Господин Великий Новгород (сборник)

Он приставил ладонь ко лбу, оттенил глаз свой и всматривался в даль синюю.

– Не он, не он, не Гаврюша, голубок полетывает… А скучно без нево, без ворона глупово.

Он опять обратился к колоколу:

– Вот ты не улетишь от меня, колоколушко… Умру с тобой – похоронишь меня, старика, и сам по мне позвонишь-поплачешь… Кто-то после меня буде звонить тобой, колоколок вечной?

Старик снова стал глядеть в синюю даль. Вечерело. С полей возвращались стада, подымая по улицам пыль. То в том, то в другом конце слышался пастушеский рожок. Ревели коровы.

Не один десяток лет наблюдал звонарь эти знакомые картины с своей родной колокольни. Мил и дорог ему был этот вид города, краше которого, как ему казалось, и на свете не было. Сколько домов, церквей, колоколен, монастырей!.. Еще ребенком он засматривался на кипевшую внизу жизнь, на величавую, спокойную реку Волхов…

По бледнеющему небу тянулись едва заметные темные точки. Старик пригляделся: это воронье возвращалось на ночь с полей к своим гнездам.

– Поди и мой гуляка скоро пожалует…

По мосту проходила, опираясь на клюку, сильно сгорбившаяся старуха. Звонарь узнал в ней старую кудесницу, жившую за городом в старых каменоломнях и редко появлявшуюся в городе. Она, видимо, кого-то искала. Кого бы?

Вдруг в воздухе, над самой головой звонаря, зашумело что-то…

– Корнил! Корнил! Корнил! – послышался гортанный крик.

Лицо старика прояснилось. Он поднял голову. В колокольное окно влетел ворон и сел на перекладину.

– А… гуляка! Добро пожаловать! – радостно заговорил старик. – Где, разбойник, пропадал до сей поры, а?..

Ворон, сидя на перекладине, усердно очищал свой могучий, как долото, клюв.

– А! Нажрался, вор? Набил зоб? А подь сюда.

Ворон, как бы понимая слова своего собеседника, с перекладины перебрался пониже, на перила.

– Нажрался падали? Весь зоб в крови по самые очи… Ишь бесстыдник!

Старик подошел к ворону и стал гладить его блестящую спинку.

– А… вор… Може, московское мясцо пробовал, а?.. Скусна московская говядинка?

Ворон топырился, не давал себя гладить, даже клювом пробовал долбануть в руку старика.

– Фу-ты ну-ты! Дратца учал? Чево еще не видывали! На… на… клюй старика, подлый! А кто тебя выкормил-выростил? Так-ту добро помнишь?

Птица продолжала чиститься, ощипываться, охорашиваться…

– Матушки! У нево, у подлово, и ноги в крови!.. Где это ты, разбойник, по крови бродил? Где по самое брюшко окровянился, а?.. Ноли в московской крови?

Вдруг старик, сам не зная чего, испугался. Круглая голова ворона и этот могучий клюв с запекшеюся на нем кровью представились ему какою-то страшною долбнею, чем-то отдельным от птицы, самодействующим… Это была в самом деле долбня с долотом и с глазами… Глазастая долбня глядела куда-то, не обращая на него внимания, и как бы думала о чем-то… И ему чудилось, как вот эта страшная голова с клювом выдалбливала человеческие глаза из-под черных бровей. А если это были глаза новгородцев, новгородские молодецкие брови?.. Ведь ему, ворону, все равно, чьи бы ни были те глаза и брови. А если он бродил по новгородской крови? Да не он один, а вон их сколько, этих вещих птиц, поналетело в Новгород…

– Ково клевал? Сказывай… а?

Старик оперся на перила и стал напряженно глядеть на полдень, где небо становилось все бледнее и бледнее. Ничего не видать! Только птица продолжала лететь от Ильменя, с той стороны, куда направились вчера новгородские рати.

Неужели была уже битва? И неужели это с кровавого поля летит птица?.. Так кто же одолел? В чьей крови так забродился ворон?

Старик перекрестился, взглянул на небо, на колокол, на ворона…

– Святая София! Заступи град твой… Не дай колокольца твово в обиду!

Торопливыми шагами он стал спускаться с колокольни, бормоча что-то и покачивая головой.

Заперев колокольню и сойдя с вечевого помоста, он пошел по направлению к Неревском концу. Попадавшиеся ему изредка на пути бабы, гнавшие коров или несшие ведра с водою из Волхова, кланялись старику приветливо, а иная приговаривала: «Путь-дороженька гладкая, Корнилушко батюшко, звонарик вечной»…

Старик вышел на Побережье, остановился, глянул вверх по Волхову и тоскливо покачал головой:

– Ах, воронок-воронок… и где он покровянился?..

Встречавшиеся ему на пути бабы замечали, что звонарь был какой-то чудной, все как бы с кем-то разговаривал, хотя с ним никого не было…

На Побережье он опять заметил старую кудесницу, которая шла берегом Волхова, видимо торопясь к своим каменоломням. Он вспомнил, что видывал ее когда-то, еще при жизни старого посадника Исаака Борецкого, у его жены Марфы… Зачем она тогда ходила к ней?..

– Темное дело… темное! Ах, ворон, ворон…

Между Разважею и Борковою улицами старик поравнялся с «чюдным» домом Борецких, перешел через улицу и сел на каменной ступеньке крыльца этого дома, чтоб передохнуть. Вечер был ясный, тихий, и окна дома были открыты. Из дому слышались голоса. Старик прислушался и явственно различил голос самой посадницы и даже слова, которые она говорила.