятя, но открыто его поддерживать Александру Наумовичу мешала вспыльчивость Ропотова, его неумение вести себя в споре и неуважительная манера по отношению к оппоненту, в данном случае, к Ларисе Вячеславовне. Не хотелось отцу Лены делать своему зятю замечания – наверное, из боязни, что тот на него обидится и будет до конца дней считать своим врагом. Спорить же с Ларисой Вячеславовной Александр Наумович считал пустым, потому как те же самые аргументы на неё уже не действовали, а ругаться с женой из-за кого-то, пусть даже из-за зятя или дочки, он, будучи человеком мягким и бесконфликтным, с тонкой душевной организацией, желания ну совсем не имел.

Так и прожил он свою жизнь, избегая ссор и конфликтов, пока однажды не поругался-таки со своим молодым и заносчивым коллегой на работе. А придя домой, всё переживал, переживал, лёг спать и… уже не проснулся. Вскрытие показало у Александра Наумовича острый инфаркт миокарда.

Вот благодатная смерть, подумает читатель. Так-то оно так, но как же близкие усопшего? Им вот так вот, что называется, на ровном месте потерять родного, ещё полного сил, хоть и не молодого уже человека – страшное горе. Столько планов, надежд и радостей связывали они с покойным. А он взял и умер. А планы – рухнули. Так пусть каждый, мечтая о собственной скоропостижной смерти, без боли и мучений, прежде подумает о своих родных. Ведь муки, которых он избежит, полной чашей придётся испить им. И чем слаще собственная смерть, тем горче это питьё будет для других.

Но когда ещё скорбь не пришла в их общий дом, а морщин на глазах Ларисы Вячеславовна было гораздо меньше, Ропотов всерьёз рассчитывал, что с переездом в их собственную с Леной новую квартиру, где им уже не будет мешать тёща, любовная гармония между молодожёнами снова вернётся и обретёт новое, будоражившее его сексуальные фантазии развитие.