Путешествие Сократа

Даже в предсмертный час Наталья продолжала заботиться о своем ребенке… и муже. Разве сможет ее Сергей, один из офицеров царской гвардии, выходить в одиночку их маленького сына? Или она понимала, что Сергей всякий раз, глядя на мальчика, будет вспоминать этот черный день?

Тем временем прибыл священник. Новорожденного окрестили – для спасения его души на случай, если эта ночь станет для него последней. Священник спросил у Сергея, как звать младенца. Сергей же, словно спросонок, назвал свое имя, решив, что священник обращается к нему.

Вот так и вышло, что ребенок получил имя отца.

Акушерка вызвалась присмотреть за ребенком в эту ночь.

Сергей вяло кивнул в ответ:

– Если он будет жив к утру… позаботьтесь, прошу вас, чтобы его передали родителям Натальи.

Он назвал их адрес и имена – Гершль и Эстер Рабинович. Евреи. Сергею не хотелось расставаться с сыном, но старики будут любить ребенка и позаботятся о его воспитании. Он исполнил волю Натальи – никогда и ни в чем он не мог отказать ей, ни в жизни, ни в смерти. Для Сергея Иванова этот августовский день тоже стал первым днем постепенного угасания, а его маленький сын тем временем ни за что не хотел уступать смерти.

Прошло восемь лет. Темной октябрьской ночью Гершль Рабинович сидел один в вагоне третьего класса. Поезд направлялся в Москву. Гершль то задумчиво поглядывал в окно, то по-стариковски клевал носом, пока едва заметные в предрассветный час бревенчатые избушки мелькали за окном. Гершль засыпал, просыпался, смотрел в окно и снова проваливался в сон. Воспоминания проносились перед его внутренним взором, как серые тени за немытым вагонным окном: вот его дочь Наталья в красном платье, ее лицо сияет… внук Саша на фотографии… самого мальчика он никогда не видел… и прекрасное даже в преклонные годы лицо его любимой Эстер. Никого из них уже нет на этом свете… никого.

Гершль зажмурился, словно стараясь не видеть всего того, что показывало ему его прошлое. Затем опустил руку, улыбнувшись другому видению – вот лицо трехлетнего мальчика с огромными глазами, слишком огромными для такого маленького личика…

Гершль вздрогнул. Голос кондуктора, который объявил о прибытии поезда, окончательно спугнул его видения. Старик зевнул, встал с лавки, с натугой потягиваясь. Стариковские суставы отчаянно болели после долгого пути. Он долго застегивал на все пуговицы свое старое пальто, потом нахлобучил шапку на голову, прошелся пару раз пальцами по белой как снег бороде и водрузил на свой огромный нос очки в проволочной оправе. Толпа, повалившая из вагона к выходу, увлекла за собой и старого еврея, но тот, казалось, даже не замечал, что его теснят со всех сторон, лишь крепче прижимал к груди свой потертый саквояж. Все также прижимая его к груди, словно малого ребенка, Гершль спустился на перрон и шаркающей походкой двинулся к выходу в город. Все вокруг было покрыто густым утренним туманом. Он посмотрел на небо. Похоже, сегодня выпадет первый снег.

Гершль поправил шапку. Впереди его еще ждала долгая дорога, примерно полдня езды от города. Кто-нибудь да найдется ему в попутчики, какой-нибудь крестьянин подсадит на свою телегу.

Поездка, впрочем, уже порядочно измотала его. Бесконечные часы за верстаком выгнули Гершлю спину, подобно тем скрипкам, которые его руки вырезали из отборных чушек клена, ели и черного дерева. А еще Гершль был часовым мастером. Оба эти ремесла перешли ему по наследству – одно от отца, другое от деда. И Гершль, который так и не смог предпочесть одно другому, мастерил поочередно – сначала часы, потом скрипку, чтобы потом снова взяться за часы. И даже на склоне лет, несмотря на то что суставы натруженных пальцев ныли все сильнее, он работал с прежним тщанием, и каждая скрипка, что выходила из-под его резца, была для него как первая, а часы – словно последние в его жизни.

Мастерская тоже досталась ему от отца. Убедившись, что юный Гершль в состоянии прокормить себя сам, он отправился на Восток, чтобы заняться более прибыльной ювелирной торговлей. Богатство и щедрость отца позволили Гершлю, еврею, выправить необходимые бумаги и дальше жить в Санкт-Петербурге. Женившись, он переехал со своей женой Эстер в отдельную квартиру.

Несколько часов спустя он, устроившись на мешках с картошкой в тряской крестьянской телеге, ехал по разбитой грязной дороге. А дальше уже было рукой подать до школы, что стояла у самого берега озера Круглое, среди холмов, на север от Москвы, где учился внук.

Осторожно спускаясь по скользкой тропе в лощину, Гершль лишь покачал головой, вспомнив, сколько писем он написал туда за последние пять лет. И все напрасно. На каждое его прошение повидаться с внуком ему приходил ответ, обязательно на гербовой бумаге и со столь же обязательным отказом. Наконец, несколько недель назад он написал письмо директору школы Владимиру Иванову: «Я не видел Сергея с той поры, как он был отдан в школу. Моя жена умерла. У меня не осталось никого. Это моя последняя возможность увидеть внука».

Получив письмо директора Иванова с согласием на свидание, Гершль немедленно стал собираться в дорогу.

С неба начинал понемногу сыпать снежок, и он, зябко поежившись, поднял воротник пальто. Всего-то два дня, подумал он, успеет ли он за эти два дня влить свою жизнь в восьмилетнего мальчика? Неожиданно в памяти всплыли слова рабби Гилеля: «Дети не сосуды, которые следует заполнять, но свечи, которые нужно зажечь».

– Моему огню уже недолго осталось гореть, – словно отвечая кому-то невидимому, пробормотал он, пробираясь едва приметной тропкой через сосновый лес, затем по каменистому склону, уже присыпанному снегом. Боль в суставах вернула его к действительности и к мыслям о том, что позвало его в дорогу. Прошло уже пять лет с той поры, когда в дверь его дома постучал молодой солдат с письмом от отца его маленького Сережи: «Моего сына следует немедленно отправить в Невскую военную школу».

Прошло еще где-то около часа, и Гершль уже стоял у школьной ограды. Остановившись перед массивными решетчатыми воротами, он постарался сквозь прутья решетки рассмотреть получше само здание. Сурового вида школа была обнесена, словно замок, почти четырехметровой стеной. За ней виднелось несколько каменных строений, там-то, предположил Гершль, и выковывают из молодых людей смелых и умелых солдат. На самом же школьном дворе не на чем было глазу остановиться, никаких украшений, никаких живых изгородей, повсюду царили строгость и спартанская простота.

Кадет-караульный повел его через просторный двор к главному корпусу, затем по длинному коридору к двери, на которой была табличка «В. И. Иванов. Директор школы». Гершль снял шапку, пригладил свои редеющие волосы и открыл дверь.

Часть I

Горькое и сладкое

Есть у меня для вас две истории: одна с грустным концом, а другая со счастливым.

Может быть, вы скажете мне, что это была одна и та же история, когда услышите обе.

Ибо и горькому есть своя пора, и сладкому – своя, и чередуются они, как день и ночь… даже теперь, когда для меня наступил час сумерек…

    Из дневников Сократа

1

В тот октябрьский день, когда его вызвали в дядин кабинет, Сергей не на шутку встревожился. Подобный вызов – редкость для любого кадета, поэтому, как правило, означал плохие известия или же наказание. Он не особенно торопился предстать перед суровым взглядом господина директора и шел по двору школы совсем не строевым шагом.

Он уже успел привыкнуть к тому, что Владимир Иванов ему не просто дядя, а господин директор школы. Не велено было и обращаться к нему с личными вопросами, хотя их накопилось у Сергея изрядное множество: и о родителях, и о его прошлом. Директор, и без того немногословный, предпочитал не распространяться ни на ту, ни на другую тему. Исключением был лишь один день. Тогда он сообщил Сергею, что умер его отец.

Каждый уголок школьного двора, по которому сейчас шел Сергей, отзывался в нем воспоминаниями о годах, проведенных в школе. Вот тут он впервые ездил верхом, с трудом держась в седле и судорожно вцепившись в поводья. А здесь был бит, ввязавшись в драку из-за своего горячего характера, а бит был из-за хрупкого сложения…

Вот лазарет и маленькая комнатка Галины, старушки-медсестры, которая взяла его на попечение, когда малыша только-только привезли в школу. Она утирала ему нос, когда ему случалось простудиться, и водила в столовую, пока он сам не научился находить дорогу. Он был слишком мал, чтобы жить в казарме, и ночью спал на раскладной кровати в приемном покое школьного лазарета, пока ему не исполнилось пять лет. Все остальное время он был предоставлен сам себе, не зная ни своего угла, ни чем себя занять в школе. Для кадетов же он был словно игрушка или собачонка: могли поиграть, а могли и прибить.

Почти всех мальчишек дома ждали матери и отцы, Сергей же знал только своего дядю – господина директора и поэтому отчаянно старался заслужить его расположение. Усилия эти привели лишь к тому, что старшие кадеты при каждом удобном случае старались толкнуть, стукнуть или подставить подножку «любимчику дядюшки Влада». Чуть зазевался – и получай шишку или ссадину. Впрочем, всем младшим кадетам доставалось от старших, и мордобой был словно вторым, негласным школьным уставом. Школьные же воспитатели на существование этого устава закрывали глаза, пока кому-то из их подопечных не доставалось уж слишком сурово. Пусть младшие приучаются работать кулаками, считали они, так быстрей научатся стоять за себя. В конце концов, ведь в школе готовят будущих солдат.

Когда к Сергею впервые пристал один из старших, он принялся яростно размахивать кулаками, инстинктивно почувствовав, что отступать нельзя, иначе побои станут бесконечными. Ему здорово досталось от старшего мальчишки, но и тот пропустил парочку крепких ударов и после этого уже старался не задираться. В следующий раз он сам бросился на двух кадетов, решивших задать трепку одному новичку. Оружием Сергея была скорее ярость, чем умение. Те от неожиданности попятились, предпочтя представить все как шутку. Но новичок, которого звали Андрей, был рад неожиданному заступнику, и с той поры он был единственным, кого Сергей мог назвать своим другом.

Едва ему исполнилось пять лет, как он уже оказался в одной казарме с семи – и десятилетками. Кадеты постарше жили этажом выше, а все те, кому исполнилось шестнадцать, в другом корпусе. В казарме всем заправляли «старики», но и те сами тряслись от страха от одной только мысли, что придет их черед переселяться этажом выше и заново проходить казарменную науку. За это время Сергей и Андрей сблизились еще больше, научившись защищать не только себя, но и своего товарища.

О своей жизни до школы у Сергея были лишь самые смутные представления, словно все те годы прошли для него в каком-то коконе только для того, чтобы однажды проснуться здесь. Но иногда, пытаясь хоть что-то откопать в своем прошлом, он находил в своей памяти образы пышнотелой старушки с мягкими, словно тесто, руками, и мужчины с нимбом белых волос. Кто же, кто это мог быть? Это не давало Сергею покоя. Слишком много вопросов беспокоили его.

Вплоть до того самого октябрьского дня 1880 года его мир был заключен в каменные стены казарм, классных комнат и тренировочных площадок Невской военной школы. Сергей не выбирал свою жизнь, он просто жил, едва отличая один день от другого. В его жизни классные занятия чередовались с боевой подготовкой, военная история, стратегия и география – с верховой ездой, бегом, плаванием и гимнастикой.

Все время, когда кадеты были не на занятиях или в наряде, они занимались боевой подготовкой. Не раз Сергею доводилось плыть под водой холодного даже летом озера Круглое, дыша через соломинку, отрабатывать деревянной саблей приемы сабельного боя и стрелять из лука, который он едва-едва мог натянуть. Когда он станет старше, придет черед упражняться в стрельбе из пистолета и карабина.

Перед тем как войти в главный корпус школы, Сергей старательно поправил под ремнем свою темно-синюю гимнастерку над такого же цвета форменными брюками и еще раз взглянул на сапоги, чистые ли они. На мгновение он подумал, что еще не поздно, пожалуй, вернуться и надеть форменный мундир и перчатки, но потом передумал. Старших мальчиков форма делала только стройнее, но на нем все выглядело мешком. Когда он вырос из своей старой формы, ему снова выдали форму не по размеру, такую же мешковатую, как и та, старая.

Вновь погрузившись в свои мысли, он не спеша направился по длинному коридору, который упирался в кабинет директора. Последний раз его вызывали сюда четыре года назад. Сергею вспомнилось, как тогда он едва смог вскарабкаться на стул. Наконец усевшись, не доставая ногами до пола и едва выглядывая из-за стола, он не мог рассмотреть за массивным столом самого дядю, но вот взгляд его строгих глаз запомнил хорошо. Как и те несколько слов, навсегда отпечатавшихся в его памяти. «Твой отец, Сергей Борисович Иванов, умер. Он служил в гвардии нашего Государя. Твой отец был казак и достойный человек. Тебе следует старательно учиться, чтобы ты мог быть похожим на него».

Сергей лишь кивнул в ответ. Он не знал, что следует чувствовать и как следует отвечать на такие слова.

– Есть вопросы? – спросил директор.

– А почему он… отец умер?

Дядя лишь вздохнул в ответ:

– Допился он до смерти, вот почему.

Затем его голос вновь стал строгим:

– Ступайте, кадет Иванов.

Сергей снова оказался в коридоре, не зная, что и думать. Это, наверное, плохо, что умер отец, и в то же время он был горд, что в его жилах течет казацкая кровь. И этот день также стал первым, когда он поверил, что придет день и он станет сильным. Таким же сильным, как отец, тот отец, которого ему так и не довелось увидеть.

Уже стоя перед самой дверью кабинета и занеся руку, чтобы постучать, Сергей услышал приглушенный дядин голос внутри:

– Я не против вашего свидания… хотя не все здесь согласны с моим решением. С жидов-христопродавцев, сами знаете, спрос особый…

– Мне тоже мало симпатичны юдофобствующие солдафоны, – ответил на это незнакомый Сергею стариковский голос.