Дети Балтии. Охота на Аспида

Александр поставил бокал на стол резким, порывистым движением. Встал, скрестил руки на груди.

– Я не знаю, что было бы хуже, Адам. Присутствовать в этой спальне самому – или вот так, как я… Мне говорили, что они добьются только отречения… что я буду только регентом. Но этот Пален… Я до сих пор не понимаю, зачем ему всё это было надо. Участие Зубовых ещё понятно. Но человек, обязанный отцу всем? Я удалил его – мать настояла. И его вообще не мучила совесть – он метил во временщики.

– Примите это как испытание, государь, – ответил Адам, которому эти разговоры уже порядком надоели. – Теперь уже ничего не поправишь.

– Поэтому я и буду лучшим из государей, которых знала эта земля, – воодушевился император. – Я сказал, что “всё будет как при бабке”. Но эта фраза предназначалась, прежде всего, для кордегардии, которая обожала её за “вольности” и ненавидела отца за то, что он заставлял их служить как положено. На самом деле, всё будет иначе. И моя бабушка, и отец были тиранами. Я не собираюсь быть самодержцем. Да, может быть, сейчас не все поймут те меры, на которые я готов пойти, чтобы обеспечить благоденствие своих подданных, но потомки возблагодарят меня.

– Вспомните тот “манифест”, который я написал с ваших слов, – осмелился перебить государя Адам. – Миллионы ваших подданных – рабы. Их нужно освободить. Да, для этого придётся перекраивать всю экономику, всю систему административного управления. Будут недовольные. И кто знает, возможно, ваша смелость будет угрожать вашей жизни…

– Знаешь, друг, – государь сел рядом с князем, положил руку ему на плечо. – Я долго размышлял, почему же отца так не любили. В сущности, он делал правильные и нужные вещи. Исправлял бабкины ошибки. Но он слишком торопился. Как будто знал, что ему отведён очень малый срок. И какими средствами он это делал!

“Шляхта. Павел наступил на хвост шляхте, поэтому и поплатился”, – думал Адам. Он, будучи поляком, отлично знал силу “вольностей дворянских”, в его отечестве почитаемых издревле. В России дело обстоит так же. Хоть короли, в отличие от Речи Посполитой, здесь и не выборные, а вроде как наследственные. Но лишь только царь окажется неугоден местным “шляхтичам”, его свергают. По сути, разница невелика.

– Вы и не повторите его ошибок, если выработаете чёткий план реформ и не будете слишком поспешны, осуществляя их, – проговорил в ответ Чарторыйский. – И вот ещё, – он взглянул в глаза государю. – Освободите Польшу. Как обещали.

– Обязательно, – кивнул государь.

– Вам понадобится сильный союзник на Западе, – князь Адам сел на любимого “конька”. – В моей стране много ресурсов, мы сможем бороться с внешней угрозой, не допуская её до границ с Россией.

– Но как я могу быть уверен в верности поляков русской короне? Твои соотечественники слишком хорошо помнят притеснения Девяносто четвёртого года. – Александр из романтичного юноши мигом перевоплотился в хитрого политика.

– Если вы восстановите Речь Посполитую целиком… И назначите в короли преданного вам человека… – матовый румянец покрыл смугловатое лицо князя. – И этот человек станет осуществлять свою волю эффективными средствами…

– Да здравствует Адам Первый, польский король, – усмехнулся Александр. – Я всегда знал об этих твоих мечтах, мой друг.

– Ваше Величество, – решил оправдаться князь, видя, что проговорился в главном. – Я всегда был республиканцем, как вы знаете… Но я вижу, что в нынешних условиях Польше нужна сильная власть короля. России – увы, тоже. То, что думает горстка наиболее просвещённых придворных, – совсем не то, что думают все прочие.

– Как же внушить им, что самодержавие есть зло? – озадаченно спросил Александр.

– Начните с малого, – улыбнулся Адам.

“Власть”, – думал князь, уже у себя дома, наигрывая на фортепиано свою любимую сонату. – “Вот я и пришёл к власти”. Княгиня Изабелла, наверное, была не права. Никакой мстительности в поведении Александра в эти месяцы не было заметно. Никакого возвращения к прошлому – все разговоры велись о будущем. Lise редко попадалась князю на глаза и вела с ним себя так же, как и со всеми другими. “При таком государе единая Польша близко”, – задумался князь, закрыв глаза. Соната сменилась мотивом старинного полонеза. “Но и в России я проявлю себя”, – усмехнулся Адам. Выгнав “чухонца” Палена, полезшего во “вторые Бироны” и намеревавшегося, как говорил Никки Новосильцев, устроить при дворе “остзейское засилье”, государь нашёл новых доверенных лиц. Чистых и не запятнанных ничем. Относительно молодых – никому из них нет и сорока лет. Знатных и богатых, поэтому просвещённых. Первым был князь Кочубей – малоросс, потомок гетманов, поэтому по закоренелому недоверию его народа и сословия к “панам из Варшавы” посматривающим на Адама Чарторыйского косо. Вторым – умник Новосильцев, англоман, ценитель прекрасного, человек очень образованный и хитрый, как лисица, хоть внешне напоминал, скорее, медведя. Третьим – кузен Новосильцева, романтичный Popo Строганов, богатый наследник, которому в отрочестве “повезло” с гувернёром, затащившим его в Якобинский клуб в их бытность в Париже в Восемьдесят девятом; так, один из первых аристократов России под именем monsieur Ocher'а стал пламенным революционером, бравшим Бастилию штурмом. А четвёртым из всех них был он сам, князь Адам-Ежи Чарторыйский, польский магнат, первый кандидат на варшавский престол, единственный из всех, кто был повязан с государём узами личной дружбы.

Вот эти четыре человека – не какие-нибудь parvenues, а настоящие аристократы крови и духа – и собирались превратить Российскую Империю в подобие Великобритании или даже Северо-Американских Штатов. Собирались они частным образом в личных покоях государя, много говорили, пили, курили, спорили, перекрикивая друг друга, и Александр Первый ощущал себя в их окружении первым среди равных. Несмотря на то, что взгляды у всех были разные, как и цели, и между собой эта четвёрка не составляла единой “команды”, никто из них не сомневался – изменения наступят, и наступят скоро, и окажутся самыми благоприятными. Дали были голубы, вымысла и идей – в избытке, государь – молод и прекраснодушен.

Но помимо четверых членов так называемого “Негласного комитета” оставалось ещё множество придворных, которые так же стремились к власти и считали новоявленных “преобразователей” прежде всего временщиками и никем больше, а затеянные ими изменения – несвоевременными и даже вредными. Часть этих людей составила “павловскую партию”, лидером которой была мать Александра, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Втайне она считала своего сына узурпатором трона и убийцей собственного отца, поэтому общалась с ним крайне холодно и формально.

Он выполнил её просьбу – удалил фон дер Палена и прочих заговорщиков, тех, кто был в спальне государя в ночь на 12 марта. Он полчаса при закрытых дверях доказывал матери, что ничего не знал о готовящемся убийстве отца и что сам в некоторой степени стал жертвой. Внешне смилостивившись над сыном, Мария Фёдоровна в душе оставалась непреклонной. Она поклялась вечно носить траур по мужу, забрала из спальни в Михайловском замке всё его постельное бельё, покрытое бурыми пятнами крови, и заперлась в резиденции, носившей его имя. Даже в монастырь грозилась уйти. То, что обывателями принималось за скорбь, на самом деле было первым ходом в игре, которую желала провернуть эта неглупая женщина, столь же неплохая актриса, как её старший сын. Крики “Ich Will Regieren” в ночь убийства мужа не были проявлениями истерики, как подумали тогда окружающие. Вдовствующая императрица действительно хотела править сама. Лично или как регентша при третьем сыне, маленьком Николае – всё равно. Пример её свекрови оказался слишком заразительным для неё, а воли к власти в этой женщине, которую многие несправедливо считали “глупой курицей”, было хоть отбавляй. Да и сторонников тоже. Но спешить Мария не желала. Нынче все любят её старшего сына – но ничего, это до первой проигранной войны, до первого политического промаха… Тогда на сцену выйдет она. И разыграет свою роль до конца.

Одного не учитывала честолюбивая и властная дама – сын её унаследовал от неё не только ангельскую наружность, но и актёрские способности вкупе с волей к власти. Так что игра оказалась не столь лёгкой, как думала Мария Фёдоровна…

ГЛАВА 2

Мемель, май 1802 года

Император Александр, предпринявший поездку в Пруссию, на свидание с нынешним прусским монархом, чувствовал, что перехитрил всех тех, кто считал, что его воля – в их руках. Князь Кочубей, ведавший иностранными делами, был в шоке – он вообще был не в курсе того, что его повелитель готовил союз с Пруссией. Князь Адам Чарторыйский только спросил недоумённым и несколько злым тоном: “Зачем вам это нужно?”, а государь легкомысленно улыбнулся и проговорил: “Говорят, у короля Фридриха очень красивая жена. Хочу в этом убедиться лично”.

Поездка в Пруссию стала первым официальным визитом русского монарха в иностранную державу. Почему именно в Пруссию? Небесно-голубые глаза королевы Луизы волновали Александра Первого в последнюю очередь – хотя он был по натуре своей эстетом и любил красивых людей. Нет, причины для визита в Мемель были другими. Совсем другими.

Сколько себя не помнил государь, Пруссия считалась если не великой, то очень значительной державой. Имя Фридриха Великого было у всех на устах и до сих пор гремело по всей Европе. Отец Александра брал за образец армии именно прусские войска. Военная мысль в Берлине была на высоте, все военные теоретики были родом оттуда. Кроме того, Пруссия граничила с Россией, и с таким соседом следовало считаться. Вот Александр Первый решил воочию убедиться, так уж велика и несокрушима Пруссия, как о ней описывают.

Предыдущий кайзер был слабым и легкомысленным правителем. Его старший сын, как слышал русский государь, подавал кое-какие надежды и объявил, что пойдёт путём своего великого предка, но, как говорили, диктовать свою волю Фридриху-Вильгельму Третьему мешала излишняя застенчивость и замкнутость. Зато его супруга Луиза из рода Мекленбургов-Стрелицких своим обаянием, общительностью и сильным характером отлично дополняла его. Да, и молва о её несказанной красоте уже распространилась по всей Европе.

Итак, Александр, направляясь в небольшой приморский городок с песчаными дюнами, фальверховыми пряничными домиками и церковными шпилями, думал: “С Пруссией лучше дружить. Пусть Адам с Кочубеем этого так не желают. А Англии я всё-таки не верю, что бы они не говорили”.

Граф Кристоф, сопровождавший своего государя в поездке вместе с князем Петром Волконским и князем Долгоруковым, который всю дорогу не замолкая смешил всех своими рассказами, видел за окном кареты почти родные места. Да, он родился не в Ливонии, а в Киеве, но о родном городе помнил только, что там теплее, чем в Риге и что там живёт много русских. Всё это время он беседовал с княгиней Софьей Волконской, ни за что не пожелавшей разлучаться со своим сдержанным и молчаливым супругом, прозванным в свете “каменным князем”, le prince du Pierre. Уж на что Кристоф был сдержан и немногословен, но Волконский переплюнул в этом даже его. Жена его, какая-то его дальняя родственница – в девичестве она тоже была княжной Волконской – составляла ему полную противоположность. Софья Григорьевна могла бы считаться красавицей, если бы так много не говорила и не махала руками. Кристоф рассказывал ей об охоте, но она постоянно перебивала его и говорила: “А у нас всё не так…” – и давай описывать, как у них в имении охотятся с борзыми. Наконец женщина утомилась от болтовни и принялась что-то вязать.

“Зачем он её взял?” – думал Кристоф, глядя в окно. Он бы мог взять Дотти, но подумал, что после перенесённой в феврале грудной горячки ей не стоит предпринимать дальних поездок, да и что бы ей делать с ним здесь? В Петербурге безопаснее… Мало ли что случится в дороге?

По своей молоденькой жене граф особо не скучал. Было много ещё, о чем думать и переживать. Он радовался, что благодаря тем нехитрым мерам, которые он предпринимает каждый раз, когда они остаются наедине в постели, у них до сих пор нет детей. Да ему и не хотелось потомства. Во-первых, он переживал за жену, маленькую и худенькую, выглядящую совсем девочкой в свои шестнадцать лет. Граф слышал, как часто женщины умирают в родах, а его жена природой не очень приспособлена для материнства… Кроме того, Кристоф не очень любил маленьких детей. Он знал, что плодовитость – в их роду, и количество детей у Карла, Минны и Катхен это подтверждало; если он не будет осторожен, то у него родится не меньше. А оно ему надо? А вдруг опала, вдруг с ним что-нибудь случится, куда жена с детьми денется? Надо сказать, Кристоф всё ещё не был уверен, что сможет сохранить своё место под солнцем на долгие годы. И тому была своя причина.

С восшествием на престол Александра Ливен оказался меж двух огней. С одной стороны, новый государь сделал его своей правой рукой по всем вопросам, связанным с армией, назначил старшим генерал-адъютантом, звал его к обеду и ужину во дворце день через день, называл на “ты” и “Кристхеном” – как и его убиенный отец. Кристоф, со своей стороны, восхищался государем, хоть до конца его не понимал. По крайней мере, этого императора сумасбродом не назовёшь. Окрики, гнев, истерика, придирчивость – не его методы. Так что граф мог с полной уверенностью называть себя приближённым нового государя и знать наверняка, что в Сибирь его теперь не сошлют и в Петропавловке не запрут.

С другой стороны, Кристоф понимал, что государь никогда не назовёт его своим другом. То, что было в детстве, – не считается. Пусть великий князь во время оно и пытался с ним подружиться – они почти ровесники, между ними – только три с половиной года, но юный Кристхен уже тогда прекрасно понимал, кто он, а кто этот близорукий румяный мальчишка, который никогда не научится хорошо стрелять. Сейчас всё иначе. У государя – свои друзья, те четверо, трое русских и один поляк, с которыми он собирается почти каждый вечер в своём кабинете и говорит с ними до утра. Те – люди совершенно иного склада, чем он, граф Ливен. С ними, наверное, интересно. Кристоф себя интересным человеком не считал. Всё, что он знал – охота и военное дело. Жизнь его до сей поры тоже была весьма прозаичной, и не было в ней ни штурмов Бастилий, ни громких ратных подвигов, ни эпических трагедий, ни роковой любви… Был лишь один год в его жизни, когда он стал “вассалом удачи” – совершенно осознанно, в пику своим старшим братьям, но рассказывать о нём граф бы поостерегся. И тогда в его жизни было гораздо больше грязи, чем славы.

К тому же, Кристоф был ныне связан с “павловской партией”. Его мать, его жена и её семья – все они входили в ближайшее окружение императрицы Марии. Никто из этого окружения не поддерживает грядущих изменений в политике, и меньше всего сама вдовствующая государыня. Таким образом, он, граф Ливен-второй, остаётся связующим звеном между Зимним и Павловском, и ему такая роль совсем не нравится. Для себя Кристоф давно решил, что останется с правящим монархом, но если его снова начнут тянуть в сторону измены?..

Об этом думать совсем не хотелось. Равно как и о том, что ему когда-то внушал граф фон дер Пален. Малиновый закат висел над вересковыми пустошами Западной Курляндии, видневшимися из экипажа. И Кристоф не мог не вспомнить про “кровь Каупо” и “два царских венца”… И про участь Палена, запершегося в своём Гросс-Экау навеки. Тесть, друживший со Schwartze Peter'ом с детства и дружбу не прекративший даже после прошлогодних событий, говорил – граф Петер нынче боится оставаться один в комнатах, периодически уходит в запой и, кажется, постепенно сходит с ума. Немудрено, в его-то обстоятельствах. Потом Кристоф начал думать о более прозаичных и приятных вещах. О том, что неплохо бы заехать во Керстнехофф и провести там недельку-другую отдыха от всех и вся. Но это такие же праздные мечты, как и размышления о королевской крови фон Ливенов… Граф закрыл глаза и заснул под стук колёс.

Мемель встретил государя Александра со свитой иллюминацией и блеском, парадами и балами. Казалось, пруссаки надеялись на полюбовный союз, но государь не спешил с этим. Он сначала встретился с прусским королём, оказавшимся длинным худым молодым человеком чуть старше его самого. Лицо у него было несколько лошадиным, со скошенным подбородком, и ничем не напоминало чеканный лик “железного Фрица”. Говорил этот Фридрих-Вильгельм мало, невнятно и почему-то всегда в третьем лице, что сначала несколько сбило Александра с толку. Потом перед гостями из Петербурга появилась прекрасная королева Луиза со своей сестрой Фредерикой, которая пользовалась не самой безупречной репутацией, чопорной графиней фон Фосс и прочими статс-дамами и фрейлинами.

Королева с первого же взгляда потеряла голову, узрев перед собой настоящего архангела Михаила во плоти. Александр ничем не был похож на её унылого и неуверенного в себе супруга, которого она любила, скорее, потому что его полагалось любить. Она смотрела на Russische Keiser'а во все свои огромные, синие как васильки, глаза – и не могла наглядеться. На обеде, данном в честь него, она расточала всё своё обаяние на это “неземное существо”, как она прозвала государя Всероссийского. Но тщетно. Императору она совсем не понравилась. “И это пруссаки называют “красавицей”? – думал он. Чем-то она походила на Lise; “даже тёзки, так-то”, – усмехнулся он. Правда, Елизавета более худа и субтильна. “Один раз можно”, – продолжал размышлять император, мало вслушиваясь в то, что ему силится сказать прусский король и беззастенчиво рассматривая пышный бюст влюблённой в него монаршьей особы. Сестра Луизы, “плохая девочка” Фредерика, казалась ему поинтереснее, но опять же, “фарфоровые блондинки” – не его тип… “Если она так хочет – пусть будет”, – решил Александр, слишком избалованный женским вниманием, и после ужина пригласил королеву на танец. Та была на седьмом небе от счастья. Танцевали они оба прекрасно. А потом королева через свою доверенную горничную передала Александру ключ от своей спальни, решив податься во все тяжкие. Тот вздохнул. Он устал с дороги, и перспектива ночи любви с Луизой его особо не радовала. “Вряд ли она может, как Marie”, – подумал государь и вспомнил роскошную грудь и бесстыжие чёрные глаза своей любовницы, прекрасной польки, вспомнил, что она вытворяет в постели – словно получила воспитание не в пансионе при цистерцианском монастыре в Варшаве, а в парижском борделе… Да, и еще она никогда не требует говорить о чувствах, не задаёт глупых вопросов, не пытается взять над ним верх, в отличие от Лизы, почему-то возомнившей себя решительнее, умнее и смелее него. Александр не хотел признаваться, но одной из причин, почему он ещё больше отдалился от жены, стало её поведение в ночь на 12 марта прошлого года. Вместо того, чтобы горевать вместе с ним, посочувствовать положению, в котором он оказался, она что-то от него требовала, тащила его к гвардейцам, не давала объясниться с матерью – словом, вела себя так, словно сама была заодно с Паленом. Её поведение называли “решительностью” – а государь называл про себя “пляской на костях”. А Marie утешила его у себя на груди…

Глядя на небольшой позолоченный ключик, переданный ему и покоящийся на его широкой ладони, Александр подумал, что не может предать ту, которую любит, ради минутного сомнительного удовольствия с прусской государыней. Луиза обойдётся и без него. И со спокойной совестью лёг спать, выбросив ключ в окно. Заснул он почти мгновенно – как и всегда.

А влюблённая королева, одетая в свой лучший пеньюар с тончайшими кружевами, верно ждала “русского Адониса” до утра – и так и не дождалась. “Я не должна была так поступать”, – горестно думала эта романтичная и несколько наивная дама. – “Он слишком добродетелен и наверняка теперь думает обо мне, как о развратной твари; разумеется, он не воспользовался этим ключом – и я должна была подумать наперёд, прежде чем отправлять к нему Амальхен”. И она плакала от злости на себя и от стыда перед своим поведением. “А если Фрицхен узнает?” – дрожала она от ужаса. Мужа она совсем не боялась, но изменить ему решилась впервые и не знала, какова будет его реакция. Для него она свет в окошке, для своих подданных – верная супруга и добродетельная мать. И она нынче ведёт себя ничем не лучше несчастной Фике. Но у той хоть есть оправдание – она вдова, а не мужняя жена. Совесть грызла несчастную королеву, впервые в жизни влюбившуюся в мужчину, который так никогда и не ответил на её чувства даже подобием взаимности.

…Кристоф же сегодня впервые в жизни увидел женщину, которая показалась ему идеалом и божеством. “Наверное, так выглядит сама Дева Мария”, – подумал он, готовясь лечь в постель после утомительного дня светских развлечений. Хорошо, что во время обеда он не сидел рядом с королевской четой – иначе бы не смог проглотить ни кусочка, ибо оскорблять слух богини тривиальным чавканьем он не смел. В Луизе воплотились все его представления о женской красоте, о том, что поэт Goethe, книжку которого как-то подсовывал ему Карл, называл Das Ewig Weibliche. И ещё – она чем-то походила на его мать в те годы, когда она ещё не была почтенной матроной, не носила вечного траура и тяжёлых чепцов. Сказать, что Кристоф влюбился в королеву, было бы несколько опрометчиво. Представить себя с ней рядом он мог не иначе, как коленопреклонённым, с глазами, потупленными долу. Если бы ему подарили портрет Луизы, он повесил бы его в “красном углу”, туда, куда русские вешают иконы святых угодников. Странное это было чувство. “Если у меня будет дочь, назову её Луизой”, – подумал он, расстёгивая крючки и пуговицы парадного мундира. – “Хоть это и не наше семейное имя”.

Из раздумий его вывел осторожный стук в дверь.

– Кто там? – воскликнул он раздражённо и удивился, узрев на пороге комнаты камердинера Адольфа, протягивающего ему ключ на цепочке. И какую-то записку в голубом конверте.

– Вот-с, просили передать-с, – проговорил его слуга, хитро взглядывая на своего полуодетого барина.

– Кто просил?

– Не сказали-с, – Адольф потупил свои узковатые, лисиные глаза в пол.

– Или не просили говорить? – усмехнулся Кристоф. От конверта исходил запах сандала и розы. Так же пахло от его сегодняшней партнёрши по вальсу – кронпринцессы Фредерики. “Неужели…” – подумал он. И слегка похолодел.

– Не просили-с, – признался камердинер. – Дама очень красивая. Из благородных, – добавил он.

– Ступай, – приказал ему Кристоф, подумав: “Вестимо, из благородных. Из таких благородных, что я перед ней не выше тебя, Адди”.

Записка гласила: “Вы мне очень понравились, и я бы хотела узнать вас поближе, пока расстояние вновь не разлучит нас”. Не подписано. “Раз есть ключ, значит, где-то есть и замок”, – подумал граф, надев цепочку на своё тонкое запястье. Потом посмотрел на себя в зеркало. “А может, и не она”, – с надеждой подумал он. – “Какая-нибудь фрейлина. Мало ли кто пользуется такими духами”. Против любовного приключения Ливен нынче ничего не имел. Особенно если дама сама проявляет инициативу… Поэтому он застегнул свой мундир обратно, сняв только ордена, и усмехнулся своему отражению.

Выйдя из своей спальни, он вновь окликнул слугу.