Мемуары гейши из квартала Шинмати

Долгие дни пути стали мучительным испытанием для меня. Телесные муки порой казались менее тягостными, чем духовные терзания, без конца изнурявшие мое сердце. Саднило в нем осознание того, что впереди меня ждет участь недостойная человека, неотвратимая как судьба. Перед мысленным взором беспрестанно возникали лица родителей и братьев, скрывшихся за завесой прошлого. Как они сейчас, спрашивала я саму себя. Молятся ли за мое благополучие или уже стараются забыть о несчастной отщепенке? Исстрадавшись в таких мыслях и чувствах, я часто впадала в безутешное рыдание, из последних сил сдерживая крики боли и обиды.

Когда наконец сквозь лесные просеки замаячили силуэты внушительных городских построек Осаки, меня непроизвольно пробрала дрожь. Еще никогда прежде не видела я такого многолюдья, гомона и сутолоки общественной жизни. По краям дороги росли горделивые пагоды, а ветхие хижины, стоя бок о бок, теснили друг друга. От неизбывной толчеи на улице мельтешившие разноцветные одежды сливались в радужный поток, при этом на каждом углу стояла неизменная вереница нищих с протянутыми к небу руками.

Звуки, запахи и краски этого людского муравейника все глубже поглощали меня, вселяя неподдельное благоговение. В то время как на родине царила безмятежная природная тишина, здесь повсюду не смолкали пестрые рынки, несущие разноголосие криков уличных торговцев, азартных игроков и молодцев из простонародья. А над всем этим гомоном возвышались строгие напевы синтоистских святилищ да звучные удары деревянных колотушек, оповещающих о начале гончарного часа или цветочного праздника.

Естественно, среди этого калейдоскопа город вмещал и не столь радужные, но пугающие мое юное воображение картины. То тут, то там попадались витрины борделей, из дверей которых выглядывали обнаженные смуглые женщины и молоденькие девушки с нарумяненными губами, манившие проходящих мужчин в свои сладострастные сети. Также встречались лавки иных ремесленных гильдий, как то кузнецы, изготовлявшие арсенал инструментов для истязаний, а рядом с ними трудились своим ремеслом мастера по нанесению знаков позора и причинению увечий «нечестивцам».

Надо признаться, подобные виды внушали мне первобытный ужас. Из окна кареты я, затаив дыхание, взирала на протекание здешней жизни, некогда невообразимой для сельской простушки, и едва ли могла угадывать, куда именно повлечет меня неведомая судьба.

Около дверей одного из чайных домов в квартале Шинмати, где предоставлялись сами понимаете какие услуги, наше длинное шествие наконец остановилось. Приближался вечер, и вокруг пролился свет ярких бумажных фонарей, усыпавших расписные крыши и смутно озарявших залитый красными огнями дворик. Из-за раздвижных дверей доносилась меланхоличная флейта – негромкие отзвуки традиционных напевов и ритмичные щепки играющего на сямисэне[2 - Сямисэн – традиционный японский щипковый трёхструнный музыкальный инструмент, выполненный в виде лютни с маленьким овальным корпусом.]. Я вздрогнула и потупила взгляд, боясь представить, какие виды откроются мне внутри.

Двое служек тут же буквально выволокли меня из кареты, после чего их скользящий шаг перенес нас через застывшие в благодушном терпении ряды алых фонариков. Сквозь пелену их кровавого света я зрела устланные циновками коридоры с раздвижными шторками, в глубине тянущиеся за пределы моего обозрения.

Наконец челядь остановилась и без лишних околичностей ввела меня в одну из небольших комнат с двумя циновками на полу и тусклой лампой, озарявшей одинокий невысокий столик посредине. Перед ним склонилась высокая женщина в роскошных одеждах. Ее суровое лицо слегка смягчали неяркие отблески света от масляной лампы. Оставив нас одних, слуги тут же удалились, а незнакомка обратила ко мне спокойный взгляд, в котором проглядывало не то презрение, не то изучающее разочарование. Мне оставалось лишь безмолвно застыть по стойке смирно. Оробев, я не смела вымолвить ни слова.

– Итак, юная Мико, – произнесла строгая особа, и меня передернуло от глубины и отчетливости ее голоса. – Полагаю, тебе теперь предстоит узнать много нового об обители, в которую ты была доставлена. Я – хозяйка этого милого чайного домика, именуемого «Сад изобилия». И отныне ты станешь моим подопечным цветком, что должен расцвести всеми благами грядущей дамской ремесленной жизни.

Она умолкла и вновь внимательно осмотрела меня с ног до головы, на этот раз несколько дольше задержавшись взглядом на моих полураспущенных косах и сероватом платьице, изодранном в пути.

– Однако для начала тебя, дитя уединенной лесной чащобы, следует обучить премудростям учтивости и красоты. Только пройдя весь искусный цикл специального воспитания, ты сможешь называться настоящей женщиной. И только тогда ты обретешь способность считаться гейшей благородного Шинмати.

Она еще раз надменно оглядела меня и небрежно махнула рукой:

– На сей же день ты будешь безотлагательно испытана на предмет этикета, как подобает дражайшим нашим цветочкам с первых мгновений в обители. Но отдыхай пока, ибо это всего лишь начало твоей великой стези, юное дитя.

С этими словами сановитая госпожа изящно встала и удалилась, оставив меня в полном недоумении стоять на одном месте. Легкое потрясение, вызванное столь пугающим приемом, помешало мне заметить нечто другое в комнате.

Лишь спустя несколько минут я увидела, что в углу теснилась тень, перемещающаяся и будто настороженно меня разглядывающая. В ответ на мой испуганный взгляд, фигура неуверенно приблизилась и выступила на свет.

Передо мной предстала девочка лет десяти с темными растрепанными волосами и тонкими чертами лица, какие бывают только у знати. В момент ее приближения мое смущение мигом развеялось и уступило место любопытству. Глянцевитые темные глаза девчушки цепко впились в меня и источали нескрываемое презрение – столь недетское, как будто их владелица была годами старше.

– Не бойся, сельская дурнушка, – к моему изумлению, произнесла она низким дрожащим голоском. – Меня зовут Окику, и я далеко не последняя ученица мудреной школы в этом обиталище. Уже через день-другой ты воочию изведаешь строгость науки Акиры-сан и все ее порядки, такие же жестокие, как зверь в неволе.

Прежде чем я успела ответить, моя юная собеседница присела на циновку и добавила виноватым, почти неслышным шепотом:

– Я помогу тебе не сбиться с пути и соблюдать все эти неисчислимые правила. Ибо таковы уж здешние порядки…

Она отвела взгляд и какое-то время мы сидели, не проронив ни слова. Эта эпоха моей жизни уподоблялась тихому чистому ручью, который вот-вот должен был излиться в мощный горный поток.

Глава 5. Благоговение перед Акирой-сан

Минули годы с того поворотного дня, когда я вступила в лона «Сада изобилия». Одно мгновение растягивалось в череду дней, дни сплетались в месяцы, а месяцы в целые эпохи неукоснительных занятий и строгих испытаний.

В ту пору весь мой новый круговорот оборачивался бесконечной чередой упражнений и церемониалов под руководством неумолимого наставника – хозяйки обители мадам Акиры. Каждая секунда нашего бытия неотступно следовала букве ее педантичных правил и предписаний. Любой нюанс движений, осанки, мимики, расположения тела и даже дыхания мы должны были доводить до математически рассчитанного совершенства.

Как только невыспавшееся солнце поднималось из-за вершин пагод, Акира-сан без опозданий появлялась в наших спальнях, и привычный распорядок сменялся трепетным томлением инспекции. Именно в эти утренние часы мы обязаны были четко выдерживать все уроки по телодвижениям, поведению и этикету. А далее не следовало сомкнуть очей до алой зари, пока мадам не внушила тысячу деталей, как поддерживать хрупкость изящества.

Вот мы до изнеможения шагаем кругом по татами, пока Акира-сан не добьется от нас совершенной вихревой походки – мерного кружения вокруг собственной оси, при котором нога скользит подобно лезвию по льду. Затем, после первого утомления, следовали непререкаемые упражнения с вееровидными опахалами, посредством которых юные манэко[3 - Манэко (букв. «ребенок-игрушка») – так называли девочек в их первые годы обучения мастерству гейш.] обучались изысканным телодвижениям для веерных танцев и умению вплетать нити стихов в речь.

Здесь я впервые соприкоснулась с поэзией, чьи строки омыли мое тогда еще грубое деревенское сознание животворными благами культурных традиций. За вечной сменой букв и свежестью слов я вдруг узрела мир невиданной красоты, во сто крат превосходящий все великолепия природы, когда-либо мной лицезренные.

И в те редчайшие мгновения, когда мы воочию постигали их благородную сокровенность, нам казалось, будто весь окружающий мир источает сиянье волшебной палитры жизни. Мимолетная радуга метких строчек открывала перед нами великолепные панно прошлых эпох, тонкости канонического веса и безграничное разнообразие нравов и обычаев минувшего. Душа жаждала все глубже проникать в неизведанные грани этой поэтической вселенной.

Но, стоило лишь застыть в восторженном созерцании, как тотчас настигал строгий окрик мадам Акиры, возвращавший нас к суровой яви неустанных упражнений. Основная же часть ежедневного обучения была посвящена отточенной хореографии походки, чинной упорядоченности сидения и мелким ритуалам приличия до полного отупения.

По вечерам наступало время сложнейших церемоний чайной трапезы, которым предстояло стать одной из наших коронных наук. Сначала нас наставляли в непростом искусстве устраивать классическую чайную мистерию, доводя до педантического совершенства ритуалы по чистке исинских чашек и разведению душистого напитка из зеленых метелок по старинным рецептам.

Акирой эти обряды удавались виртуозно, и при виде ее исполнения сердце невольно преисполнялось благодарным трепетом. С каким величавым спокойствием она вычерчивала хокку на песочных подносах! Точно и неторопливо манипулировала тончайшей фарфоровой утварью, так что уличный шум и суета переставали существовать, и все вокруг погружалось в состояние умиротворенного безмолвия. Из-за ее плеч медленно изливались водопады ароматного дыма, а бледное лицо застывало в маске невозмутимости, подчеркнутой лишь нежными полутонами румян да огоньком сверкнувших глаз. Струйки травяного букета, дразня забытьем всевозможных запахов, окутывали залу знойной негой.

Тишина этих моментов благоговела перед Акирой, единственной способной низводить благородную магию в рутину приготовления напитка. Мы, манэко, могли только замирать в восхищенном трансе и учиться вбирать малейшие оттенки этой ритуальной феерии.

Но даже вживаясь в лучшие творения чайного дела, не следовало упиваться фантазиями о достижении такого мастерства. За одну попытку расслабиться или проявить самонадеянность Акира не преминет сурово призвать к порядку и вновь усадить за муштру повторений механических действий вплоть до полного бессмыслия. Горе тому, кто посмел бы усомниться в ее авторитете!

Славная Акира отродясь не знала ни утехи, ни жалости: крупные седые пряди драгоценным узором оплетали ее скулы, а грозный взгляд блуждал в безбрежных далях, где покоились лишь высшие канонические догмы. И если ей чудилось мельчайшее пренебрежение учениц к ее наукам, то грациозные черты вдруг озарялись нелюдским гневом, во взгляде вспыхивали раскаленные угли неистовства, а речи обретали злую остроту.

В такие минуты мы под ее яростным напором чувствовали себя робкой дичью, вновь и вновь стремящейся ускользнуть от владыки катастрофы. С ужасом взирали мы на эту внезапную трансформацию кроткой наставницы в безжалостного надзирателя, перед коим нам недоставало сил оправдаться.

– Доколе будете вы упорствовать в варварских замашках своего детского невежества?! – вскипала гневом эта хрупкая, изящная женщина-эскулап, в муках практикующая свои науки. – Вы упрямо пребываете в простецком отупении, будто стадо овец в выгребной яме бедности! Даже тысяча ударов бича не вдолбит в вас жалких простолюдинок правил почтительности и хороших манер!

В такие роковые для нас ситуации обнажалась вся сурдиница Акириного жизненного таланта. Она без устали наносила нам удары бамбуковой хлыстовиной, пока с наших ладоней не сочилась росинками кровь, смешиваясь с ожесточенными порывами рыданий. Порой казалось, что издевательства мучительницы будут продолжаться до полного умертвления телес. Но как только мы опускались в ярость безысходности и проникались суеверным ужасом, гнев мадам внезапно утихал.

Она откладывала в сторону инструменты телесного наказания и, молча возвращаясь в свое обычное состояние безмятежности, легким кивком приказывала нам приступать к дальнейшим изнуряющим занятиям у расписных ширм. Так, после очередного экзекуторского испытания, деспотизм вновь сменялся авторитарным милосердием.

До последнего часа нас держали в палатах беспрерывных тренировок, пока каждый жест и поступок не впитывался в каждую клетку тела до мелочей. По ночам мы почти мгновенно проваливались в беспамятство. Едва прикоснувшись головами к жестким матрацам, мы возвращаясь в муторный сон к изможденным дриадам из царства грез.

Но даже обессилев от дневной работы, я почему-то не уставала восхищаться сдержанной властью Акириного рассудка, которая, словно вспышки секретного кода, даровала выстраданному шедевру ее вечных усилий некую магическую животворную искру, которая передается не с помощью банальных поучений, а только лишь напрямую – из сердца в сердце.

От ее фигуры веяло неумолимостью движений, всякий раз ввергавших в трепет моею детскую душу. Да, это была наставница чрезвычайной жестокости и требовательности. Но за ее благородной суровостью проглядывала подлинная мудрость непревзойденной наставницы, таинственно влекшая нас вслед за ее сановитым примером. Через призму ее преданности искусству, я как бы прозревала горние перспективы духовного совершенства и постигала философию древних как непоколебимое предзаконие.

Наставления Акиры наполнялись для меня сокровеннейшим священным духом, и в эти мгновения я молилась, чтобы никакая досада не затуманила взор моей души, пока она восторгалась этим выражением высшего авторитета.

Посреди этой безостановочной круговерти уроков и наставлений, лишь в обществе подружки Окику мне выпадали краткие передышки для отдыха телом и душой.

В жизни манэко редко выдавались свободные мгновения, когда дозволялось спастись бегством от бдительного ока мадам Акиры и ее бесчисленных помощниц-надзирательниц. Но Окику была истинной мастерицей в искусстве эфемерных исчезновений. Она втайне приводила меня в укромные места нашей гейшеобители, в которых можно было отдышаться от изнурительного ритуального балета.

Запомнился мне один из таких уголков за раздвижными бумажными панелями. Его обрамляли ряды резных деревянных перегородок и живописных ширм, на которых мастера кисти изобразили дикие горные реки, изменчивые моря водорослей и цветущие сады камелий, уводящие за горизонты гряд своими ветвями и ручьями.

Томная импрессия миниатюрных прудов с их маленькими обитателями, будоражила воображение ребяческими грезами. Казалось, будто цветы, фонтанчики и чаши с рыбками были созданы только для того, чтобы внушать благоговение перед красой природы и укреплять детскую фантазию ее хрупкими воплощениями.

Но самым притягательным было крошечное озерцо в центре двора, малым изогнутым мостиком связанное с берегами. В эти клочки душевного отдыха, прожитые словно в параллельной реальности, впечатляла удивительная осмысленность всего окружающего антуража.

В такие часы все очарование окружающего таинственного мирка принадлежало только нам с Окику. Здесь мы были вольны дышать полной грудью и резвиться как вздумается, освобожденные от оков невыносимого этикета и порядков, заведенных в чайном доме. Подружка нередко даже позволяла себе бегать босиком по краю причудливого водоема, ради лукавого развлечения рискуя сбиться с опрятной поступи девицы на выданье, столь жестоко навязываемой Акирой-сан.

Когда Окику вот так вдруг забывалась и давала волю шалостям детства, во мне против воли поднималась та самая восторженная дрожь, что всякий раз настигала при виде безукоризненных этикетных церемоний Акиры. Проказливый задор моей закадычной подруги приоткрывал передо мной новые духовные глубины, к которым я стремилась приложить все силы своей неокрепшей души.

И хотя Окику обычно держалась надменно, брезгливо сжимая губки и пряча чувства под маской царственной безучастности, в уединенных встречах между нами неизменно проглядывала щемящая нотка доверительности. Вдвоем, за пределами строгого ока командирш, мне не требовалось носить маски невозмутимой ученицы – вместе с нею я могла показывать свои истинные эмоции, делиться потаенными детскими огорчениями и тайными грезами.

В эти интимные моменты Окику не кичилась воспитанием гейши, каким была напичкана по самое ненавистное. Более того, временами ее самоуверенная замкнутость абсолютно растворялась. Умильная озорная улыбка вскипала на лице подруги, озаряя его таким родным и теплым светом, что я невольно забывала про жестокие порядки обители.