Молодость Кайзера

– Pater Noster, qui es in caelis… – начал он тихонько. Фигура замерла у кровати Зига. Райни продолжал:

–…sanctificetur nomen tuum… Adveniat regnum tuum…

Убийца не приближался к Райни, но и не думал отходить от Зига. Тот, видно, тоже почувствовал что-то, потому как заметался в кровати и начал шумно вздыхать во сне. Райни увидел, что нечисть простирает свои длани и наваливается на друга со всей силой…

– Нет! – прохрипел фон Мюзель. – Уйди от него, оставь!..

Черный нечеловек оторвался от тела Зига и направился к кровати Райни. Тот чувствовал злобу, волнами исходившую от убийцы. Молиться он уже не мог, – слова скакали в голове, не составляясь в фразы.

– А все молятся, как меня видят, – сказал глухим низким голосом человек в черном плаще. – Только все, как ты, забывают, когда я приближаюсь к ним. Зачем тебе жертвовать жизнью ради друга? Если бы он очнулся от сна и почувствовал, что сейчас подохнет, то непременно бы прогнал меня к тебе, спасая свою шкуру…

– Ты… не смеешь так говорить!

– Что-то ты раскомандовался. Со мной еще никто так не разговаривал. Ну, теперь не жалуйся…

Сколько бы Райни не пытался отмахнуться от того, кто вознамерился его погубить, тот был неумолим. Теперь он не просто душил, а, казалось, вознамерился разорвать горло юноши острыми ногтями, под которыми запеклась кровь… И Райни, поняв, что сопротивляться теперь бесполезно, старался не закрывать глаза – отчего-то казалось, что, стоит ему смежить веки, как смерть придет тут же.

– За что? – только и прошептал он, когда стало совсем невмоготу.

– За то, что ты не должен стать тем, кем стал бы без моего вмешательства, – проговорил убийца ровным, ничего не выражающим голосом. От него более не чувствовалось черноты – казалось, что нынче тот выполняет некую работу, нудную и изрядно ему поднадоевшую, хочет побыстрее отвязаться и уйти.

– Господи… Ты есть, я знаю, – взмолился про себя Райни, когда боль сделалась невыносимой. – Господи, помоги мне, прошу! Избавь…

В самый последний миг он почувствовал, что железные тиски на шее ослабевают, а самого его выносит куда-то наружу, там, где холод, вьюга, злые звезды светят над головой…

Райни огляделся. Он не чувствовал холода, хотя и понимал, что должен бы. Пейзаж, хоть и заснеженный, не напоминал Капча-Ланку ничем. Эта планета – ледяная пустыня, покрытая скалами. Здесь же сверху видны сосновые леса, покрытые льдом озера с изрезанными берегами. Там и сям виднелись одинокие огни жилищ, догорающих костров. Небо посветлело, звезд было не видать. Алое солнце тяжелым шаром катилось к западу. «Где я?» – спросил себя Райни, и начал стремительно и плавно снижаться. Оказавшись на земле, он почувствовал зябкую сырость. Снег колол его босые ноги, становилось холодно. Вокруг себя он видел каких-то людей – по всей видимости, военных, причем их мундиры, синие с белыми обшлагами, ничем не напоминали ни имперские, ни альянсовские… Подобие такого обмундирования Райнхард видел разве что в иллюстрированных справочниках по военной истории. Люди переговаривались на языке, совсем не понятным фон Мюзелю. Он попытался обратиться к одному из них – молодому веснушчатому парню, разводившему костер – но тот посмотрел мимо него, поморщился и отвернулся.

«Я что, умер-таки?» – нахмурился Райни. – «Но почему я чувствую все? Или почти все?»

Он повторил просьбу:

– Не могли бы вы указать, господин… лейтенант, – произнес он звание наобум. – Где я нахожусь и где бы мог найти приют? А то я болен…

Слова его вообще не возымели никакого действия.

Райни пожал плечами и пошел далее. Там увидел других людей, похожих на тех, только форма другая. Язык, на котором они переговаривались, уже был более понятен Райнхарду – какое-то подобие немецкого. Тут его, правда, заметил один пожилой мужчина в гражданской одежде и отчего-то размашисто перекрестился.

Райнхард повторил свою просьбу, на которую старик разразился длинной тирадой, из которой юноша понял только то, что его прогоняют прочь, потому как «мертвые не ходят, а ты точь-в-точь наш юнкер Лагерстрём, помяни Господи его душу…»

Молодой человек только вздохнул и отвернулся. Он побрел обратно – уж лучше те, кто его не видит, чем те, кто боятся. Сумерки сгущались, становилось совсем неуютно. Он дрожал и громко стучал зубами, молясь, чтобы по пути нашелся какой-то кров. Встречались костры, и он присаживался погреться, слушая, что говорят у костра. Его никто не замечал – и вскоре Райни начал уже находить выгоды в этом состоянии. Так ему не надо было никому отдавать отчет в том, что он делает в военном лагере – он сразу понял, что находится именно здесь. Из разговоров на отдаленно знакомом языке он понял, что здесь идет война с какими-то «русскими» (верно, с теми, кого он впервые видел), и скоро уже будет перемирие, потому как противники победили. Но воины не выказывали досады – только облегчение, что «наконец-то можно домой вернуться». «Ну и моральный дух здесь», -думал он. Согревшись, Райни уходил дальше, думая, куда б выбраться.

На небе вскоре показались звезды и месяц, новорожденный, висевший тонким обрезком фольги в темной синеве.

Райнхард счел появление звезд хорошим знаком, нашел Полярную и пошел по ней. Оказалось, не зря – через несколько сотен метров он увидел дом, сложенный из толстых бревен. Тоже необычная постройка – Райни прежде такое видел разве что в этнографическом музее, на экспозиции об истории жизни Земли, да и на фотографиях старых земных деревень. Внутри мерцал неверный свет. Он постучался в дверь. Ответа не последовало. Сдаваться он не собирался, поэтому повторил стук. Наконец послышались тяжелые шаги, и молодой мужской голос со властными нотками спросил на чистом немецком: «Кто здесь?», а затем добавил нечто на не самом понятном языке. Райнхард ответил, представившись чин по чину, но ему не отперли. Он подошел к небольшому окошку и прислушался к разговору в помещении.

– Кто там ходит, Фрицхен? – заговорил другой молодой человек.

– Да черт его знает… Стучат и все. Показалось, верно.

Райни взглянул в окно. В полутьме, развеиваемой лишь двумя свечами, он увидел двоих высоких парней. Один был в незастегнутом длиннополом мундире, другой – в одной рубашке и темном жилете. Они походили чем-то друг на друга и оба – на него самого. Рядом, в темном углу, была расстелена постель, и на ней лежал кто-то третий, к кому и направился второй, тот, который назвался Фрицхеном.

– Жар держится… Погано все как, – произнес он, после того, как положил руку на алебастрово-белый лоб лежащего.

– И так уже пятый день, – вздохнул тот, что был в рубашке. Он выглядел крепче, старше и держался поувереннее.

Говорили они оба на немецком, но некоторые слова выговаривали по-особому, как-то неправильно.

– Лекаря звать без толку. Опять кровь пустит, а у Кристхена и так душа еле в теле держится, – продолжал он.

– Но он же… – другой брат не мог выговорить ни слова.

– Да он так или иначе помрет, что поделаешь, – выплюнул слова старший. – Мы сами виноваты, что потащили его.

– Вообще, зачем нам нужно было брать на эту войну?

– Сам напросился, как же.

– А мама не захотела его одного отпускать, вот и навязала его в няньки.

– А все потому, что ты согласился!

– Хватит уже сваливать с больной головы на здоровую! – возмутился младший. – Ладно, сиди, пойду проверю караулы.

Райнхард наблюдал за тем, как он застегнул мундир, накинул плащ, надел треугольную шляпу, и вышел за дверь. Райни, не теряя времени, быстренько проник вовнутрь, чуть не столкнувшись с Фрицхеном. Тот даже не заметил его, только проворчал что-то про вездесущие сквозняки.

Убранство избы оказалось простым. Небеленые стены, закопченная печь, низкий потолок. Как только старший из молодых людей выпрямился во весь свой немалый рост – казалось, он мог сравняться по высоте с Зигом – Райни стал опасаться, что тот ударится головой о потолок. Фон Мюзель направился к постели, на которой, накрытый пестрым одеялом, лежал худощавый юноша, весьма хороший собой, если бы не черные тени, сгустившиеся под глазами, и посиневшая кромка чуть припухших, покрытых какими-то болячками губ. Тот дышал тяжело, с трудом, хватая воздух ртом, словно рыба, выброшенная на сушу. Тонкие черты миловидного овального лица, напоминающего лицо Фрицхена, ушедшего проверять караул, и другого – очевидно, все трое были братьями, а этот, кажется, Кристхен, так его назвали, был из них самым младшим. Полуоткрытые глаза, обрамленные длинными ресницами. Взъерошенные пепельно-светлые волосы, вьющиеся крупными кольцами. Длинные, загнутые вверх ресницы. Густые брови, сведенные напряженно на переносице, – видно, что юноша сосредоточил все усилия, чтобы не задохнуться. Глубокая ямка на остром подбородке, покрытым светлым пушком. Щеки покрыты неровным, пятнистым румянцем, слева сильнее, чем справа. Тонкие пальцы судорожно сжимали край одеяла. Рядом сидел еще и третий молодой человек в штатской одежде, светловолосый, и дремал, клюя носом.

«Так этот Кристхен болен примерно тем же, что и я. Врач бы сказал – пневмония. Тоже с двух сторон, причем левое легкое затронуто куда сильнее… У него очень болит спина под шестым ребром слева. И видится какой-то ужас, что его топят», – подумал Райни. – «А этот… по всей видимости, его слуга, и ведет себя точно так же, как Зиг – предается сну. Разбужу-ка я его, а то вот этот здоровяк сейчас ему как треснет по лбу за нерадивость…»

С этими словами Райни слегка ткнул в бок дремлющего слугу, отчего тот проснулся, посмотрел на больного и начал быстро расстегивать воротник рубашки, приговаривая что-то ласково на красивом и мелодичном, но совершенно не знакомом фон Мюзелю языке.

Удивительно, что Райнхард мог с легкостью угадать все чувства и мысли, бродившие в головах у каждого из присутствующих. Вот этот, старший из молодых людей (которого, как он угадал, звали Карлом) ужасно волнуется и тревожится. Поэтому злится на всех и вся. На мать, пославшую его «нянькой» для младшего брата, на Фрицхена, который потащил младшего брата в какую-то авантюру, сути которой Райни доискаться не мог, на больного, за то, что подцепил эту простуду, на слугу, за его нерасторопность… В то же время, Карл думал о средствах лечения брата, перебирал их все, гадал, где найти… Медицина, как понял Райни, здесь была совсем не развита. Доктор мог предложить только кровопускание, дабы снизить температуру. «Хорошо, хоть мне не предложили… А что, Зиг, может, и до такого додумается». Запястье больного юноши было покрыто красноватыми продольными шрамами – очевидно, такой процедуре его уже подвергали, и, как видно, безуспешно: воспаление не ушло, жар снова поднялся.

– Герр Карл, а может, барсучьим жиром его натереть? – спросил слуга по-немецки

– Ну иди, поймай барсука и вытопи из него жир, – раздраженно откликнулся старший брат больного. – Где мы достанем? Да и тут не очень поможет. Как бы он не сгорел…

– Снегом натереть?

– Чтобы он вообще умер на месте? Хватит тут глупости городить. Его надо переложить, видишь, так он задыхается?

Слуга заботливо постарался усадить больного в постели, но тот заваливался на бок, словно торс, руки и ноги его были сделаны из ваты, глухо стонал и говорил:

– Оставьте… Поедемьте… нам ж приказано…

Райни стало его страшно жаль. А еще он чувствовал, что тот, будучи в полубреду, его видит и чувствует, потому как Кристхен открыл глаза, оказавшиеся темно-синего цвета, чуть темнее, чем у Зига, и заговорил: «А это кто?», глядя прямо на него.

– Тут только мы с Якобом, Фрицхен караулы проверить пошел, сейчас вернется.