Четырнадцать дней непогоды

* * *

– Евгений, граф Орлов – редкий подлец. Ему ничего не стоит доложить о тебе в Третье отделение, – тихо говорила Евдокия, стоя с Рунским в нише окна особняка Озеровых. Наступил вечер, и более узкий круг приглашенных собрался на праздничный обед. – Тебе нужно срочно вернуться в уезд.

– М-ск! Это означает – прощай, надежды на счастье, прощай, радость воскресных встреч, прощай, Софья! Нет, Рунский был не в силах отказаться от этого, разлука казалась ему теперь крушением всей жизни. Значит, он не увидит выпускного вечера в Смольном и сияющих глаз Софьи, получающей фрейлинский шифр… Неизвестно, сколько ему придется оставаться в деревне – может быть, никогда не удастся вернуться в Петербург. Захочет ли она, блестящая фрейлина императрицы, отказаться от своего положения ради него, бедного изгнанника, чтобы навсегда поселиться в провинции? Задумавшись, Рунский ничего не отвечал Евдокии.

– Евгений, я понимаю, тебе очень тяжело теперь уезжать, но подумай: что будет с Софьей, если…

– Ты хочешь сказать, если меня арестуют? – с пугающим спокойствием уточнил Рунский.

– Если мы завтра же отправимся в М-ск, ничего этого не случится.

– Мы?

– Я поеду с тобой.

Рунский хотел было что-то возразить.

– Это решено. Пойду распоряжусь обо всем, – прервала его Евдокия тем твердым голосом, которым говорила редко, лишь в минуты особенного подъема, и отошла от окна.

* * *

Граф Роман Платонович Орлов – управляющему 3-го отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, начальнику штаба Корпуса жандармов М.Я. Фон-Фоку.

Ваше превосходительство, милостивый государь, Максим Яковлевич!

Почитаю долгом честного человека и верного Его Императорского Величества подданного сообщить Вам сведения особой важности. Как Вашему превосходительству известно, после событий декабря 1825 года не был предан надлежащему суду и последующему наказанию числившийся в списках тайного общества г-н Рунский. Он выехал из Петербурга до восстания, в коем участия не принимал и был признан пропавшим без вести.

Сегодня же, в первом часу пополудни на площади у Спаса-Преображенского собора, мною был встречен упомянутый г-н Рунский. Не зная сего господина, я бы не смог узнать его, но моя супруга Елизавета Артемьевна, графиня Орлова, указала мне на него, потому как в прежние годы они были знакомы. В тот час в Спасо-Преображенском соборе происходило венчание сына вице-директора департамента министерства внутренних дел, действительного статского советника князя Николая Петровича Озерова, титулярного советника князя Михаила Николаевича Озерова с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Г-н Рунский находился в толпе гостей, посему вероятно, что был приглашен на венчание со стороны одного из семейств. Вот все, что я почитал своим долгом Вам сообщить.

Примите при сем уверения в чувствах совершенной преданности и глубочайшего почтения, с коим

имею честь быть

вашего превосходительства

милостивого государя

покорнейший слуга

Граф Р. Орлов.

М.Я. Фон-Фок – А.Х. Бенкендорфу

Ваше превосходительств, милостивый государь, Александр Христофорович!

Давеча я получил письмо от графа Орлова, который сообщает, что исчезнувший в 1825 году член тайного общества Рунский объявился здесь, в самом Петербурге. Вчера он был замечен графом Орловым среди толпы, собравшейся у Спасо-Преображенского собора, в котором тогда венчался титулярный советник князь Озеров с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Рунский, несомненно, был приглашен на это венчание. Посему, предполагаю, должно учинить надзор за домами обеих семейств. За сим полагаю все на волю вашего превосходительства, имею честь быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою.

М. Фон-Фок.

IX

Хороши русские дороги, когда высокое солнце высушило, наконец, лужи, стоявшие еще с тех пор, когда сходил снег. Когда взор путника оживляют редкие полевые цветы, появляющиеся порой из-за густой травы. Когда небо глубоко-синее, каким бывает только позднею весной.

Просторная дорожная карета терялась в бесконечном степном пространстве. Евдокия, прислонившись к стенке, смотрела в окно, вид из которого разделялся на две полосы: нижнюю, узкую, изумрудно-зеленую и верхнюю, широкую, ясно-голубую, которая не имела конца и терялась где-то высоко-высоко, куда не достигает взор простого смертного. Она вспоминала, как родители, Миша и Пашенька уговаривали ее не ехать. Как сердился муж, как колебался Рунский, сейчас сидевший рядом мрачнее тучи. И как она все же поехала, считая это долгом по отношению к своему бедному другу, бывшему в одном шаге от счастия и вновь отброшенному от него судьбою

Рунского искали уже второй день. Жандармы перевернули весь город и продолжали дежурить у особняка Озеровых на Миллионной и у коломенского домика, что занимали Горины. Евдокия и Рунский выехали из Петербурга на рассвете следующего дня после свадьбы Михаила и пока беспрепятственно совершали свой путь до М-ска. Княгиня решила, что Евгению лучше пока оставаться в поместье Озеровых и не появляться у Гориных. Если случится так, что жандармы арестуют его там, Ивану Ивановичу не избежать наказания – ведь люди Гориных знают Евгения, как племянника генерала. Внезапная мысль – как она не посещала раньше: «Орлов часто бывал у Гориных. Что если?..»

– Евгений, как же мы раньше не подумали, – Орлов может выдать генерала, он же встречался с тобою у него.

– Додо, ты так побледнела, – обернулся к ней Рунский, весть погруженный в свои мрачные раздумья, – Не беспокойся, Иван Иванович просил меня оставаться в своих комнатах, когда приходил Орлов. Все-таки граф приезжал из столицы, было бы рискованно представляться ему.

У Евдокии будто камень с души упал – стало так легко. Конечно, насколько легко может быть, когда умом владеют постоянные страх и тревога, когда каждый звук представляется стуком копыт лошадей приближающихся жандармов, когда все существо погружено в мучительное беспокойство за судьбу человека, чье счастье так дорого.

На землю опускались прозрачные майские сумерки. Дни перед началом лета длинные, темнеть начинает не ранее десяти пополудни. Но пора было задуматься о ночлеге и кое-каком ужине. «Но, быть может, господин Бенкендорф оказался столь предупредительным, что расставил жандармов на каждой почтовой станции или успел разослать мой словесный портрет. Я бы, конечно, мог обойтись и без ужина и заночевать в карете, но Дуня – она из-за меня не спала ночь, лишила себя удовольствия веселиться на свадьбе брата, терпела упреки мужа. Да, чем больше я узнаю Павла, тем меньше моя надежда на то, что он сможет сделать по-настоящему счастливым это великодушное существо».

– Ночь коротка, мы могли бы не останавливаться на станции, – проговорила Евдокия. – Это не лишено риска – мало ли что успело предпринять Третье отделение. К тому же, так мы доберемся быстрее. Рунский, пораженный ее словами – его мыслями, не стал ничего говорить, только молча кивнул головою.

* * *

Вновь ее взору предстал родной дом. Мало сказать, что она любила его всеми силами души. Любовь к семье, родине, природе – все сливалось для нее в образ этого высокого старого барского дома, в это родное название: Тихие ручьи. Сколько незабываемых впечатлений детства было связано с ними!

Густой разросшийся сад сейчас пребывал в прекраснейшем своем состоянии: деревья, усыпанные едва распустившимися цветами, разносили по чистому деревенскому воздуху смесь упоительных благоуханий. Высокое полуденное солнце играло бликами на окнах и стеклянных дверях опустелого дома.

«Остаться здесь… да, навсегда остаться – среди старого сада, оживленного благоустройствами маменьки, у заросшего камышами и, вправду, тихого, ручья, в этих стенах, дышащих воспоминаниями лучших дней жизни – и никогда не возвращаться в этот холодный каменный город… Но Павел всегда любил Петербург, а жизнь в деревне, знаю, тяготила его».

– Евгений, какая красота! – воскликнула Евдокия, никогда не сдерживающая чувств при лучшем друге.

– Знаю, знаю, как тебе нравится здесь. Признаться, и мне Петербург не дал счастия, а здесь я встретил Софью. Рунский, не договорив, вышел из кареты и подал руку Евдокии. Они поднялись на небольшой холм и приблизились к дверям дома. Кругом было тихо – управляющий не был предупрежден о приезде. Но, услышав звук подъезжающей кареты, он уже спускался в переднюю.

– Здравствуйте, Евдокия Николаевна. Вы приехали одни?

– Дмитрий Никитич, я остаюсь лишь до завтра, а Евгений Васильевич Рунский, – с ударением на фамилии сказала Евдокия, пропуская друга вперед, – поживет у нас некоторое время.

– Вы хотели сказать, господин Горин? – удивился управляющий.

– Нет, господин Рунский. Дмитрий Никитич, прошу вас, не называйте его Гориным. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. И еще – если кто-то приедет, будь то соседи или, возможно, даже жандармы, – ни при каких обстоятельствах не впускайте – никого нет дома, господа в Петербурге. Господин Рунский никуда выезжать не будет.

– Как вам угодно, Евдокия Николаевна.

– А сейчас распорядитесь, пожалуйста, подать обед на террасе.

– Прикажете приготовить комнаты?

– Да – мою и одну из гостевых на втором этаже.

– Будет исполнено.

* * *