Державный плотник

– «Соединяя к командам гвардии за раскомандированием оставшихся пятьдесят человек Великолуцкого полка и набрав не больше ста тридцати человек, причем были некоторые и из статских для смотрения, что с корпусом, мною предводительствуемым, случится, пошел где не одна тысяча была пьяных, разорявших архиерейский дом и погреба купеческие, под монастырем Чудовом состоящие, произведя такую наглость, что в Кремль и проехать никому было невозможно. И хотя увещевал я изуверствующих, посылая к ним здешнего обер-коменданта, генерал-поручика, грузинского царевича, они встретили его каменьем, как равномерно и бригадира Мамонова, который для того же увещеванья приезжал, чрезвычайно разбили голову и лицо. И так сия дерзость заставила меня, всемилостивейшая государыня, действовать ружьем и сделать несколько выстрелов из пушек и истреблять злодеев мелким ружьем и палашами. В Кремле их пало человек не меньше ста да взято под караул двести сорок девять человек, из которых несколько находится со стреляными и рублеными руками, и хотя они, от того устрашась, разбежались, но и вчерашний день на Варварской улице...»

– А которого числа пишет Еропкин? – спросила императрица.

– Осемнадцатого, государыня, – отвечал Орлов, до того молчавший.

Екатерина кивнула головой и начала что-то считать по пальцам.

– Я слушаю, – сказала она.

– «...на Варварской улице и против Красной площади несколько шаек народу было, однако ж на бросание каменьев и шестов отважиться уже не смели и только требовали у стоявшего на Спасском мосту подле учрежденного там пикета здешнего губернатора, чтоб отдали им взятых под караул их товарищей, а притом чтобы без билетов хоронить и не вывозить в карантены».

Вяземский остановился, он кончил.

– Чего они так не любят билетов? – спросила императрица.

– Они, матушка, хапанцев не любят, а не билетов, – улыбнулся Левушка.

– Каких хапанцев?

– Хапен зи гевезен.

И Левушка сделал такой жест, как это «хапен» делают, что даже серьезный Вяземский улыбнулся.

– Хапен зи гевезен, барашка в бумажке, – пояснил Левушка.

– Ну, будет дурачиться, не до того теперь...

– Еропкин еще пишет, государыня, – подсказал Орлов, которого, по-видимому, беспокоила какая-то мысль. – Он просит отставки.

– Отставки? Теперь именно! – воскликнула императрица, вставая с места и вопросительно глядя на присутствующих. – Значит, там хуже, чем как пишут.

– Хуже, государыня! – тихо сказал Орлов.

– Что же еще пишут? Докладывайте все разом: не бойтесь, не упаду в обморок. Я уже десять лет царствую. Благодарю Бога, все вынесла на своих плечах. Бог поможет, вынесу и это...

Она ходила, ломая руки, то подходя к докладчикам, которые пятились от нее, то делая круги по павильону. Светлые глаза ее полиняли, «сбежали», как говорится о линючем ситце.

– Девятнадцатого числа, ваше величество, Еропкин доносит, – снова начал Вяземский: – «Сколь злоключительны нынешние обстоятельства Москвы, о том вчерашний день по эстафете...»

– Когда же эта пришла? – обратилась императрица к Орлову.

– Через полчаса или менее после той, ваше величество... Этот курьер загнал лошадей...

– А! Узнать его имя. Дальше.

– «...я всеподданнейше доносил уже вашему императорскому величеству, а сим то еще всенижайше представить не пропускаю, что хотя дерзость явно произведенная в злодейском убийстве московского архиерея отчасти возмутившегося здешнего города мною и истреблена, и три дня прошло здесь в желанном спокойствии, но слухи, однако ж, с разных сторон доходящие до меня, всемилостивейшая государыня, одно мне приносят уведомление, что оставшее от злочестивых совещателей устремление свое во всей силе имеют всю зверскую их жестокость обратить на меня, обнадеживая себя, что они убийством меня и всех докторов скорей получат свободу от осмотров больных, от вывода в карантен, а притом и хоронить будут умерших внутри города, считая, что будто и тому я причиною, смущаясь притом и недозволением в бани ходить, грозят тем и подполковнику Макалову, у которого карантенные домы состоят в смотрении. Ожесточение предписанных злодеев так было чрезвычайно, что они не только кельи архиерейские, но и его домовую церковь, как иконостас, так и всю утварь совсем разграбили. Вышеобъясненные неудовольствия и угрозы злочестивых людей, как лютых тигров, от безрассудства их на меня пламенеющие за то одно, что я здесь в сенате и во всем городе один рачительным исполнителем всех тех учреждений, о которых вашему императорскому величеству высочайшими своими повелениями о карантенах предписать мне благоугодно было. Но вся жестокость злонравных людей, каковую по совещанию вкоренили они в свои грубые сердца, не имела силы ни умалить моей прилежности к порученному мне от вашего императорского величества делу, ни ужас...»

– Ну, ну, это слова. Я их давно знаю... Прочтите мне дело, – нетерпеливо сказала Екатерина.

Вяземский пробежал бумагу глазами.

– Он смущается, государыня, чтобы злодеи в теперешней его расслабленности не навлекли на него участи покойного архиерея, – проговорил Вяземский.

Императрица слегка нахмурила брови и бросила взгляд на Орлова.

– Он просит увольнения на время, – поторопился Орлов, – он говорит, что одно отрешение его от дел в состоянии будет успокоить безумную чернь.

– А! Понимаю... – и глаза ее сверкнули по-прежнему, – значит, мы должны уступить черни...

Все молчали, чего-то тревожно ожидая.

– Да? Так? – обратилась она к Вяземскому. – Уступить нам?

– Ни за что, ваше величество! – с силой сказали оба докладчика.

Императрица улыбнулась как-то странно.

– А я полагаю, что мы должны уступить, – сказала она твердо.

Все переглянулись: никто не находил, что сказать. Нашелся один Нарышкин.

– Тягучее золото, матушка, всегда уступает в грубости и неподатливости мерзкому чугуну, – играя с собачкой, вставил невинную лесть хитрый Левушка.

– Правда, правда, Левушка! – И императрица одобрительно кивнула головой своему «шпыню». – Но кого же мы пошлем на место Еропкина?– спросила она, ни к кому не обращаясь.

Все молчали.

– Меня, матушка, – сошкольничал Нарышкин.

Но Екатерина даже не взглянула на него.

– Я себя пошлю! – сказала она решительно.

Орлов встрепенулся. Вяземский спрятал свои лукавые глаза, которые как бы говорили: «Хитрить изволите, матушка..! Вы очень, очень умны, но и мы ведь не мимо носа нюхаем».

– Государыня! – возвысил голос Орлов. – При подписании первого манифеста о моровой язве вы изволили вспомнить Орловых...

Государыня милостиво взглянула на него, и глаза ее выразили ожидание...

– И я матушка, желаю иметь свою Чесму, – продолжал Орлов, – мне завидно брату Алексею.

Говоря это, он смотрел в землю, ожидая ответа императрицы, и по мере того, как она медлила с ответом, он бледнел. Нарышкин же между тем шалил с Муфти, повязывая ей голову шелковым фуляром, что делало собачонку похожею на старушку.

– Быть по сему! – сказала наконец императрица после томительного молчания. – Но я сама должна говорить с Москвою.

– Манифестен, матушка, я живо настрочу, – снова заговорил Нарышкин.

– Нет, Левушка, ты мастер в комедиях да в сатирах, а манифест мы и без тебя напишем – сказала императрица.