Дети Балтии

– Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, – он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. – Тебе.

В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур – красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.

– За что? – вздохнула жена.

– За сына. Наследника, – произнес он.

– Главное же, что ты вернулся, – вздохнула Дотти. – Сколько не вернулось…

Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни «до», ни «после». Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье – радоваться тому, что стало привычным.

Ревель, январь 1805 г.

Иоганн фон Ливен выслушал сбивчивый рассказ сестры о смерти своей невесты. Словам было сложно поверить – всё напоминало какую-то нелепую случайность, какую-то выдумку, наскоро состряпанную, чтобы скрыть… Что можно скрыть? Граф часто слышал о «венчании увозом», и ему в голову пришла сумасбродная мысль, что Эрику увёз какой-нибудь проезжий молодец, а ему сообщают о её смерти, чтобы не марать его честь. Поэтому он не спешил ни гневаться, ни отчаиваться. Его странное «равнодушие» удивило Катхен. Она подумала – наверное, всё было не так, и любви там великой не было, и вообще, всё сложно.

После того, как сестра рассказала ему обо всем, что случилось месяц тому назад, не стесняясь лить слёзы, Иоганн отправился в замок Разикс. Вилли осмотрел его с ног до головы, грустно улыбнулся и проговорил:

– Такая вот судьба.

Его проводили на кладбище. Он встал на колени, прямо в снег, вспомнил – когда-то это уже было… или не было… или должно было быть. Почувствовал, что очень хочет умереть. Потом понял, что уже ничего не хочет. Эрика должна быть его женой, матерью его детей, хозяйкой Керстенхоффа, но вместо неё, живой и тёплой – могильная плита с длинным перечнем имён и краткой надписью «И от роду ей было семнадцать лет». Небо над ним висело свинцовое, балтийское. Сырость пробирала до костей. Он посмотрел на своё тонкое запястье. Увидел браслет, сплетённый из волос его невесты. «И всё равно не верю, что тебя больше нет…» – прошептал он. – «Но как же я хочу быть с тобой. И я буду с тобой».

Все, словно сговорившись, не оставляли его наедине с самим собой. Гансхен ходил по Ревелю, как неприкаянный, о чём-то говорил и долго пил с Кристофом фон Бенкендорфом, слушал какие-то слова, просыпался каждое утро, переодевался, думал о своих будущих назначениях – в общем, дел хватало. Но ночью наступала тоска, настолько сильная, что напоминала боль физическую, и он вспоминал о том, что может в любой момент зарядить пистолет, покончить со всем этим и уйти туда, куда ушли слишком многие. Граф думал не только о том, что остался, по сути, один, так же, как начинал, но и о бессмысленности дальнейшей своей жизни. Кто он? Чего он добился? Да, нынче числится в генерал-майорах, но вовсе не за боевые заслуги, а потому что «так вышло». Более ничего в его жизни значимого не произошло. Даже на войне он не смог проявить себя. Затем ему пришло письмо от матери. И он поехал в Петербург, сам не зная, зачем.

Оказавшись в столице, граф Иоганн пришел к брату Кристофу. Тот сидел в своём кабинете, одетый в шлафрок и в красивую шёлковую рубашку, и курил.

– Ты разве не на службе? – спросил Гансхен, чтобы было, с чего начать разговор.

– Я слегка болен и ныне решил взять день, отдохнуть, – произнес Кристхен, пристально глядя на брата. – У матери был?

– Нет ещё.

– Ты знаешь? – старшему Ливену даже не хотелось упоминать, что его брат мог знать.

Иоганн кивнул.

– Я должен был утонуть, – тихо произнес он. – Ещё два месяца тому назад.

– Никогда такого не говори, – отчеканил Кристоф. Он поморщился от тупой боли в груди, к которой уже привык.

Ему очень не нравилось то, что прошел месяц, а улучшения в его состоянии не наблюдалось. Граф боялся, что всё это выльется в чахотку. От чахотки умирают долго и мучительно. Смерти ему сейчас не хотелось. Некая злость подстёгивала его жить дальше, продолжать борьбу, получать всё, что уготовлено ему, исправлять ошибки, какие были допущены, бороться за место под солнцем; болезнь путала все карты и списывала его в утиль. А если она обещает быть долгой и мучительной – тем более. Поэтому в очередной раз видя расплывшиеся на своём батистовом платке бурые пятна крови, он досадовал и злился на собственную глупость и неосторожность. Как мальчишка, право слово… И, главное, его тогдашняя отвага ни на что не повлияла. Штабные должны сидеть в Штабе, тем более, если они этим Штабом командуют – а не мчаться на поле боя со шпагой наголо.

– Ты… был ранен? – спросил Иоганн. – Очень плохо выглядишь.

– Ты не лучше.

И действительно, тени под глазами младшего из графов сливались цветом с синевой его глаз – спал он урывками, плохо и поверхностно, а во снах видел исключительно снег и серое небо.

Они помолчали. Гансхен подумал: «Если и ты, мой брат, умрешь…» От этой мысли он чуть не заплакал.

– Я, кажется, вышел на след её брата. Он должен быть в Венгрии, – произнес Кристоф. – В плену его нет. Среди умерших тоже нет. Таких, как он, довольно много… Тех, кого потеряли и покамест не нашли.

Гансхен только посмотрел на него печально. Почему-то вспомнил пышные похороны Фердинанда фон Тизенгаузена, на которые попал в Ревеле. Этот 23-летний юноша умер как герой, к тому же, обладал счастливым характером, – никто про него дурного слова сказать не мог, несмотря на то, что тот был флигель-адъютантом, сыном знатных родителей, зятем главнокомандующего, уже полковником. Верно, за свой краткий век не успел никому перейти дорогу, не замешаться ни в каких интригах. Жанно Лёвенштерн был всего на год старше третьего графа Тизенгаузена, упокоившегося в крипте Домского собора. Но, в отличие от того, там даже хоронить было нечего…

– Что за год был, – проговорил Иоганн. – Одно хорошо, он уже кончился.

– Слушай, – Кристоф что-то начал быстро писать на бумаге, с сильным нажимом, чуть ли не разрывая пером гербовый лист. – Я оставляю тебя командовать дивизией в Риге.

– Зачем? – равнодушно спросил его брат, глядя себе под ноги.

– Это вместо «спасибо»? – усмехнулся фон Ливен-старший. – Чтобы ты чем-то занялся. Если ты опять запрёшься в этой дыре, то либо пулю пустишь себе в лоб, либо в запой уйдёшь. Я тебя знаю.

– Почему? Если будет следующая война, я пойду, – Гансхен произнес это ничего не выражающим тоном. Тон этот и пугал Кристофа более всего. Впрочем, он знал брата. Плакать и рвать на себе волосы Гансхен не будет. Просто спокойно разрядит в себя пистолет и отправится на встречу со своей Рикхен…

– Следующая война, боюсь, будет уже не скоро.

– А от скарлатины и вправду умирают? – внезапно спросил младший из графов.

– Ты как Карл! – возмутился Кристоф, – Умереть можно от чего угодно. А вообще…

Он позвонил и приказал Адди нести коньяк.

– За помин души, – произнес он.

Иоганн даже пить не стал.

– Пей, приказываю, – сказал Кристоф. – Если не выпьешь, я тебя чем-то ударю.

Брат его выпил послушно. Потом произнес:

– Сейчас ты будешь говорить, как этот сраный пастор – мол, она была молода и прекрасна, безгрешна и добродетельна, ныне в Раю, и я поэтому обязан не плакать, а радоваться? Да?

– Ты меня с кем-то путаешь, – процедил старший граф.

– Возможно. Поэтому я с Карлом даже и не общался. И с этой скотиной Бурхардом – тоже, – Иоганн фон Ливен, как и брат, барона Фитингофа сильно недолюбливал. – Они бы развезли тут… И знаешь, что? Почему я думаю, что она умерла не от этой глупой болезни?

– Ну и почему?

Гансхен налил себе ещё коньяка и выпил залпом. «Если так дело пойдет, то надо будет побыстрее убрать от него…» – подумал его брат.

– Мама была против этого брака, – опять каким-то мертвым голосом ответил Иоганн. – Думаешь, я не знал, что говорили? А на всю Ригу говорили, можешь мне поверить…

– Ты сошёл с ума, – сказал Кристоф как можно спокойнее. Нездоровый румянец окрасил его щёки багровыми пятнами. – Сначала Карл, потом ты… Я, наверное, следующий. Не знаю, проймут ли мои слова твой повреждённый рассудок, но всё равно скажу их: всё гораздо проще, чем ты выдумал. Гораздо. И подумай сам: обвинять свою родную мать в убийстве… Тут действительно надо быть сумасшедшим.

– Допустим, там была заразная болезнь, – проговорил Иоганн, кусая свои обескровленные губы. – Допустим. Но от кого она могла заразиться?

– Дотти говорит, она помогала в приюте. А там как раз была скарлатина…

– Кто ей разрешил разгуливать по этим приютам? – взорвался Гансхен. – Кто? Фитингоф этот проклятый, вот кто! И Катхен туда же! Ноги моей у них никогда не будет, обещаю. А Бурхарда я к стенке поставлю. Наверняка ей в уши лили о том, как хорошо помогать бедным сиротам…