Четырнадцать дней непогоды

Княжна Полин Озерова.

Письмо второе

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Вновь я обращаюсь к тебе, chere ami, чтобы рассказать о произошедших за последние дни событиях в нашей дачной жизни. Самым знаменательным из них является, несомненно, переезд двора в Царское Село и, вследствие сего, заметное оживление нашей повседневности, до того скучноватой. Небольшой наш кружок расширился с приездом двух молодых фрейлин императрицы, только вышедших из Смольного института девушек, живущих сейчас в Большом дворце: моей родственницы Софи Мурановой и младшей сестры Вольдемара Ветровского, Надин. Софи, сестра моего зятя, который, кстати, все еще остается в Твери, бесконечно грустна и печальна. Молодой человек, собиравшийся просить ее руки, содержится в Петропавловской крепости под следствием по делу о декабрьском восстании. Даже сама императрица, которой, по словам Надины Ветровской, очень дорога Софи, ничего не может сделать для облегчения участи несчастного – в деле декабристов император не внимает никому, даже своей супруге, и г-на Рунского ждет, скорее всего, сибирская ссылка или даже каторга. Ведь он, состоя в тайном обществе, хоть и не принимал участия в восстании, но бежал и скрывался в провинции – выходит, целых пять лет, и это значительно отяготит его участь. Восхищаюсь мужеством этой хрупкой девушки, моей ровесницы, которая готова оставить свое блестящее фрейлинское положение и все богатства своего рода, чтобы последовать куда угодно за человеком, с которым она даже не связана никакими обещаниями. Надина, которая очень дружна с Софи, – девушка веселого и живого нрава; она замечательно рассказывает о дворцовой жизни, к которой сама еще только начала привыкать.

Второе, о чем мне хотелось написать тебе, это о моем посещении дома Пушкиных. Моя сестра уже в приятельских отношениях со знаменитым нашим поэтом, и она решила представить меня ему и его супруге. Домик, который он нанимает, по Колпинской улице, недавно отстроенный с мезонином, верандой, украшенной колоннами и палисадником, хорош и довольно вместителен. Живет Пушкин вдвоем с женою. Наталья Николаевна (так зовут ее), еще очень молодая женщина, немногим старше меня, сидела за работою внизу. Кабинет хозяина был наверху, в мезонине, и он тотчас зазвал нас к себе. У него уже сидели замечательный наш поэт Василий Андреевич Жуковский, о котором я еще напишу особо, и молодая фрейлина Александра Россети. Пушкин начал читать нам отрывки из своих сказок и очень серьезно спрашивал о них мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп-толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит!»

В обед нам подали зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые большие котлеты со шпинатом, а на десерт – варенье с белым кружовником, как я заметила, очень любимое хозяином.

Нельзя сказать, что первый наш поэт красив, но в нем есть какая-то обаятельная сила, действие которой, признаться, не обошло и меня.

Я обещала написать о Жуковском. Додо уже несколько раз встречалась с ним у Пушкина. Представляя ему меня, она сказала: «Василий Андреевич, это меньшая сестрица моя, княжна Прасковья Николаевна Озерова». Услышав фамилию мою, Жуковский оживился, словно вспомнил что-то, и начал расспрашивать меня о родителях. Оказалось, что он хорошо знал маменьку в те времена, когда она принимала у себя музыкантов и литераторов; Додо тотчас же пригласила к нам Василия Андреевича. Он обещал быть сегодня к обеду. Жуковский живет в Александровском дворце, где состоит воспитателем при наследнике Александре Николаевиче. При первой же встрече он показался мне человеком бесконечно приветливым и добросердечным, и меня очень обрадовало его согласие отобедать с нами сегодня.

А сейчас я попрощаюсь с тобою, ma chere, с тем, чтобы одеваться к этому самому обеду; пиши мне поскорее, милый друг, остаюсь с неизменной любовью к тебе,

Княжна Полин Озерова.

Письмо третье

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere. Прости, что задерживалась с ответом, сама понимаешь, какие хлопоты обыкновенно предшествуют именинам. Благодарю тебя сердечно за поздравления, mon ami! Итак, мне семнадцать лет… Подарки все были прелестны, как и прием, устроенный maman. Он получился весьма оживленным еще и потому, что маменька, по совету Жуковского, возобновила традицию принимать музыкантов и литераторов. Теперь у нас ежедневно собираются различные таланты, да и я могу показать свое искусство в игре на гитаре. Еще я говорю об этом и потому, что одним из именинных подарков стало мое первое альбомное стихотворение, вписанное поэтом Василием Ивановичем Туманским. Там есть прелестные строки:

Блеск утренний ланит, густых кудрей струи,

Уста цветущие с двойным жемчужным рядом,

И черные глаза с победоносным взглядом.

Кажется, альбому положено замечательное начало, ты не находишь?

Я играла италианские канцоны, вызывая восхищение множества гостей, среди которых, кроме известных Пушкиных и Жуковского, присутствовали все Ветровские – старший, не сводящий печального взора с Додо (это вовсе не прилично его летам!), младший, продолжающий ухаживать за мною, Пельажи, подруга сестрицы, и фрейлина Надин, с которой я сблизилась в последнее время. Также пригласили, конечно же, Софи Муранову и ее тетку Веру Федоровну Загряжскую, которая, оказывается, приходится дальнею родственницей Натали Пушкиной – ее двоюродная бабка и Вера Федоровна были замужем за братьями. Также присутствовали дерптские студенты, которые сейчас здесь на летних вакациях: сыновья знаменитого историка Андрей и Александр Карамзины и их приятель граф Вольдемар Соллогуб, очень остроумный молодой человек, подружившийся с Мишелем.

От Надины я узнала новость: фрейлина Россети, одна из постоянных наших гостей, подруга сестры моей, получила от государыни разрешение на брак с неким Николаем Смирновым. О нем говорят, что богат, служит по дипломатической части и имеет чин камер-юнкера. Но я слышала также, что Александр Иванович Кошелев, чье предложение Россети отвергла в начале лета, человек более достойный. Никогда не видела ни того, ни другого, потому как Смирнова сейчас нет в Царском Селе, а Кошелев, говорят, от расстройства пустился странствовать по Европе, и лишь пересказываю тебе, что говорят в обществе.

День именин прошел, но я не скучаю: у нас в Царском Селе все суетятся, ждут новостей из Польши, разрешения от бремени Ее Императорского Величества и, наконец, когда в столице прекратится холера. С моей стороны, жду твоего письма, остаюсь, ma chere, с неизменной любовью к тебе,

Княжна Полин Озерова.

II

Раннее солнце заливало высокую залу Александровского дворца, минуя тяжелые шторы. На барельефах у потолка играли причудливые тени листвы. Луч, прочертивший комнату от угла до угла, высвечивал рисунок паркета, конторку, усыпанную бумагами, и облачко пылинок над нею.

Василий Андреевич Жуковский только что провел урок российской словесности с великим князем и решил немного отдохнуть перед завтраком. Вдруг спокойствие расчисленного дня его прервал шум в прихожей – кто-то позвонил и теперь разговаривал с его камердинером. «Кто же поднялся в такую рань? Или, быть может, это Россети?» – привставая с кресел и невольно глядя в сторону двери, подумал Жуковский. Тут она отворилась, и вошел молодой человек.

Он был невысокого роста, изящен и хорош собою. Мундир выдавал в нем чиновника, но высокий лоб и внимательные светлые глаза принадлежали, скорее, мыслителю.

– Владимир Федорович! Какими судьбами? Прошу вас, проходите, сейчас прикажу самовар, – обменявшись приветствиями с вошедшим, засуетился хозяин.

– Благодарю, Василий Андреевич – от чая я, пожалуй, не откажусь, – отвечал гость, присаживаясь в кресла – только что из Петербурга, сейчас все расскажу.

Если в этой комнате дворца он был впервые, то с Жуковским давно состоял в коротких отношениях и в его присутствии чувствовал себя не стесненным светскими приличиями.

– Я прибыл по поручению министра со срочною депешей для его превосходительства Ветровского. Дмитрий Васильевич по распоряжению государя помогает пострадавшим от эпидемии, и ему необходима помощь.

– Да, Егор Ильич здесь, в китайской деревне. Я, право, надеялся, что ему удалось выбраться на заслуженный отдых, но что же – служба есть служба, а он всегда был человеком долга. Князь, расскажите как вы сами, что творится в городе?

– Я уже был у Ветровского, он собирается ехать. А мне, признаться, министр позволил немного отдохнуть.

– О, это замечательно, князь! Оставайтесь у меня – здесь теперь чудесно, все лучшее общество. И почти ежедневно, признаться, чувствую, словно возвращаются наши с вами субботы – Пушкин, Россети, Карамзины, молодой Гоголь, теперь еще милейшее семейство Озеровых. Только вашей музыки и чтений не хватает.

– Благодарю вас, Василий Андреевич. Я, признаться, последнее время в Петербурге ничего толком не мог писать и читать – все наблюдал происходящее в городе. Сomme dans Decamerone

: всюду радостные гробовщики, ищущие наживы, испуганные лица, траурные одежды, уксусные губки и склянки, у церквей собираются толпы, каких не встретишь и в праздник. Зрелище печальное, но отчего-то притягательное.

– Оттого что вы – художник, Владимир Федорович. В широком смысле этого слова, – с обыкновенным добросердечием улыбался Жуковский. – Что ж, вот и самовар. Надеюсь, вы остаетесь? Тогда велю приготовить вам комнату.

Одоевский благодарно кивнул и вытянулся в креслах, щурясь от солнца.

* * *

Евдокия пересела в другой угол беседки, ища тени. Начинало светить в глаза, и читать становилось сложнее. Услышав шорох листвы и шаги, княгиня встала и взглянула прямо перед собою, против падающего луча. Его поймали пуговицы мундира, и затем из-за света выступило лицо Ветровского. Евдокия затрепетала, поспешила положить книгу на скамейку – руки ее ослабли – и в смятении поклонилась. Егор Ильич приветствовал ее с обыкновенною плохо скрываемой нежностью, но теперь было в его прикосновении что-то еще, что заставило ее сердце сжаться сильнее обычного: он будто ничего не искал, а прощался. Служебный мундир, в который он, вопреки дачным привычкам, был облачен, также навел ее на какие-то догадки. Но более всего Евдокия боялась объяснения – это был первый случай, когда они остались наедине.

– Прошу простить меня, княгиня, что нарушаю ваше уединение. Но обстоятельства таковы, что мне более может не представиться случая сказать вам то, что я должен.

– Вы куда-то уезжаете? – спрашивала она, надеясь отложить решительный момент.

– По долгу службы я еду в Петербург.

– Прошу вас, примите все необходимые меры против заражения. Я слышала о хлорной извести, уксусе… в «Северной пчеле» много подробных указаний на этот счет, – говорила Евдокия, стараясь не глядеть на Ветровского. Ее мучило то, что обыкновенную заботу он может воспринять как неравнодушие, но и молчать не могла. Она глубоко уважала этого человека, а его отношение внушало ей чувство вины и какую-то убежденность, что она за него в ответе. – Мы с Пелагеей будем молиться о вас.

Ветровский, забывшись, снова склонился к ее руке и зажмурился, силясь отогнать картины, возникавшие в его уму. Евдокии стало не по себе, она не хотела грубо отнять у него руки, но и позволить оставаться так не могла.

– Ваше превосходительство, – вынужденным этим обращением попыталась она охладить его.

– Прошу вас, не называйте меня так, – невольно поднялся Ветровский.

– Егор Ильич, прошу вас, не надо, – в растерянности говорила она – вы прошли войну. Вы… руководите людьми.

– Но я совершенно беспомощен перед вами, – глядя ей в глаза, произнес он.

– Это меня и пугает. Я сейчас, как видите, так же осталась без поддержки мужа, – Евдокия говорила неуверенно, прибегая к словам, которые диктуют приличия, оттого, что не могла дать себе отчет в собственных чувствах. Тяжелый трепет ее перед Ветровским более всего был вызван тем, что теперь она совсем не думала о Павле, даже боялась мысли о нем. Помнила только, как он, заметив однажды внимание Ветровского к ней и ее смятение, сказал: «Полно, у светской женщины должны быть поклонники. К тому же, он – мой начальник, не будь к нему слишком сурова». Слова те ужаснули ее и еще сильнее заставили задуматься, способна ли она любить своего мужа теперь, когда лучше узнала его? И было ли вообще любовью то, что она испытывала к нему? А когда Павел уезжал в Тверь, он так холодно и грубо вел себя с женою, будто она была виновата в его срочной отправке. Ветровский не мог не понимать этого внимательным своим сердцем, а искренность его и храбрость в выражении чувств еще больше располагали к нему Евдокию и одновременно заставляли ее бояться встреч с ним. – Вы – благородный человек, и, я уверена, не станете пользоваться этим, – проговорила она.