В одну минуту рот свой искривил
И высунул язык свой он; так точно
Облизываться бык иной любил.
Меж тем, боясь, чтобы меня заочно
За медленность учитель не корил,
Я поспешил назад к нему нарочно
И за тенями больше не следил.
Учитель мой уже сидел в то время
На раменах чудовища и был
Готов лететь. «Садись, двойное бремя
Ему легко; будь тверд теперь и смел.
Отсюда спуск, – скалы отлого темя, —
Опасен нам, и ты бы оробел
Без помощи чудовища спускаться.
Хочу, чтоб в середине ты сидел,
Иначе хвост, что очень может статься,
Тебе дорогой может повредить».
Как человек, успевший растеряться,
Когда его в ознобе станет бить
Лихая лихорадка и, синея,
Захолодеет тело, – может быть,
Таков был я. От ужаса бледнея,
Учителя слова я услыхал,
Но, увещанья слыша, стал бодрее,
Как раб, который возле увидал
Бесстрашного владыку. Поместился
Я на плечах чудовища, желал
Просить певца, но только не решился
Ему сказать: «Ах, обними меня!»
Но мысль мою он понял, наклонился,
Привлек к себе, руками охраня,
И крикнул так: «Ну, Герион, в дорогу!
Ты, ношу непривычную ценя,
Спускайся вниз кругами понемногу:
Пусть будет тих могучий твой полет».
Я затаил в себе души тревогу,
Прильнув к путеводителю, – и вот,
Как челн, с песчаной отмели сходящий
И тихо выплывающий вперед,
Так двигался наш кормчий настоящий;
Махая грозно лапами во тьме,
И с нами быстро в воздухе летящий…
Боюсь сказать, как страшно стало мне:
Не так смутилось сердце Фаэтона,
Когда, поводья бросив в вышине,
Зажег он небеса во время оно, —
Не так Икар несчастный был смущен,
Когда под жарким солнцем небосклона
Воск на крылах его был растоплен
И услыхал отца он восклицанье: