Господин Великий Новгород (сборник)

И вечевой колокол крикнул. Затем еще раз… еще… еще… Медный крик пронесся опять над площадью и над всем городом. Народная буря стихла – поднятые кулаки опустились.

Посадник выступил на край помоста. Он был бледнее обыкновенного. В душе он чувствовал, что, быть может, решается участь его родины, славного и могучего Господина Великого Новгорода… На сердце у него и в мозгу что-то ныло – слова какие-то ныли и щемили в сердце… «Марфо! Марфо!» – невольно звучало в ушах его евангельское слово[47 - Автор сравнивает яростную Марфу-посадницу с Марфой, женой мироносицей, вместе с другими женщинами (Марией Магдалиной, Марией Клеоповой, Саломией, Иоанной, Марией), несших миро (священное масло), чтобы предать мертвого Христа обряду миропомазания.] – и ему припоминалась эта, другая, Марфа, которую, казалось, Бог в наказание послал его бедной родине… «Проклятая Марфа!..» И перед ним промелькнули годы, промелькнула его молодость, а с нею обаятельный образ этой «проклятой Марфы» во всей чудной красоте девичества… «Проклятая, проклятая…»

Он вскинул вверх свою серебряную голову, чтоб отогнать нахлынувшие на него видения молодости… А колокол все кричал над ним… Он глянул туда, вверх, и два раза махнул шапкой. Колокол умолк, точно ему горло перехватило, и только протяжно стонал… Над вечевым помостом кружился белый голубь…

– Господо и братие! – прозвучал взволнованный голос посадника. – Вижу, Господине Великий Новгород, нет твоей воли стать за князя московского, за его старины…

– Нет нашей воли на то!

– За короля хотим! За Коземира!

– Мы вольные люди, и под королем тоже наши братья, русь – тож вольные люди!

– Да будет твоя воля, Господине Великий Новгород, – продолжал посадник, когда несколько смолкли крики. – За короля – так за короля. И тогда подобает нам с королем договорную грамоту написать и печатьми утвердить…

– Болого! Болого! На то наша воля!

– Ниту нашей воли, ниту! – кричали сторонники Москвы.

– Не волим за короля! Не волим за латынство!

– За православие волим. За старину!

Но их голоса покрыты были ревом толпы:

– Не хотим в московскую кабалу! Мы не холопи!

– Бей их, идоловых сынов! С мосту их…

Опять полетели в воздухе комья снегу, а с ними и камни. Опять тысячи рук с угрозой махали в воздухе. Народ двигался стеною, давя друг дружку. Противная сторона посунулась назад; но дальше идти было некуда. Свалка уже начиналась на правом и на левом крыле, где первые натиски толпы приняли на себя рядские молодцы и рыбники, защищавшие интересы торговых людей и свои собственные.

– Братцы кончане, за мною! – кричал богатырского роста рыбник с Людина конца. – Бей их, худых мужиков-вечников!

– Не дадим себя в обиду, братцы уличане!

– Лупи, братцы, серых лапотников!

– Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! – отвечали «серые» вечники.

Русский народ мастер биться на кулачки, а новгородцы по этой части были мастера первый сорт: всю зиму, по большим праздникам и по воскресным дням, а равно на широкую Масленицу, после блинов, на Волхове, на льду, сходился чуть не весь Новгород – и начинался «бой-драка веселая». Конец шел на конец, Нервской конец на Людин, Славенский на Плотницкий, Околоток на Загородный конец… А там сходились улица с улицей – и кровопролитье из носов шло великое: ставились фонари под глазами, сворачивались на сторону скулы-салазки, доставалось «микиткам» и ребрам… В порыве крайнего увлечения Торговая сторона шла лавой на Софийскую, и тогда в битве участвовали не одни молодцы рядские, рыбники да мужики-вечники, а выступали солидные «житые люди», и бояре, и гости – молодое и старое…

Такую картину разом изобразило из себя вече в этот достопамятный день. Богатырь рыбник схватил за ноги тщедушного тяглеца пидблянина[48 - Крестьянина из подгороднего, на Ильмене, села Пидбляны.] и стал махать им направо и налево, словно мешком, и приговаривать из былины:

Захватил Илья тут за ноги татарина,
Стал кругом татарином помахивать:
Где махнет – там улица татаровей,
Отмахнется – с переулками…

Но «серые лапотники» навалились массой на рыбников и рядских молодцов, отбили мужичка, которого рыбник замахал и заколотил чуть не до смерти, приперли своих противников к стенам, ринулись, как звери, и на самих торговых и степенных людей и превратили вече в чистое побоище.

Тщетно все старосты концов, сотники и тысяцкие, размахивая своими должностными знаками – бердышами и почетными палицами, крича и ругаясь, силились остановить побоище – оно разгоралось все сильнее и сильнее. Напрасно кричал посадник, грозя сложить с себя посадничество – его голоса никто не слыхал.

Один «вечный» звонарь радовался, глядя с своего возвышения на побоище, к которым он так привык и которые с детства умиляли его вольную новгородскую душу…

– Так их, песьих детей, так, детушки! Не продавай воли новугородской!.. Крепче! Крепче!

Мужики одолевали. Там, где недавно богатырь рыбник махал на все стороны тяглецом, уже не видно было этого богатыря: осиливаемый «вечниками», которые цеплялись за него, как собаки за раненого медведя, он сгреб разом троих мужиков и повалился с ними на землю, другие бросились – кто на него, кто за него, тут же падали в общей свалке, сцепившись руками и ногами или таская друг друга за волосы, и катались клубками; на них лезли и падали третьи, на третьих четвертые, так что над рыбником и его жертвами образовалась целая гора-курган из вцепившихся друг в дружку борцов, тузивших друг друга по всей площади, постоянно путались потерянные в бою шапки, рукавицы, пояса; тут же краснели, чернели и рыжели на снегу лужи выпущенной из носов крови и клочки «брад честных»…

Но этого мало. У Господина Великого Новгорода, как и Древнего Рима, имелась своя Тарпейская скала – для сбрасыванья с нее всех провинившихся перед державным городом: такую Тарпейскую скалу в Новгороде заменял «великий мост», соединявший Софийскую сторону с Торговой, мост, с которого когда-то новгородцы свергнули в Волхов своего бога – идолище Перунище…

Этому богу с этого самого моста новгородцы постоянно приносили потом человеческие жертвы…

– С мосту злодеев! – кричали осилившие мужики.

– На мост! К Перунищу их!

– Волоки Упадыша! Он заварил кашу, он мутит Москвой.

За волосы, за руки, за ноги, избитые и окровавленные, волоклись уже некоторые жертвы державного гнева. Все повалило за этой страшной процессией, чтобы посмотреть, как будут «злодеев» сбрасывать с моста… Зрелище достолюбезное! Красота неизглаголанная!..

– Поволокли-поволокли детушки, фу-фу-фу! – радовался с колокольни «вечный» звонарь.

Вдруг раздался детский крик, от которого многие невольно вздрогнули:

– Мама! Мама! Батю волокут с мосту-у!..

В ту же минуту женщина, протискавшись сквозь толпу, стремительно бросилась на одного из влекомых к мосту, обхватила его руками да так и окоченела на нем.

– И меня с ним! И меня с ним! – безумно причитала она.

Но в это время толпы невольно шарахнулись в сторону. От моста, в середину озадаченных толпищ, подняв над головою большой черный крест, с ярко блиставшим на нем серебряным распятием, шел седой монашек. Льняные волосы его, выбивавшиеся из-под низенького черного клобучка, и такая же белая борода трепались ветром и, словно серебряные, сверкали на солнце. Он казался каким-то видением.

– Преподобный Зосима… Зосима-угодник! – прошел говор по площади, где все еще шло побоище.

Это был действительно Зосима соловецкий. Что-то внушительное и страшное виделось в его одинокой фигуре с распятием над головою.

– Детки мои! Народ православный! Что вы делаете? Опамятуйтеся, православные! Не губите души христьянския! Не губите града Святой Софии Премудрости Божия! Почто вы котораетеся и ратитеся? Почто брат на брата распаляете сердца ваша?.. Убейте меня, грешного, меня сверзите с Великого мосту, токмо град свой и души свои не губите…

Толпа оцепенела на месте. «Самодержавный мужиквечник», превратившийся было в зверя… монашка с крестом испугался!

– Ко мне, детки!.. Кланяйтеся Распятому за ны – его молите, да пощадит град ваш… Кланяйтеся знамению сему!

И он осенял крестом испуганные толпы направо и налево… Новгородцы падали ниц и крестились… Буря мгновенно утихла…

– Эхма!.. Не дал доглядеть до конца, – ворчал звонарь, спускаясь с колокольни.

Глава V