Державный плотник

Амвросий молчал... «Иисусе же ответа не даде», – звучало у него в сердце. Из-за толпы показалась высокая фигура Епифания, друга его: он, стоя в стороне, плакал. «Исшед вон, плакася горько», – колотилось в сердце у страдальца, и ему стало легко.

– Сказывай, ты присудил запечатать бани? Ты велел брать нас в карантин?

Нет ответа, тихо кругом, все присмирело. Слышно только, как ворона где-то каркает, да из кабака, на радостях распечатанного молодцами, поется песня:

Подували буйны ветры со горы,
Сорывали чорну шляпу с головы.

Сквозь толпу, с колом на плече, протискивается Васька, дворовый человек Раевских.

– Чего вы глядите на него? – кричит Васька. – Али не знаете, что он колдун, морочит вас! Вот я его!

И кол свистнул в воздухе, скулы хряснули на лице у страдальца от страшной дубины, и он упал на землю. Начало было положено: волна навалилась на упавшего, пошли в ход кулаки, пинки, лапти, каблуки с железными гвоздями, лезли друг на дружку, колотили один другого, в воздухе мелькали рукавицы, дубье, брошенные шапки, клочья волос. Страшная работа!

«Убивши же до смерти архиерея Божия, – говорит самовидец, – отступили мало, скверня языками своими воздух. Присмотря же, что единая рука, правая, отмашкою двинулася, принялися паки бить кольями по голове. Отступивши же несколько, увидели, что пожался тот священный страдалец раменами, то и третично били, дондеже церковник некий, поп гулящий, диавольской церкви слуга, последним довершил ударом, отрубя несколько от главы коя часть над глазом, и осталася та часть висящею даже доднесь, лета от рождества Господа и Спаса нашего Иисуса Христа 1771-го, от страдания же и распятия за ны 1738, месяца септемврия с 16-го по 18-е число, ни пси лютии, трупы язвенные по граду поядающие, ни врани хищнии, оных язвенных клюющие, не дерзаша оных честных мощей святителя касатися, и токмо врабии невиннии, сиречь воробушки малии, над архиереем Божиим горестно чиракахут».

IV. УСМИРЕНИЕ «БОГОРОДИЦЫНЫХ РАТНИЧКОВ»

По убиении Амвросия дикие защитники Богородицы, или «Богородицыны ратнички», как их назвал «гулящий попик», тут же около Донского монастыря сотворили военный совет, что предпринять дальше для упрочения своей власти в новозавоеванном городе и для приведения его в порядок.

Власть диктатора Москвы сама собою попала в руки громадному солдатине с сивой косой, дяде Савелию, по прозванию Бякову. Диктатуру эту разделял с ним Васька, дворовый человек Раевских, что первый ударил колом Амвросия. К ним присоединился еще и чудовидец Илюша-фабричный, к которому во сне приходила Боголюбская Богородица и сказала о «каменном дожде».

Москва, таким образом, очутилась в руках этого триумвирата. Власть первосвященников Москвы из первых рук Амвросия перешла в запачканные кровью руки «гулящего попика».

Старый наш знакомый, рыжий краснобровый солдат с собачкою, изображал из себя нечто вроде московского обер-полицмейстера, который постоянно требовал тишины и порядка и настаивал на немедленном упразднении карантинов, на распечатывании торговых бань и на открытии всех кабаков, «чтобы всем было слободно».

Краснощекий детина из Голичного ряда, Спиря, остался все тем же антагонистом нового московского первосвященника – «гулящего попика».

На военном совете первым держал речь наш краснобровый солдат:

– Напрасно, братцы, старичка-то убили, владыку, – говорил он.

– Как напрасно, – возражал ему «гулящий попик». – От ево распоряжениев да указов и мор пошел по городу. Шутка ли! Не велеть хоронить при церквах, не велеть исповедоваться и младенцев окунать в воду! А в ходы ходить он же запретил.

– Так! Так! – соглашались триумвиры. – Батюшка прав, поделом вору.

– Ну, ин, будь по-вашему, – уступал краснобровый солдат, – только чтобы впредь, братцы, рук не марать, душегубством не заниматься, потому мы не турки, а православные.

– Знамо, православные! – одобряли оратора.

– Богородицыны ратнички! – подсказывал попик.

– Потому рук не марать, братцы, ни-ни! Ни Боже мой! Чтоб все было в порядке, тихо, в аккурате, потому мор в городе.

– Ладно! Ладно! Солдат дело говорит. Мор, во! Измором мрем!

– А ты, Малаша, не мешай, чего лаешь! – обратился оратор к собачке, которая стояла перед ним на задних лапках и желала привлечь его внимание. – Не мешай, Малаша, я дело говорю.

В толпе смех: иные уже хлебнули винца, веселые-развеселые.

– Ай да собачка, занятная! В науке была турецка штучка...

– Молчи! Не мешай! Солдат дело сказыват.

– Ну, ладно, – продолжал солдат. – Так перво-наперво, братцы, мы все эти карантеи по боку, чтобы невольникам было свободно.

– Разнесем карантеи! Ко псу их! Чтобы слободно...

– Перво-наперво, – кричал «гулящий попик», – Боголюбской Богородице молебен благодарственный справим соборне. Вот что, православные!

– Ладно! Ладно! Отдерем молебен знатный, чтоб небу жарко было! К Богородице! К Богородице! – раздались пьяные голоса. – Ей, матушке, челом ударим.

– И к Иверской, братцы! Ее-то старуху, как же, нельзя! Она старше.

«К Иверской! К Иверской!» – «К Боголюбской!» – «Карантеи к черту!» – «Бани распечатать!» – «Кабаки... кабаки, братцы, тоже!» – встает гвалт, разноголосица. Никто никого не слушает. Тот кричит: «Кабаки!», тот – «Арантеи!», тот зовет «К Иверской, к старушке!». Ад, да и только! Совещание кончилось.

И толпа двинулась, как лавина. Впереди триумвиры – Бяков Савелий, Васька-дворовый, Илья-чудовидец, «гулящий попик», детина из Голичного ряда, рыжий с красными бровями, а за ними целое море голов, зипунов, рубах, чапанов, щек. Впереди радостно бежит Маланья, хвост кренделем, на небо лает.

А в Кремле опять заговаривает набатный колокол. Ему отвечают по всему городу, снова адский звон!

– Сполох, братцы! Живее в карантин!

– В Данилов идем! Там суконщики-невольнички, их выпустим!

– К суконщикам, ребята, в Данилов!

Толпа осаждает Данилов монастырь. Ворота заперты. Их защищает караульный офицер с несколькими солдатами. Осаждающие надвигаются лавой, держа в руках дреколья, шесты и камни.

– Стой, разбойники! Чего вам надо! Прочь! Стрелять буду, – кричит молодой офицер, обнажая саблю.

Толпа осыпает несчастного каменным градом, это тот каменный дождь, о котором пророчествовал Илья-чудовидец. Офицер хватается за голову и падает с криком: «Убили! Умираю! Боже!»

Как бешеная, бросается на упавшего собачонка, лижет его в мертвенно-бледное лицо, по которому от правого виска сочится кровь, и начинает жалобно выть.

Подбежал краснобровый солдат да так и всплеснул руками:

– Эх, ваше благородие, ваше благородие!

Солдат становится на колени, поднимает голову убитого, голова валится, свешивается. Острым камнем просажен висок, выше проломлен череп. Собачка жалостливо воет, она узнала своего...

– Эх, дьявола, дьявола! – не выдерживает рыжий и плачет. – Кого убили! Да эдаких и нету больше... Дьяволы, душегубцы! Эх, ваше благородие... ваше благородие, не удалось мне отслужить вам...

Он кладет голову несчастного к себе на колени, отводит от лба окровавленные волосы, заглядывает в глаза, которые еще так недавно искрились огнем молодости. Нет, не глядят! Перед глазами рыжего встает знойное утро на берегу Прута: они с хохлом Забродею копают могилу молодому другу вот этого, убитого, на смуглое лицо которого уже опустилось спокойствие смерти, что-то глубоко-задумчивое. И этому приходится копать могилу.

– Эх, ваше благородие! ваше благородие! – шепчет грубый солдатик, у которого доброе сердце так памятливо на добро. – Эх, ваше благородие!

– Али знакомый? – спрашивают, подходя, убийцы. Солдатик не отвечает. Толпа напирает на ворота и выламывает их. Внутри шум, возгласы. «Офицера караульного убили», – слышатся голоса внутри. «Поделом, не суйся не в свое дело». – «Ненароком убили...» – «А теперь вы все, братцы, вольные, иди куда глаза глядят...»