Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны

«Отель „Эспланада“, Сифорд, Суссекс. 14 июля 1907 г.

Дражайшая княгиня Плесская… позволите ли называть Вас Дейзи?

Воображаю, какой грубой Вы меня считаете! Как мне просить у Вас прощения за то, что я раньше не ответила на Ваше очень доброе письмо, за которое сердечно Вас благодарю?

Я получила Ваше письмо, еще находясь в Афинах. После того мы провели несколько дней в Париже, затем в Фридрихсхофе с моей сестрой; теперь я здесь, в моей любимой Англии, единственном месте, где мне нравится больше всего. Мы пробудем здесь до начала августа, а потом вернемся в Грецию. К сожалению, в нынешнем году не может быть и речи о нашем приезде в красивый Фюрстенштайн, хотя мне бы так этого хотелось! Времени не осталось. Как замечательно было в прошлом году и как мне все понравилось! Никогда не забуду Вашу огромную доброту. Как бы мне хотелось снова увидеть замок и новый парк. Здесь ужасно холодно; мы разжигаем камины в комнатах, чтобы согреться; сейчас немного лучше, хотя погода совсем не летняя; впрочем, такая погода бодрит и мне по душе.

Мне очень нравится эта маленькая тихая усадьба; здесь мне так хорошо! Завтра я на несколько дней еду в Лондон! 22-го старый Меттерних дает ужин и бал; как мне будет там Вас недоставать! Вы все так замечательно устроили в прошлом году, помните? Надеюсь, сейчас Вам уже лучше и лечение помогло.

Прошу, приезжайте в Афины, когда сможете, и побудьте с нами, мы будем Вам так рады! Еще раз спасибо за доброе приглашение; надеюсь, Вы простите мой запоздалый ответ.

С наилучшими пожеланиями и с приветом Вашему мужу, искренне Ваша, София».

VI

Мой дорогой свекор уже довольно давно плохо себя чувствовал, но никто не предвидел серьезных последствий. Поэтому я испытала потрясение, внезапно узнав, что он опасно болен. Я была всемерно предана свекру и горевала глубоко и искренне, когда в начале августа 1907 года он умер в замке Альбрехтсбург возле Дрездена в возрасте 74 лет. В политике он был сторонником Свободной консервативной партии; в 70-х годах XIX века несколько лет заседал в рейхстаге; но его политическая деятельность главным образом ограничивалась верхней палатой рейхстага Пруссии, членом которой он являлся более сорока лет.

В молодости отец, как я всегда его называла, служил в Прусском гвардейском полку, но вышел в отставку в 1857 году, после того как женился на графине Марии фон Кляйст. Его первая жена, мать Ганса, Фрица и Конни, умерла в 1883 году, а в 1886 году свекор женился на Матильде, графине фон Дона-Шлобиттен, которая родила ему сына и дочь, Виллуша и Анну. Все они живы и здравствуют.

Во время Франко-прусской войны свекор возглавлял добровольческий санитарный корпус с титулом королевского комиссара; после окончания войны он еще 20 с лишним лет возглавлял этот корпус. Он много лет был великим канцлером ордена Черного орла. В 1873 году он стал Великим магистром королевской охоты и сохранял этот пост до своей смерти. Кроме того, он был Великим магистром одного из наименее известных рыцарских орденов в Европе, благородного ордена Белого оленя Святого Губерта, знак которого кайзер всегда надевал на охоте. Орден учредил принц Фридрих Прусский. Его получали немногие, потому что на него смотрели как на более или менее связанный с домом Гогенцоллернов.

Запись в дневнике показывает, как проходили феодальные похороны в Германии 21 год назад. Церемония разделялась на две части: прибытие тела во Фрайбург из Дрездена и собственно похороны два дня спустя:

«16 августа 1907 г. Фюрстенштайн

Сейчас семь часов, и идет проливной дождь; так было весь день. В 8 утра мы с Гензелем выехали из Берлина и добрались сюда в 14:50, незадолго до Матильды и Анны, Лулу, тети Анны Рейсс и Хайне Рейсса. Час спустя приехали Ганс с братьями и зять, Фриц Зольмс.

Все егеря, старшины горняков, слуги, лесничие, приходящие слуги и депутации шли из Фрайбурга за каретой (открытым катафалком), на которой стоял гроб.

Остальные плакальщики прибыли на станцию Зальцбрунн, поэтому не видели приготовлений во Фрайбурге, в том числе красивую арку, под которой несли отца. Вдоль улиц выстроились шахтеры и солдаты; у одних на фуражках были белые и красные плюмажи, у других – петушиные перья. Кайзер вызвал эскадрон кавалеристов из Плесса; на Линденаллее будет салют, потому что мой свекор какое-то время был кавалерийским офицером.

Матильда держится великолепно; она лишь немного всплакнула, а иногда даже улыбается. Лулу тоже величественно сдержанна и спокойна. Я восхищаюсь и изумляюсь их самообладанием и способностью подавлять чувства.

Когда маленький гроб, накрытый зеленым егерским сукном, внесли в биллиардную (простой гроб и егерское сукно в соответствии с пожеланием отца), я не представляла, как Матильда может так держаться; священник произнес несколько молитв, и мы вышли. Если бы умер Ганс, я бы этого не вынесла; я бы хотела, чтобы меня оставили одну с моим покойником в комнате и с отвратительным чувством, что он лежит там и не может выйти, – я даже не могу его потрогать, он покинул меня навсегда… Ах! Такие мысли свели бы меня с ума. Правда, я эмоциональна и часто преувеличиваю. В каком-то смысле я себя презираю. Когда я вспоминаю лицо дорогого отца, его доброту, его любимые шутки, охотничьи приемы, которые он обычно устраивал для меня в Плессе, я все больше страдаю. Мой дорогой Ганс так промок после долгого похода из Фрайбурга в своей форме и лентах! Матильда все время хвалит Ганса, говорит о том, какой он милый и как ей помогал. Я горевала, что он попал в Дрезден с опозданием на два часа и не застал отца в живых, но это не имело большого значения, потому что отец как раз попытался встать из постели, а потом упал и час спустя тихо скончался; после того как упал, он уже не открывал глаз и не разговаривал, но накануне он знал, что Ганс приедет, и радовался. Утром в день смерти ему как будто стало лучше. Странно, что мать Ганса умерла примерно так же – во сне, в своей постели.

Биллиардную превратили в часовню, завесили черным, поставили туда большие серебряные свечи. Завтра прибудут многочисленные лилии, которые я заказала в Берлине, и я сделаю большой крест, который можно повесить за распятием, и разложу лилии между пальмами и белыми гортензиями.

Позже.

Одиннадцать часов; все женщины уже легли спать; мужчины еще внизу, разговаривают в большом салоне. Странный вечер, и я не могу как следует все объяснить и изложить мои впечатления словами. Впервые в жизни, хвала небесам, я ношу траур, оплакиваю усопшего и присутствую на похоронах, если не считать детства; тогда, насколько я помню, Пэт-си не было, и я в огромном волнении заказала для себя, по собственному почину, черное платье с розовато-лиловыми бантами; мне было лет десять… Сейчас в доме покойник, но, судя по тому, как мы себя ведем, можно подумать, что отец уехал на охоту или тихо лежит в постели. Никто не отказался от ужина; мы даже разговаривали и смеялись за столом. После ужина я услышала чей-то громкий смех – смеялась Матильда вместе с Гансом, дядей Болько и некоторыми другими. Я тоже притворялась и, как могла, старалась переменить их мысли. За ужином я занимала брата свекра, дядю Болько, рассказывала о своих впечатлениях в путешествиях – о Хайлигендамме и острове Рюген. После ужина мы с Лулу снова смеялись, вспоминая Гарсула, знаменитого доктора, который видит духов и сразу понимает, когда человек умрет, болен ли кто-то и тому подобное; более того, вечер казался похожим на другие вечера, если не считать того, что все мы были в черном. Моя горничная Мария очень удивилась, что на Лулу и Матильде жемчужные серьги, а на Анне – розовато-лиловый кулон. По-моему, в каждой стране средний класс больше стремится носить полный траур, чем мы.

Возможно, траур – признак их состоятельности, или им нравится демонстрировать, что они могут себе позволить купить креп, черные серьги и цепочки, как сделали сейчас Мария и эконом Фридрих…

17 августа 1907 г.

Восемь часов; я только что поднялась наверх. Почти все мужчины, которые приезжали на похороны, уехали – для них заказали поезд специального назначения. Кронпринц (он приехал вместо кайзера, который был занят, так как провожал короля Англии)[40 - Король Эдуард посетил Берлин в августе 1907 г.] уезжает только в одиннадцать и остается на ужин; мы скоро садимся за стол.

День был ясный, солнечный, и только примерно в половине восьмого, когда мы покинули мавзолей, солнце село и небо за замком окрасилось в розовый цвет; мы шли за гробом колонной по четыре, а потом дамы поехали домой. Все было очень красиво; вдоль всей улицы стояли шахтеры в праздничной одежде. За гробом шли егеря; они же подняли гроб на катафалк и внесли его в склеп. Мы зашли следом. Матильда шла с кронпринцем, Ганс – с тетей Анной Рейсс, затем Лулу с дядей Болько и я с герцогом фон Шлезвиг-Гольштейн. В конце церемонии исполнили охотничий сигнал Jagd vorbei – так трогательно, ведь отец обожал охотиться! Потом стреляли из пушек и протрубили „Последний пост“. Эскадрон из Плесса не смог приехать, было слишком далеко, поэтому кайзер вызвал кавалерийский эскадрон из Швайдница. Похороны были трогательные и, как ни странно, мирные (может быть, все похороны такие, не знаю; я еще не была ни на одних); молитвы перемежались пением хора; иногда тишина не нарушалась даже рыданиями. Не знаю, как они сдерживались. Мне все время казалось, будто отец где-то рядом с нами. В склепе я не испытывала ни ужаса, ни страха…»

Слава богу, я умею всегда замечать смешное и в целом могу смеяться и плакать одновременно. В первый раз, когда увидела свекровь после похорон свекра, я совершила ужасную ошибку. Одна родственница, которая присутствовала на похоронах, носила огромное количество крупных красных камней, что показалось мне странным. Поэтому я, не подумав, выпалила Матильде: «Ах, дорогая моя, она была вся покрыта карбункулами!» Конечно, я имела в виду драгоценные камни, которые тоже так называются, но Матильда и все остальные вначале подумали, что я имела в виду отвратительные прыщи, которые бывают у некоторых и которые считаются смешными и вульгарными. Не сомневаюсь, что моя бабушка Оливия ни за что не позволила бы человеку рангом выше младшей горничной ходить с карбункулами. Но времена изменились; позавчера я встретила принца крови, который не только не стеснялся своих прыщей, но даже как будто гордился ими.

«23 августа 1907 г.

Я сказала Гансу, что нам нужно ясно представить, сколько денег нам можно тратить в год, и если в конце года останется более крупная сумма – в этом году мы потратили на сто пятьдесят тысяч больше, чем в прошлом, – что-то можно потратить на картины, лишние поезда, прогулки на яхтах и на все остальное, что ему нравится (например, на ремонт зданий, домов и так далее), но расходы на жизнь и общие расходы должны быть одинаковыми. Ганс считает, что мы можем тратить от 35 до 50 тысяч фунтов в год на домашние расходы. Я сказала, что разброс между двумя суммами довольно велик. Теперь граф Вико Восс и Готтфрид Гогенлоэ (с которым я тихо ужинала вчера вечером в Борхардте, где мы никого не видели) говорят, что подобные расчеты абсурдны и мы, скорее всего, тратим около 200 тысяч в год.

Что ж, я как-то не могу всего понять, я даже об этом не думаю и надеюсь только, что Ганс окажется прав и я смогу помочь ему в его делах. Я очень хочу помочь ему, бедняге. По-моему, он очень переживает смерть отца, ведь он по-настоящему любил и уважал его, и я не сомневаюсь, он собирается делать все так же хорошо и правильно, насколько это возможно. Но, по-моему, трудно сразу найти в себе достаточно самоуверенности; позже, когда уже разбираешься в делах и в том, как все работает, уверенность приходит, иначе правление будет смеяться и делать что хочет, и окажется, что нами правят наши же служащие. О том, как такой крупной собственностью управляют за границей, никто в Англии и понятия не имеет. Ганс платит жалованье девяти с лишним тысячам человек; одних только шахтеров пять тысяч.

Дорогой отец! Как замечательно он распорядился имуществом, которым управлял пятьдесят лет… Он был самым правдивым человеком на свете. Честный, благородный, достойный любви, добрый, остро чувствовавший справедливость. Он был добр ко всем, кто, по его мнению, старался поступать правильно. Я очень благодарна, что он оставил все в таком образцовом порядке и обо всех позаботился. Впрочем, его завещание вскроют только через две недели».

VII

Я приступила к своим новым обязанностям и обязательствам, страдая от чувства потери. Отец неизменно был моим другом; на такого друга можно только надеяться.

Говорят, что он оставил четыре миллиона фунтов стерлингов. Не знаю, так это или нет, но по его смерти на моего мужа свалилась громадная ответственность… Мутан, наш главный управляющий, работал прекрасно, и, хотя при его жизни мы иногда ворчали из-за недостатка средств, мы всегда знали, что все делается в интересах будущего процветания. Этим имуществом было необычайно трудно управлять; сумма, которой мы могли распоряжаться на расходы, колебалась от 35 до 120 тысяч с лишним фунтов в год. Рост цен на уголь в размере шиллинга за тонну приносил нам лишние 20 тысяч фунтов в год. На бумаге сумма кажется огромной, но из нее нужно было платить содержание мачехе Ганса Матильде, вдовствующей княгине, его братьям и сестрам. Да и мы привыкли к роскоши, должны были содержать наши дворцы, замки и дома, а также больницы, дома для престарелых рабочих, выплачивать пенсии и нести другие благотворительные расходы, поэтому оставалось не так много, как можно предположить.

В ту самую ночь, когда умер мой свекор, упал старый колокол, который висел на привратной башне в Фюрстенштайне и звонил каждую ночь в десять часов. После его смерти, казалось, все пошло наперекосяк. Через год или два мужу пришла в голову безумная мысль частично расширить и перестроить Фюрстенштайн. Замок был таким огромным, что любые ремонтные работы обходились примерно в 15 тысяч в год, не считая расходов на мебель и оборудование. В Фюрстенштайне насчитывалось свыше 50 красивых каминов эпохи Возрождения. Когда начался ремонт, Гансу сказали: даже если там будут постоянно работать сто рабочих, все затянется лет на шесть или семь. В августе 1914 года до окончания ремонта было еще далеко. Ремонт стал тяжелым жерновом на шее моего мужа с тех самых пор, как он начался; я всегда относилась к перестройке плохо и испытывала по отношению к ней дурное предчувствие.

Содержание и Плесса, и Фюрстенштайна обходилось так дорого, что мы неизбежно во многом зависели от нашего огромного штата прислуги. Они работали безукоризненно, но мне казалось, что сама суть устройства нашего дома ужасно неправильная. Когда строилась новая больница для шахтеров, управляющие считали, что «подобные мелочи» не заинтересуют господ. Мнения же владетельного князя спрашивали лишь по самым крупным финансовым вопросам. Я очень старалась изменить такой порядок, внушала всем управляющим, шахтерам, лесорубам, их женам и детям, что чиновники, слуги и даже мы с Гансом нужны в первую очередь для того, чтобы давать им добрые советы и помогать им во всем, что их касается. Но задача оказалась непосильной; старинные методы управления в Фюрстенштайне и Плессе продержались слишком долго, чтобы мы могли достучаться до них. Социалисты и прочие крикуны, которые много болтали о «реформах» царя, понятия не имели, как тяжело что-то сделать и еще тяжелее «реформировать». Если бы социализм или любой другой «изм» продержался так же долго, как капитализм, из него вышли бы более многочисленные и невыносимые недостатки, чем у существующего строя. Я говорю так потому, что социализм основан на строгой дисциплине и, хотя отдельные лица часто могут быть грубыми и властными, организации и системы грубы и властны всегда.

В это время мой отец написал мне:

«Моя дорогая Дейзи!

Твое письмо было очень интересным. Церемония, хотя и печальная, должно быть, глубоко тронула всех присутствовавших. Немногие могут ожидать, что умрут, любимые и почитаемые всеми. Надеюсь, милая девочка, что вы с Гансом сможете долго наслаждаться плодами мудрости, благоразумия, заботы и ума и стать благодетелями всех, кто зависит от такого огромного имущества; они будут искать у вас помощи и совета».

В наши дни я отношусь к сплетням очень философски, но в молодости сплетни возмущают. Судя по записям в дневнике, меня очень злили сплетни о принце-консорте Нидерландов, который, как мне передавали, что-то сказал о Гансе. Сама не понимаю, почему я злилась, потому что сказанное им о чем бы то ни было никакой важности не представляло:

«3 сентября 1907 г.

…Обедала с графом Штамм-Зирсторпфом; он всегда старается показать, что он мой друг, и потому пересказывает мне все сплетни. Последняя заключается в том, что мелкий негодяй Мекленбург, муж королевы Голландии, сказал позавчера кайзеру, что пройдут годы, прежде чем Ганс по-настоящему встанет на ноги, так как у него громадные долги! Он ведь совсем не знает Ганса! Он (граф Штамм) сегодня передал: многие сплетничают, что я везде разъезжаю с форейторами в красных ливреях. Я говорила Гансу: я считаю, что слугам следует носить траур, и черные шляпы и черные повязки не кажутся мне чем-то избыточным; но он заметил, что в больших домах невозможно заставить всех слуг и конюших надеть черное; здесь так не принято. Что ж, не знаю, но думаю, что, если я буду настаивать на своем, меня обвинят во всем и скажут: все потому, что я англичанка».

VIII

В ноябре я поехала в Итон на большой прием, но запомнила там только Джимми Альбу и весьма примечательного покойного маркиза Виллалоба, который очень долго служил послом Испании в Брюсселе. В октябре я была в Ньюлендсе, где мы много говорили о предстоящем визите в Англию кайзера и императрицы. Они должны были нанести государственный визит в Виндзор, а по его завершении императрица собиралась вернуться домой, а кайзер хотел снять дом где-то на юге Англии и хорошо отдохнуть. Меттерних, который мне очень нравится, относился к своим общественным и церемониальным обязанностям слишком легкомысленно.

Кроме того, у него есть огромный недостаток: он холостяк; у него нет жены, которая может занимать гостей, и детей, которые могут представлять его на многочисленных и не столь важных мероприятиях, которые тем не менее неоценимы как средство повысить популярность того или иного дипломата и подчеркнуть его успехи в труде на благо страны. Вот что я записала в дневнике:

«7 октября 1907 г. Ньюлендс

Ужинала и обедала с Совералом; у него много новостей, и он еще больше важничает, чем обычно, так как приезжает королева Португалии, и он едет в Булонь встречать ее. Меттерних охотился (по-моему, его отъезды сильно раздражают его секретарей, так как нужно много подготовить к послезавтрашнему визиту кайзера и императрицы); однако он вернулся только в среду! Один вечер я ужинала с ним, а последние два дня вставала рано и завтракала с ним в халате. Он такой милый и такой одинокий – он был очень доволен. Мы говорили о самых разных вещах…