Четырнадцать дней непогоды

– Булгарин мнит себя гигантом мысли, а между тем мышление его примитивно и не поднимается выше уровня платного агента Третьего отделения, – неторопливо говорил Крылов, сидящий в широких креслах. Новая неожиданность для Нади – она читала нравоучительные и исторические романы Булгарина и находила их довольно занимательными, а тут вдруг оказалось, что он агент Третьего отделения. Девушка прислушивалась к каждому слову, боясь пропустить еще что-нибудь интересное, тем более, что заговорил Плетнев:

– Он всех поучает на страницах своей газеты и преподает там и теорию стихосложения, и историю искусств. «Скажу папеньке, чтобы никогда больше не выписывал «Северную пчелу», – решила про себя Надя.

– У нас в Твери на рынке был дурачок, – с улыбкой продолжал Крылов, – и, надо вам сказать, отменный плут. Так вот, стоило ему стянуть у булочника калач или у торговки пятак, как он сразу начинал всех уверять, что он не вор, а честный человек. Иван Андреевич остановился и, серьезно глядя на слушателей, добавил – Никак не возьму в толк, с чего бы это Булгарину понадобилось уверять нас, что он честный человек?

Это было произнесено с таким искренним недоумением и без малейшей доли иронии, что все расхохотались. Нечаянно встретив смеющиеся глаза Плетнева, Надя поняла, что отныне не пропустит ни одного субботнего вечера у Жуковского.

А потом… Надя и теперь не могла вспомнить об этом без невольной улыбки удовольствия – на одном  из вечеров она пела «Черную шаль», и аккомпанировал ей ни кто иной, как Глинка, подающий большие надежды молодой композитор. Этот маленький невзрачный человек преображался за вдохновенною игрою, пел он и сам, и всех удивляла сила и выразительность его голоса. Но, что самое главное – Глинка, восхищаясь ее пением, предложил Наде стать его ученицей. Она и не предполагала в себе кого-то особого таланта, хотя постоянно слышала похвалы подруг и самой государыни. Теперь же ее одобрил Глинка, уже получивший композиторскую известность, ею восхищались гости Жуковского и он, Плетнев – пусть с отеческою нежностью, которую всегда к ней питал, но восхищался! Тогда Надя поняла, что она выйдет из тени, в которой до того пребывала, безмолвно тая свое чувство, и будет добиваться – нет, не ответа, но права любить такого человека, как Петр Александрович. Она войдет в круг его знакомств и интересов, она будет видеть его часто – пусть не каждый день, но всякую субботу у Жуковского. А потом… кто знает? Но она не хотела загадывать. Знала, что Плетнев – человек семейный, у него есть жена и маленькая дочь. Надя старалась не думать об этом – не думать ни о чем дальше ближайшей встречи с ним.

Так она постепенно входила в литературные круги Петербурга. Робкая, несмелая, еще не изжившая своих детских представлений. Но с твердым желанием  – стать достойной. Евдокия однажды пригласила ее на вечер к Одоевским – оказалось, они также принимают по субботам, только поздно вечером, после театра. И Надя стала видеть Плетнева еще и там, в небольшом кабинете князя, наполненном и вовсе не знакомыми ей людьми. Она удивлялась той свободе и легкости, с которою Евдокия говорила с хозяином дома на совсем не понятные ей, Наде, темы, с какой внимательностью она прислушивалась к его речам. Князь Одоевский всегда казался Наде настолько ученым человеком, что она и заговорить с ним не решалась. А втайне мечтала о такой близости с Плетневым, что так поражала ее между теми двоими. И пусть не явно пока, но осторожно и вдумчиво, она совершала к ней свои первые шаги.

Надя отошла от окна, за которым, несмотря на то, что время подходило к полуночи, небо было все так же серо и прозрачно. Лишь у фонтана уже никого не было. Она знала, что сейчас следует спуститься к государыне, которая собирается к балу, что через полчаса Елагин весь осветится, приедут гости, будут танцевать. И она будет…

Со вздохом захлопнув томик Плетнева, Надя потянулась за своею фрейлинской красною лентой.

III

Дилижанс резко качнуло. За перегородкою возмущенно зашептали. Задремавшая было Евдокия открыла глаза: ее соседка успокаивала сына, мальчика лет семи. «Все в порядке, Александра Ивановна? Где мы?» – обратилась она к женщине. – «Ну вот, вы проснулись, а Егорка и вовсе перепугался. Что за дорога! А мы только подъезжаем к Пулково». Евдокия повернулась к окну – еще можно было различить вдалеке очертания города.

Как отговаривали ее родные от путешествия почтовым дилижансом! Маменька, привыкшая ездить не иначе как на своих, на долгих, по старому обычаю: с обозом и походною кухнею, в просторном дормезе со спальными местами, боялась дилижансов как немыслимой диковинки. А папенька, напротив, поддерживая желание дочери, шутил, что в поездках по казенной надобности всегда предпочитал перекладных путешествию на своих, как предпочитают жестокую и кратковременную болезнь долгой и изнурительной. Именно это обстоятельство и определило решение Евдокии, стремившейся как можно скорее попасть в Москву – почтовый дилижанс обещал проделать путь всего в трое суток. Что же это было: низкий, длинный возок, обтянутый кожей, с двумя небольшими оконцами сзади и спереди. Помещалось в нем четыре человека – лежать, естественно, было невозможно. Разделенные перегородкою, они сидели спиной друг ко другу: с одной стороны – пожилая чета Олсуфьевых, с другой – Александра Ивановна, молодая дама, с сыном Егором, и Евдокия. Последняя не могла избавиться от чувства некоторого неудобства: два положенных места в дилижансе были заняты, и не предложи ей госпожа Антонова ехать рядом с ними, говоря, что Егорка ее много места не займет, Евдокии пришлось бы прождать следующего дилижанса до шести часов пополудни. Желание как можно скорее оказаться в Москве побороло в ней смущение. И теперь она внимала раннему июньскому рассвету, заливавшему широкое небо над равниною, сквозь мутное оконце дилижанса.

Во второй день пути солнце совсем не показывалось. Непрестанный ропот старичков-соседей, дающие о себе знать рытвины да кочки, невозможность переменить положение или забыться посреди постоянного шума – все это утомляло и изматывало силы от станции до станции. Но зато остановки были настоящею отрадою – с детским восторгом выбегая на простор из тесноты дилижанса, Евдокия жадно упивалась свежестью деревенского воздуха, свободным взором оглядывала незнакомую местность. Затем, торопливо поднявшись на низкое крылечко станционного домика, она находила своих спутников уже за беседою и чаем. Но, минуя обеденный стол, Евдокия тотчас находила смотрителя, думая: сразу он отдаст ей письмо, как пулковский, или будет расспрашивать об имени, как окуловский? Но этот раз хозяин станции, едва взглянув на Евдокию, догадался, что она и есть та госпожа, которой наказывал передать письмо несколько дней назад проезжавший барин. Редко ему доводилось встречать благородную даму, путешествующую дилижансом в одиночестве. И уже через минуту, спрятав на груди небольшой конверт, Евдокия пила чай с Александрой Ивановной. А четверть часа спустя, вновь предавшись тяготам дороги, разворачивала записку: «В Вышнем Волочке. Июня, 30 дня. Жара стоит несносная. Набрал флягу воды и еду далее. Целую очи твои». Да, Владимир не оставлял ее и тогда, во время своего пути, который начал четырьмя днями ранее. На каждой станции Евдокия находила известие от него – сперва радостно удивившись, а затем коротая нелегкий путь чтением полученного и ожиданием следующего письма. И дорога уже не казалась такой несносной.

Как все влекло к себе, хоть был ненастен день:

И в зелени – овраг, и в дымке – вид равнины,

И пестрая чреда домов и деревень.

В своей бескрайности простор необозримый

Владел душой, и все объять хотелось ей

Там, за пределами охваченного взором…

Но первой мысли с этой не было простора:

Я приближалась к месту родины твоей!

* * *

Последняя ночь пути была беспокойной. Александра Ивановна, ехавшая до Клина, куда, по расчетам, должна была прибыть около трех пополуночи, вовсе не засыпала. Часто просыпаясь, вертелся на руках матери Егорка. Евдокия, как не пыталась уснуть – тоже невольно бодрствовала вместе с ними. Наконец, в Клину, где ямщик остановился по просьбе Александры Ивановны, Евдокия, сердечно простилась с попутчиками и, вытянувшись на освободившемся месте, впервые за три дня забылась крепким сном. Ее разбудил ощутимый утренний холодок. Поднявшись и выглянув в окно, Евдокия поняла, что приближается к московской заставе – дорога заполнилась обозами, запестрели частые дома. Как непривычно было встречать ранних прохожих, не слыша барабанного боя, к которому привыкла в Петербурге. «В Москве ты найдешь разительные отличия от нашей северной столицы», – вспомнились слова Владимира. Невольно улыбалась собственной мысли – она, наконец, у цели.

Проезжая невдалеке от Калужской заставы на извозчике, которому приказала в Хвостов переулок, Евдокия снова и снова убеждалась в правдивости всех рассказов, что когда-либо слышала о старой столице. Если какой-то порядок домов здесь и существовал, то проследить его было не так просто, как в строгом Петербурге. Жилища москвичей напоминали скорее не городские особняки, а барские усадьбы со своими порядками, обычаями, целым патриархальным миром. Фруктовый сад, более или менее обширный и ухоженный, был принадлежностью почти каждого дома. Так что Евдокия не удивилась, когда, свернув с Якиманки в Хвостов переулок, оказалась перед небольшим, едва проглядывавшим из-за густой зелени, одноэтажным домом.

– Eudoxie, ma cherе! – через несколько мгновений услышала она и, оглянувшись, оказалась в объятьях тетушки.

Катерина Петровна Новосельская входила в круг многочисленной родни Евдокии и виделась с племянницею всего один раз – когда новобрачная княгиня, следующая из родной губернии в Петербург, останавливалась в ее подмосковном имении. Но и за одну встречу Евдокия успела проникнуться к ней чувством глубокой симпатии. Катерина Петровна обладала удивительной мягкостью и при этом живостью характера. У нее был талант поддерживать любую беседу, и оттого в ее доме могли встречаться и юные барышни, и дипломаты, и военные, и почтенные дамы в летах, и для всех она находила приветливое слово, всех успевала выслушать. Оттого Евдокия была уверена, что, если обстоятельства сложатся так, что ей нужно будет открыться Катерине Петровне об Одоевском, она не встретит никакого осуждения с ее стороны, напротив, найдет редкое и необходимое сочувствие.

Усадив Евдокию в кресла у окна в залитой солнцем комнате, Катерина расспрашивала ее о столичных родственниках. Подзабывшая язык гостиных за последнее время, она сбивчиво отвечала, с интересом оглядываясь по сторонам. В жилище m-lle Новосельской все выдавало хозяйку – молодую женщину, живущую в свое удовольствие. Полки уставляли различные фигурки любимого модницами китайского фарфора, диван украшали причудливые, верно из-за границы выписанные, маленькие расшитые подушки. «Ты позволишь взглянуть, как теперь носят в столице?» – вопрос Катерины Петровны прервал минутную задумчивость ее гостьи. – «Конечно, – с улыбкой кивнула Евдокия, – пойдем, я привезла и для тебя кое-что».

IV

Евдокия свернула с бульвара. Крапивенский переулок словно сомкнулся за нею, окружив ненарушимой, неестественной тишиною. Она будто готовила к предстоящему таинству. Прокатившиеся в сторону Петровки дрожки заставили оглянуться назад, гулким стуком отдалось в каменных стенах монастыря.

Она так долго искала это место, обойдя не один из многочисленных храмов в округе Трубы. И теперь, окруженная странною тишиною переулка, видела, наконец, перед собою небольшую церковь, где двадцать восемь лет назад крестили его. «Храм Сергия в Крапивенках, усыпальница князей Ухтомских», – прочла полустертую надпись на табличке у дверей. Тяжелая створка подалась, но пришлось собрать оставшиеся силы, чтобы открыть до конца – после нескольких часов пути и поисков среди душной, пыльной Москвы Евдокия чувствовала заметную усталость.

После прямого солнечного жара в низкой зале, напоенной запахами ладана и тлеющего воска, показалось даже прохладно. Она была совершенно пустою, и Евдокия опустилась на колени невдалеке от аналоя. «Боже Всещедрый, спасибо за жизнь», – так начиналась всякая ее молитва. Она всегда старалась только благодарить, но неизменно выходили и просьбы. «Господи, дай мне видеть его, дай наглядеться, отдохнуть душою под звуками голоса его, дай упиться его дыханием!..» На протяжении всей своей продолжительной молитвы Евдокия стояла на коленях, не чувствуя усталости и боли в ногах. C последними словами взор ее невольно поднялся к потолку. Уже привыкшие к полутьме глаза неожиданно встретили ясный луч дневного света, падающий из небольшого оконца высоко под куполом. Луч этот освещал роспись на потолке храма. Евдокии вдруг показалось, что лики ангелов устремлены на нее и исполнены немого упрека за дерзкую ее просьбу Всевышнему. Взор ее так же быстро и невольно опустился в порыве безотчетного страха и сквозь выступившие слезы блуждал по стенам, боясь вновь подняться. Евдокия не могла объяснить себе одолевавших ее чудовищных помыслов: во взглядах ангелов с потолка ей мерещилось что-то суровое: будто они услышали недостойную просьбу об одном из них и теперь поспешат вернуть в свою чреду небожителя, посланного в землю в обличии человеческом. «Он не для мира, но опустеет мир без него», – невольно прошептала Евдокия. В глазах все смешалось: зыблемые огни множества догоравших свечей сквозь слезы гляделись одним огромным изнуряющим солнцем. «Да что с вами, барыня? Битый час в духоте стоите, не мудрено в обморок упасть!»

* * *

«Вашей супруге следует избегать прямого солнечного жара, а также не стоит подолгу находиться в душных помещениях. Сегодня вечером пусть не встает, ей необходимо восполнить силы. Пусть примет успокоительное – вероятно, энергия солнца неблаготворно воздействует на нервную систему княгини: оттого и эти странные видения, и обморок. Всего вам доброго и скорейшего выздоровления княгине», – выслушав благодарности, произнес доктор. Еще не вполне пришедшая в себя Евдокия, не открывая глаз, произнесла: «Спасибо, Катрин», но вдруг услышала голос тети далеко в передней – та провожала доктора. И тут же недоумение ее было разрешено – она почувствовала у своего лица родную, тотчас узнанную руку, тонкие прохладные пальцы. «Володя, ты?» – уже нельзя было не открыть глаз. – «Да, я, настоящий, живой – ангелы меня никуда не унесли!» – «Какие ангелы?» – «Забудь, ты что-то лепетала в бреду, уже неважно» – «Конечно, неважно, если ты здесь, – приподнялась на подушке Евдокия, – надолго ли?» – «Увы, жертвую тобою дядюшке Ивану Петровичу. Я лишь заехал оставить письмо Катерине Петровне, а здесь с тобою такое… Родная, никогда больше не ходи одна так далеко, отпускаю тебя только с экипажем. И прошу вас, княгиня, впредь осторожнее обращаться с этими ножками, потому как, позвольте напомнить, они принадлежат не вам, но мне», – смешно понизив голос, говорил Владимир, держа на руках ее ножки. – «А как же Иван Петрович?» – «Иван Петрович подождет».

* * *

Предусмотрительно велев снарядить экипаж, Евдокия с утра отправилась на вошедшую у нее в обыкновение прогулку по Москве. Помнила наказ Владимира не гулять подолгу пешком, да и вечером предстояло ехать к Елагиным на Красные ворота – а это другой конец Москвы, считая от дома Катерины Петровны. Уже привычным взглядом внимая пестрой, почти деревенской суете московских улиц из окна неторопливо катившейся коляски, Евдокия приказала остановить: вдруг она заметила впереди, между домов, ограду набережной. Ей давно хотелось взглянуть на Москву-реку, и то был первый представившийся случай. Вскоре Евдокия остановилась в нескольких шагах от нее. Чугунная ограда отчего-то напоминала родную Дворцовую. И меж узоров ее, причудливо сплетенных, забрезжила зеленовато-бурая гладь воды. Солнце пестрило ее бликами, а крепчавший в порывах прохладный ветер волновал, подгоняя к гранитному берегу плотно сросшиеся листья кувшинок. Кое-где виднелись и пучки осоки. Как странно гляделись эти знаки природы среди гранита и порою казавшейся столь же серой воды. Евдокия подняла взгляд, и ей открылся величественный вид Москворецкой набережной. Если в Петербурге все было четко разлиновано, упорядочено и вытянуто строго по прямой, то здесь все пленяло именно этим упоительным беспорядком. Из-за ярко-зеленых волн зыблемой ветром листвы то выглядывали белые колонны и треугольные крыши усадеб, то слепили вспышками золота церковные купола. И Евдокии вдруг вспомнилось давнее, октябрьское еще письмо Одоевского в Москву другу Погодину, в котором она сравнивал нашу и западную природу. И сравнение это показалось ей уместным и для Петербурга с Москвою, двух столиц, издавна воплощавших в русском сознании два начала – национальное и европейское. Как отчетливо помнила она это письмо, с первых слов, вызвавших невольную улыбку удовольствия: «Что советуете? Чтобы она меня к рукам прибрала, чтобы меня, русского человека, т.е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, вытянуть по басурманскому методизму?» Евдокия помнила, как он рассказывал о жалобах княгини Погодину, к которому она обращалась с просьбами образумить друга, по ночам сидящего в кабинете. И как остроумно ответил Владимир на так же едва ли серьезное письмо Михаила Петровича: «Не тут-то было! Так ли у нас природа, принимая это слово во всех возможных значениях? У басурманов явится весна, уже вытягивает, вытягивает почки, потом лето уже печет, печет, осень жеманится, жеманится перед зимою – так ли у нас? Еще снег во рву, да солнце блеснуло, и разом все зазеленело, расцвело, созрело, и снова под снеговую шубу. Так и все наши великие люди: и ваш Петр, и Потемкин, и Безбородко, и ваш покорный слуга. Недаром же между ними и климатом такое соотношение. Что на это скажете, милостивый государь? Ничего? Неправда ли? Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в 3 и к вящему вашему прискорбию объявляю, что и письмо это пишу к вам в 2 часа с половиною за полночь».

Как же она смеялась, когда он вслух читал ей это только что написанное письмо, как ловила звуки милого голоса сквозь стену флигеля. В очередной раз не удивлялась уже, встречая новое родство их привычек: Евдокия так же с детства любила полуночничать, запираясь в комнате с любимыми книгами, за что не раз была отчитана маменькой.

Забывшись воспоминаньем, Евдокия оперлась о чугунную ограду набережной и опустила взгляд к воде. Ветер утих на мгновение – лишь затем, чтобы вновь набрать силу, и Москва-река гляделась одним сплошным малахитовым зеркалом, в котором стояло солнце. Она так привыкла видеть во всем, будь то явление природы или произведение искусства, его отголосок, его отражение. И почти всегда находила, не сколько ища таким образом утешения в одиночестве, сколько вновь и вновь дивясь и восхищаясь всеобъемлющей силе его ума и духа.

* * *

Гостиная Елагиных все наполнялась, и Евдокия с интересом разглядывала подходивших гостей, пытаясь угадать среди них кого-нибудь из друзей Одоевского. Она знала, что сегодня здесь будут трое его пансионских товарищей: Шевырев, с которым ей довелось познакомиться в Петербурге, Рожалин, недавно вернувшийся из-за границы, и Кошелев – ближайший друг Одоевского, которого он не видел более года. А сын хозяйки дома, Иван Васильевич Киреевский – также его добрый приятель еще по кружку любомудров, тот самый, что издавал запрещенный журнал «Европеец».

Сама Авдотья Петровна приняла Евдокию с искренним радушием, какое только та и предполагала в любимой племяннице и друге Жуковского. По московской традиции начала расспрашивать о родственниках – такие разговоры часто сводились к тому, что собеседники оказывались сродни в каком-нибудь седьмом колене. Вообще, москвичи, как заметила Евдокия, особенно трепетно и внимательно относятся к своей родословной – перечтут всех своих предков, да еще и о твоих что-нибудь да вспомнят. Здесь живут будто в огромной деревне, где все друг друга знают, а если нет – все равно приветствуют.

«Говорят, уже начались приготовления к государеву приезду», – говорил Иван Киреевский – вокруг него собрался небольшой кружок беседующих, к которому присоединилась и Евдокия. – «Когда же вы ожидаете августейшую чету?», – с интересом спросила она. – «Как же, Евдокия Николаевна? – удивился Киреевский, – живете в Петербурге и не знаете?» – «Я, Иван Васильевич, очень далека от двора, – произнесла она и после небольшой паузы добавила – как вы обыкновенно принимаете государя?» – «О, если бы знали, какое это восхитительное зрелище! – вдруг начала молодая девушка с восторженными глазами, – как кипит народом Красная площадь в день приветствия! Многие ночуют там, чтобы занять лучшие места и увидеть государя. А поглядели бы вы на Кремль, когда загудит наш большой колокол, и государь, со всех сторон охваченный толпой, пойдет через всю площадь на молебствие в Успенский собор!» – «И иностранцы всегда поражаются, как государь обходится без охраны – подхватил Киреевский, – а зачем, когда ему охраной – весь народ русский». Евдокия так увлеченно слушала незнакомую девушку и оживившегося Киреевского, что, вновь оглядев гостиную, вдруг заметила невдалеке Одоевского. Он говорил с двумя молодыми людьми, в одном из которых она узнала Шевырева.

Как же он счастлив был обнять Кошелева – единственного друга, которому он поверял все тайны души, увидеть его в дружеском московском кругу, в салоне Елагиных, где они не раз собирались прежде. Но даже здесь он не мог подвести и представить ему женщину, которая одна смогла понять его и стать ближе московских друзей.

«Княгиня, – оглянулась Евдокия на голос Елагиной, – позвольте представить вам Евдокию Петровну Сушкову, вашу тезку и ровесницу – княгиня Евдокия Николаевна Муранова. Я думаю, вы подружитесь». Это оказалась та самая девушка с восторженными черными глазами. «M-lle Сушкова? – повторила Евдокия показавшееся знакомым имя. Это вы написали «Талисман»! – с радостью вспомнила она. Но, поглядев на девушку, увидела в ее еще расширившихся глазах такое смущение, что невольно смутилась сама, – извините, Евдокия Петровна, я, верно, ошиблась». – «Нет, княгиня, вы правы, – нерешительно начала Сушкова, только объясните, как так случилось, что вы узнали меня по моим стихам?» – в волнении подошла она к креслам. «И то правда, – присела рядом Евдокия, – «Талисман» ведь не был подписан. Мне рассказал о вас Пушкин». – «Правда?» – лицо девушки будто раскрылось во всей своей прелести в этом исполненном радостного недоумения вопросе. «Что за замечательное существо», – подумала княгиня, отвечая – да, Александр Сергеевич упомянул вас в числе московских писательниц и рекомендовал ваши стихи из «Северных цветов», – говорила она, с невольной улыбкой наблюдая все возраставшее недоумение в своей собеседнице. «Неужели он запомнил? – будто мысля вслух, произнесла она, – я всего раз говорила с Пушкиным, мне удалось даже прочесть несколько стихотворений… но то было четыре года назад, я и подумать не могла, что он до сих пор помнит», – с неожиданной искренностью говорила Евдокия Петровна, почувствовав к собеседнице безотчетное расположение. – «В том разговоре Александр Сергеевич заметил, как мало женщин теперь занимается литературою, уверяю, он помнит всех нас наперечет – кому, как ни первому поэту на Руси заботиться о процветании российской словесности?» «Я вижу, вы разговорились», – услышали две Евдокии подошедшую Елагину, – пойдемте обедать, все готово». Поблагодарив хозяйку, они переглянулись с уже не скрываемым дружеским чувством.

* * *

Они случайно столкнулись на крыльце, когда уже ощутимая вечерняя прохлада торопила гостей рассесться по каретам, и затянувшийся разъезд казался утомительным. «Я сегодня почти не видела тебя, – столько раз представляла, как буду внимать этим дружеским приветствиям и радоваться, а сама весь вечер проболтала с M-lle Сушковой» – «Мы оба хороши, – отвечал Одоевский с той улыбкой, которая умела рассеивать в Евдокии малейшее опасение или тревогу, – и я все время провел с пансионскими, завтра получишь письмо с подробнейшим отчетом. Так уж получилось, что сегодня мы обретали друзей: ты – новых, я – старых. Но когда-нибудь я им обязательно представлю тебя, ты мне веришь?», – после небольшой паузы вдруг спросил Владимир.

– Карету княгини Евдокии Николаевны Мурановой! – послышался в общем гомоне зычный голос лакея.

«Конечно», – склонившись к лицу Одоевского, едва слышно произнесла Евдокия. И, уже открывая дверцу кареты, громко, через толпу, повторила: «Конечно».

V

Тридцатое июля

Центральному Телеграфу

«У меня никогда не было таких именин…никогда…»