Дети Балтии

– А нечего было ей болтать о том, что нынче польский престол нам обеспечен, ибо родилась королевна, – усмехнулась её бабушка. – И в своих письмах что Адам, что Анна были чересчур откровенны. А письма вскрывают и перехватывают. Хитрости не хватило твоему дяде, вот чего…

– Подожди. Но как же два года назад Адам смог стать министром? Если всё было так явно… – начала княжна.

– Стать-то он стал. Но обиды царь не простил. И в самый решающий момент предал его – око за око, зуб за зуб, – произнесла Изабелла, разглядывая свои красивые миндалевидные ногти.

– Смерть ребенка должна быть отомщена, – вздохнула Анж. – Я этим займусь.

– Всегда погибают невинные, – проговорила, словно в сторону, Изабелла.

– Ты говорила, что дочь моего дяди отравлена. Кем?

– А свекровью твоей лучшей подруги, вот кем.

– Она не моя подруга, – Анжелика отвернулась.

– Не торопись рвать с ней отношения, – посоветовала Изабелла. – Если хочешь уничтожить её мужа и весь их род.

Княжна улыбнулась. У неё был свой план мести, но она, как оказалось позже, несколько запоздала с его осуществлением…

Кёнигсберг, март 1806 г.

Война закончилась для Алекса фон Бенкендорфа и его приятелей довольно бесславно, но конец года принёс радости и увеселения, которых они не вполне ожидали. Граф Толстой со своими адъютантами отправился в Берлин, на переговоры с королем Пруссии, и их там встречали почти триумфаторами, несмотря на поражение под Аустерлицем. На столь печальное событие скоро стали смотреть как на «простую погрешность». Русская армия всегда побеждает – так же, как и прусская, кстати сказать – а то, что случилось с ней недавно, – не более чем досадное недоразумение. Отношение короля и королевы Пруссии к российским военным наглядно демонстрировало это чувство. Луиза была, как всегда, восхитительна – женщина-мечта, воплощённая грёза, богиня Фрейя. Все вокруг – даже флегматичный Георг фон дер Бригген и граф Толстой, начальник Алекса Бенкендорфа и Льва Нарышкина, – были немного влюблены в неё. Когда Луиза выезжала в зелёной амазонке с красной отделкой – форменные цвета Преображенского полка – русские войска приветствовали её с ликованием. Алекс был представлен прусскому королю, а потом с головой окунулся в балы и празднования, гремевшие на весь Берлин. Время стояло рождественское. Почти каждая фрейлина, с которой барон танцевал, вручала ему ключ от своей спальни, и поэтому от недостатка женской ласки он совершенно не страдал.

Вскоре после того, как миссия Толстого закончилась, они отправились в Кёнигсберг – «прожигать жизнь дальше», как говорил Нарышкин. К ним присоединился один из принцев Биронов, весьма падкий на выпивку и гашиш, поэтому пребывание во втором по значимости прусском городе оказалось для них весьма весёлым, но разрушительным для здоровья. Лев захворал желчной горячкой, Алекс быстренько проводил принца в Митаву, а сам решил никуда не уезжать, пока друг не выздоровеет.

О смерти Эрики он узнал из письма отца. Про её брата пошли какие-то новости – якобы, он объявился в Силезии, наконец, и направляется на Родину. Вести заставили Алекса расплакаться. «Её-то за что?» – думал он. – «И почему? Она же здоровая была. И не дождалась никого». Георг фон дер Бригген, приехавший вскоре в Кёнигсберг, застал друга детства с красными глазами и распухшим от слез лицом.

– Что такое, у тебя сенная лихорадка? – спросил Георг легкомысленно. – Представляешь, мне тут дали новое назначение к графу Ливену-третьему! Вот мир тесен – это не он ли сватался за Эрику фон Лёвенштерн? Кстати, что там с Жанно? Я слышал, он всё-таки нашелся. А ты чего до сих пор здесь? Лео как, а то мы слышали, что он болеет?…

Тут Георг насторожился, увидев, что Алекс расплакался ещё больше от этих слов.

– С Нарышкиным что-то? – нахмурился Бригген. – Помирает?

– Эрики… нет, – Алекс протянул другу письмо.

– Понятно. Фитингоф её в чахотку вогнал, – решительно произнес Георг.

– Причём тут Фитингоф? – странно посмотрел на него барон.

– Эх… ты же в Риге почти не бываешь. Ну всё, ему от шурина достанется. Интересно, граф Иоганн это уже знает?

Алекс только рукой махнул. И удалился переживать в одиночестве.

Через неделю Алекс уехал в Ригу вместе с фон дер Бриггеном. И там он встретился с воскресшим из мертвых Жанно Лёвенштерном, который похудел до неузнаваемости и, похоже, совсем разучился улыбаться. А с ним – к его полной неожиданности – был Константин фон Бенкендорф, который, как оказалось, случайно столкнулся с Лёвенштерном где-то в Преслау на постоялом дворе. После дружеско-родственных объятий Бенкендорф с братом поехали в Петербург, а Лёвенштерн еще некоторое время пробыл в Риге.

***

Жанно фон Лёвенштерн, выздоровев окончательно и прибыв на родину, получил кофр с вещами своей сестры. Почему-то в реальность смерти Эрики он не верил. Казалось ему – сестра где-то жива, а в фамильной усыпальнице закопали кого-то другого – не её. Но его всё время занимали разговорами о ней – так, Бурхард постоянно вздыхал и говорил: «Ангел… Чистый ангел… И теперь там, на своей ангельской родине», указывая взглядом на потолок в своём доме, расписанный облаками и небесной лазурью. Фитингофы собирались в Италию на год, предлагали даже Жанно поехать туда для «излечения», но барон отклонил приглашение, сказав, что уже довольно лечился. Несмотря на уговоры своего приёмного отца, он желал как можно быстрее уехать из Ливонии в Петербург, чтобы не пересекаться с Иоганном фон Ливеном, которому придётся как-то в глаза смотреть. Екатерина Фитингоф говорила, что брат её очень тоскует по невесте. «Можно себе представить», – усмехался горько барон, который сам не прочувствовал всей силы скорби. У своих родственников в Разиксе он тоже побывал. Там царил полный траур. Натали всё время пребывала у своей матери, помогая с маленькими племянницами и утешая невестку – хотя сама была, по словам Вилли, безутешна. Сам Вальдемар пребывал в некоей прострации – начинал что-то говорить и не заканчивал, сам ходил небрежно одетый и некрасиво заросший тёмной щетиной, начавшей уже превращаться в бороду. Он выглядел постаревшим лет на десять. Казалось, он и сам чем-то болен. В Разиксе не открывали шторы, пыль скапливалась комьями по полу, и обстановка в целом казалась очень тягостной. Поэтому Жанно уехал оттуда, как только счёл нужным.

По дороге он разобрал вещи Эрики. Они были скромными, ничего особенного. Наткнулся на тетрадку с дневниковыми записями, долго колебался, стоит ли читать или лучше сразу бросить в камин. В конце концов, не устоял перед искушением и вдался в записи. «Так вот, значит, кто…» – сказал Жанно, увидев записи о некоем S. Он примерно догадался – по некоторым деталям, которые сестра допустила, по стихам его, переписанным ею от руки – что это «Петрарк». Последняя запись, от 11 декабря, заканчивалась цитатой из того Петрарка, который жил давным-давно во Флоренции: «Свою любовь истолковать умеет лишь тот, кто слабо любит». Жанно вздохнул. Если он в Петербурге встретит Марина – то что сказать? И этому несчастному графу Иоганну что – «Ваша невеста не любила вас и согласилась стать вашей женой от отчаяния»? Он всё же решил сжечь дневник. После того, как ему приснилась сестра – как живая, только глаза у неё были без зрачков. За эти несколько месяцев, проведенных в болезни, Жанно в мистику пусть и не поверил, но научился ею не пренебрегать. Поэтому счёл явление Эрики в сновидении неким знаком – и больше дневник не читал, а по приезду в Петербург немедленно бросил тетрадь в камин.

На следующий день после его прибытия в столицу к нему явился князь Михаил Долгоруков.

– Жанно! Живой! – сказал он сразу же с порога.

– Все меня похоронили и оплакали, как погляжу, – произнес Лёвенштерн насмешливо, но без улыбки. – А ты как? Ты был тогда ранен, или мне показалось?

– Ах, это, – махнул рукой Мишель. – Просто пуля прошла навылет, ничего важного не задето. Я тебя пытался найти, меня же назначили всех раненных перевозить в Россию… Но ты как в воду канул. И в плену тебя не было.

– Я не помню, где я был и где не был, – вздохнул Жанно. – Главное, калекой не остался. Мне руку хотели отрезать.

– Слышал о твоей сестре… Соболезную. Мой брат аж рыдал от горя. Он же её любил. Кстати, про Пьера. Хотел тебя видеть.

– Зачем? – Жанно молча сидел и курил, глядя куда-то в сторону.

– Там очень много всего интересного открылось, – загадочно произнес Долгоруков.

– Я-то тут причём?

– А ты умный, – Мишель не сводил с него глаз. – Вообще, что ты хочешь делать дальше?

Лёвенштерн пожал плечами. Об этом он как-то не думал. Возможно, продолжит служить. Может быть, выйдет в отставку, уедет в Дерпт и займётся врачебной практикой, совмещая её с преподаванием в недавно открытом там университете. Или вообще в Риге поселится. Или в Ревеле. Мог бы, как принято у тех, кто разочаровался в жизни, поехать в вояж по Европе, но ныне не то время для поездок, и денег у него столько нет.

– Ты подумай. Только не спивайся, – проговорил строго князь.

– Я не из тех, кто спивается, – Жанно взглянул на собеседника сквозь дым трубки.

– Так все говорят, а потом валяются под столом круглыми днями. Может, женишься? Или заведёшь какую-нибудь Большую Любовь?

– Кто на мне женится, mon ami? – усмехнулся Лёвенштерн. – И зачем мне обзаводиться супругой? Чтобы мучить ни в чём не повинную девицу своими заморочками? Что касается любви…

Он периодически думал о Дотти. Но не хотел перешагивать порог её дома. Жанно полагал, что там, в той жизни, которую ведет эта надменная рыжая королева, он только лишний. Тем более, он слышал, что кузина не так давно потеряла маленькую дочь. Беспокоить её в горе он не желал – своего хватало.

– По крайней мере, это придаёт жизни цель и заставляет что-то делать, – говорил Мишель.

– По собственному опыту говоришь? – с неким подобием любопытства в глазах спросил барон.

Долгоруков кивнул.

– От тебя к ней поеду, – таинственно проговорил он.

– К ней? Так час ночи же на дворе. Или ты полезешь к ней в окно? – Жанно внезапно заинтересовался личной жизнью приятеля. – Как дерзко! Только в Петербурге такие дела не проходят. Кто-нибудь заметит, пойдут сплетни, и над тобой все будут смеяться…

– А она только ночью и принимает.

– Оригинально, – произнёс Лёвенштерн. – Весьма оригинально. Кто ж она такая? Заговорщица? Сумасшедшая? Ведьма?

– Лучшая женщина на этой Земле, – отвечал его друг немного печально.