Четырнадцать дней непогоды

Людьми забытый, полудикий,

Где на забвенье, тяжкий труд

Обречены и все несут

Безмолвно сотни душ великих.

О, как же твой удел счастлив:

Все без остатка разделив,

Себя отдать тому, кем дышишь.

И пусть в безвестности глуши,

Была бы сила – для души,

Была б над головами крыша.

А мне…и далее идти

По безотрадному пути,

Нести, что непереносимо…

Но не об этом речь. Прощай!

Ему известье передай…

И да пребудет с вами сила!

Софья опустила глаза. Рунский заметил, как она украдкою смахивает слезы, потянулся обнять ее и услышал за собою голос Одоевского: «Кажется, я понимаю, за что Володя любит эту женщину», – произнес он. Рунский, с искреннею радостью услышавший это, улыбнулся и кивнул Александру. Софья уже не прятала глаз. В полутьме она не могла разглядеть, что не сдерживают слез и остальные женщины.

XI

Ее легкая летняя коляска отъезжала от здания Святейшего Синода, направляясь к Петергофской дороге. Форточки были раскрыты, и благоуханный воздух был упоителен после долгого ожидания в душной зале.

На все вопросы она отвечала сразу же, без затруднений, с какою-то даже пугающей прямотой и легкостью – так, что расспрашивающий чиновник отпустил ее неожиданно быстро. Он только сказал, что прошение о расторжении брака принято к рассмотрению, и от себя добавил, что, вероятно, вскоре будет удовлетворено. Нельзя было не заметить той пылкости и искренности, с какими эта молодая женщина сама, в лицо незнакомому мужчине, признавалась в супружеской измене. То была непреодолимая воля к свободе, для которой не существует преград и, тем более, условностей.

Они договорились встретиться в Екатерингофе в начале второго часа. Проезжая Красный Кабачок, Евдокия заметила, что многие кареты останавливаются у него, не следуя дальше, а со стороны Петергофа тянутся в город вереницы экипажей. Время гуляний подходило к концу, а значит, в екатерингофских парках теперь было не так многолюдно.

Вскоре вдали показались купола церкви и крыша дворца Екатерины Первой, обступленные цветущими деревьями. У широких ворот коляска внезапно остановилась. «Что такое?» – спросила Евдокия. – «Карета князя Одоевского здесь», – услышала ответ и тотчас открыла захлопнутое ветром окно. «Конечно, он уже здесь, он же всегда старается предупредить меня – всякое слово, желание, даже самую мысль». Встретила его взгляд – кареты стояли почти вплотную. Обыкновенно Одоевский легким кивком головы давал ей понять, что все в порядке, что они одни, но сейчас он оставался неподвижен. Глаза его показались Евдокии подернутыми какою-то тенью необъяснимой и мрачной задумчивости. Убедившись, что вокруг никого нет, они почти одновременно сошли с подножек.

– Как там? Все в порядке? – подняв глаза на Владимира, спросила Евдокия, когда они вошли в одну из аллей парка, показавшуюся пустою.

– Да-да, все в порядке, – его голос с первых слов звучал как-то странно, словно из-за стены – двести семьдесят пять душ в Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, с угодьями, всем прочим в сто тысяч рублей ассигнациями

, – произнес Владимир и внезапно рассмеялся каким-то диким и неестественным смехом.

Евдокия невольно отшатнулась.

– Тебе страшно, да? – тот же чужой, пугающий голос – а каково мне было все это слушать, подписывать?

Евдокия не знала, что отвечать, она впервые видела его в таком отчаянии.

– Мы же столько пережили… было еще сложнее, а теперь… я почти свободна, брак скоро будет расторгнут, – нерешительно произнесла она и тут же поняла, что лучше было промолчать.

– Ты свободна! Свободна! – никогда он не обращался к ней так – в повышенном голосе звучала откровенная издевка – а когда я буду свободен?

Тишина после этих слов испугала Евдокию, она отвечала что-то только, чтобы прекратить ее.

– Ты же сам всегда говорил, что это невозможно.

– А почему тебе можно быть свободной, а мне нельзя? – он остановился, и, заглянув ей в лицо, повторил – почему?

Евдокия приблизилась к его чуть дрожавшим губам, на которых замер этот нелепый вопрос. Разгоряченные, но неподвижные, они не подались навстречу. Поднялась к глазам – неузнаваемым, беспокойным, отчаянным. Поняла, что теперь нужно действовать не словами.

Не прошло и минуты этой безмолвной мольбы влажнеющих глаз – и сознание собственного бессилия уже не давило так невыносимо, а желание выговориться, даже повиниться склонило его голову к ней на грудь. Она молча обвила ее руками и прижала к себе.

– Прости, у меня совсем не осталось сил держать все это в себе, – произнес Владимир, теперь пряча глаза.

– Ты же пришел сюда не для того, чтобы держать это в себе, – говорила Евдокия, твердя про себя благодарственную молитву – она впервые так испугалась за него, но теперь это было позади, все снова становилось выносимым и понятным – пойдем, – сказала она, – не будем стоять на дороге.

Уголок парка, в который они зашли, был пустынным, и вскоре впереди показалась свободная беседка. Ветви цветущих деревьев, в благоухании которых купался Екатерингоф, клонились под ветром – теплым, но порывистым.

Евдокия вдруг отпустила руку Одоевского и, сойдя с дорожки, потянулась к одной из яблоневых ветвей.

– Взгляни, там и сирень! – раздался ее голос, уже отдаленный на несколько шагов.

Оказавшись в окружении яркой зелени и казавшегося таким острым цветочного аромата, ища глазами перед собою светлое платье Евдокии, Владимир все с большею легкостью отгонял мрачные мысли и начинал забывать об утреннем оформлении рядной записи. Тогда, зная, что она подает прошение о разводе, он особо остро почувствовал бессилие и невозможность сделать то же – следствие тяжкого выбора, изменить который он не находил в себе сил. Это казалось ему чудовищным – она отсекает все, связывающее ее с мужем, он подписывает документы на имение жены. Он сам не знал, что нашло на него, когда от встречи с Евдокией почувствовал не радость, но раздражение. Потом под ее умоляющим и испуганным взглядом пришло внезапное чувство вины. Теперь же его медленно наполняли успокоение и блаженство. «Раз нет во мне воли что-то переменить, – думал он – не стану омрачать хотя бы нашего настоящего – Бог знает, когда еще случится нам так вот встретиться, не считая минут». Начали подступать мысли и о том, что он решил сообщить сегодня Евдокии – о том, к чему ее стоило подготовить заранее. Но пережитое потрясение склоняло Владимира промолчать теперь и отдаться этому блаженству покоя, которое уже овладевало его усталым сознанием.

Углубившись в парк, вскоре они вышли к беседке совсем с другой стороны. Евдокия, смеясь, стряхивала яблочный цвет с плеч Владимира, он осыпал ее благоуханными лепестками. Гнет тяжелых мыслей, казалось, не потревожит более. Забвение все-таки захватило обоих в свое полное владение.

* * *

Нева была непривычно близко. Это чувствовалось от промозглости совсем не летнего ветра, постоянно открывавшего форточку. Евдокия поднялась и с силой захлопнула ее.

Третий день в Петербурге стоял холод, небывалый для лета даже здесь, на невских берегах. Весь вчерашний день по плотно-серому небу, по яркой зелени земли пролетали снежинки, а то и кружила настоящая метель. Как странно было наблюдать за этим даже привыкшим к непредсказуемой погоде петербуржцам. А на Каменном острове, где еще с конца мая нанимал дачи весь большой свет, холодное дуновение с реки не позволяло и выйти на прогулку, не простудившись. Никто не переезжал в город – вещи на все лето были перевезены, и отправляться обратно, да по такому холоду, никому не хотелось. И каменноостровские обитатели, пившие чай в своих холодных домиках и изредка навещавшие друг друга, вынуждены были забыть о своих летних планах на неопределенный срок. Так и Прасковья, с начала мая настойчиво просившая маменьку снять дачу где-нибудь на островах, мечтавшая о пикниках, гуляньях и лодочных прогулках по Неве, загрустила и велела отвечать гостям, что никого не принимает.

Евдокия много времени проводила с сестрою, стараясь помочь ей развеяться, а сама не находила себе места. Павел уехал в деревню и не давал вестей о себе, что затягивало начавшийся бракоразводный процесс. А Одоевский остался в городе, и лишение привычного чувства его близости сказалось для Евдокии внезапным и горьким одиночеством. Оно было невыносимо теперь, когда потребность поговорить с ним стала особенной – Евдокия решилась, наконец, прочесть последнюю тетрадь дневника Одоевского. Он отдал ее уже давно, после того вечера с Шевыревым: «Ты давеча сказала, что не хотела мешать моей встрече с другом юности, – говорил Владимир, – я хочу, чтобы ты знала: ни одна сторона моей жизни не может быть скрыта от тебя. Иногда мне кажется, что я чувствовал твое незримое присутствие на протяжении всего существования души моей… Но, – нерешительно начал он и остановился – ты должны прочесть это. Тебе будет больно, но я хочу, чтобы ты приняла меня всего, без остатка». Евдокия тогда молча кивнула и взяла дневник, ни о чем не расспрашивая Владимира. Именно такого понимания он ждал.

Тетрадь месяц пролежала в столе – Евдокия не решалась открыть ее, боясь какого-то откровения, что могло бы вдруг заставить ее усомниться во Владимире. Но там было совсем иное.

«4-е марта 1826. Что за чудо со мною делается? Я наконец увидел наяву то существо, которое являлось ко мне во сне, пред получением известия об окончании моего дела с Оболенским, которое я видел накануне того дня, когда матушка отдала мне имение в управление, которое явилось мне пред 14-м декабрем, это сестра Сергея Степановича – я узнаю это существо, точно такая же уборка волос, точно то же образование лица, та же улыбка, тот же взор. Я едва мог скрыть свое смущение, смешанное с каким-то ужасом; неужели это дело случая?»

Евдокия невольно отвела взгляд от страницы. Первым ее чувством при беглом прочтении была радость, что он пишет о ней, но потом она взглянула на дату, увидела «сестра Сергея Степановича»… Хотелось закрыть дневник и убрать его с глаз, чтобы не чувствовать этого нового, пугающего, отчего холод проходит по сердцу. Евдокия еще не давала себе отчета в том, что впервые ощущала ревность. Но она продолжала читать – оттого, что обещала ему и еще потому, что тяжкое чувство это взяло какую-то власть над ее душою, заставляя пройти эту муку до конца и внушая даже какое-то чудовищное наслаждение.

Одоевский полагал, что открыв Евдокии ту далекую часть собственной жизни, сделается еще ближе с нею, но она предпочла бы ничего не знать об этом. Описывая, как он был очарован будущей женой, Владимир сомневался: вдруг все то, что так пленило его в ней – только «светская уловка – умение со всяким заговорить о его предмете». «Что ж, вполне возможно, что так оно и было – ему немногим больше двадцати, но он уже называет себя разочарованным в пустоте света, и вдруг встречает сочувствие – рассуждала Евдокия в смятении – Но сны – не проявление ли они воли Божьей?»