Человек, по спирали скрученный. Роман

– Один день без тебя точно продлится три осени.

– А? – ты обернулась, взводя брови так, как медленно, стараясь не шуметь, в фильмах снимают пистолет с предохранителя, а он обязательно слишком громко щелкает.

– Это китайская пословица. Когда ты по кому-нибудь со страшной силой скучаешь, дни порознь принимают размеры лет.

– А что там со временем? Самое время взглянуть на часы, – ты нахлобучила панамку на голову до самого носа, и теперь я не мог видеть глаз. А мне, конечно, хотелось.

Ветер усиливался. Жизнь усиливалась. Настало время прощаться. Роджер уже похлопал по крыше машины.

Дорога до аэропорта заняла чуть больше четырех часов. Пару раз я просил водителя об остановке, вылезал из машины наружу, врал, что укачало, и приминал высокую траву кроссовками, ходил вдоль обочины, ни за что не цепляясь взглядом. Я же не мог вернуться. Не мог все бросить. Это казалось взбалмошной дикостью, одной из тех, которые я вроде давно перерос.

На регистрации я был вовремя и еще час провел в зале ожидания, где пробовал слушать музыку, читать книгу. В рюкзаке между пачек чипсов, какие я встречал только в Англии – со вкусом уксуса, лежал Иван Ефремов и его «Лезвие бритвы». А когда посадка была окончена, я прильнул к иллюминатору, всматриваясь в надвигавшиеся сверху, равнявшие свет и тень, сумерки. Вскоре я должен был устремиться им навстречу со скоростью свыше 300 км/ч.

Теперь расстояние между нами стало еще больше, – думал я, закрыв глаза под гул взлетающего самолета. Руки, застывшие на коленях, беспокойно ныли. Мимо меня сновали люди. Иногда я смотрел на них, находил части тебя – и ни разу, чтоб целиком. Я неустанно тебя вспоминал, мельчайшие детали, выискивал что угодно, что утаилось от глаз остальных. Казалось, тело сжимают в чьих-то цепких пальцах – я скрючивался, чтобы уцелеть, – но затем бросают ввысь, толкая в спину и грудь одновременно. Кричат: «Падай вверх!». Мне было страшно. И при этом я знал, что бояться нельзя – лучше не жить. Мне хотелось верить, что там, в Ливерпуле, мы виделись не в последний раз. Мне было бы обидно оказаться забытым раньше времени.

Я должен был сказать об этом и о многом другом до того, как оторвался от земли, до того, как сел в машину, до того, как перестал видеть твои глаза. Но стоя напротив тебя, я чувствовал одну безъязыкость да усеченность всего своего тела – мы так и не обнялись.

Берегут ли немые руки или относятся к ним так же, как мы к горлу или голосу – имеем и не ценим? Я где-то слышал, если те и руки теряют, то обретают чувствительные щеки. Кому-нибудь в мире вообще пригодились чувствительные щеки?

Я сидел, думал и не хотел чувствовать, что мои горят.

Облака в начале осени были в точности, как клочки необработанного хлопка. К ноябрю небо приняло цвет белой майки, которую по ошибке постирали с черным, и оставалось таким до первого снега. Стоило ему выпасть, как его сгребли вместе с остатками раскисшей листвы в сырые грязные сугробики, небо отряхнулось от серости и прояснилось. Солнце не грело и к обеду светило тускло, как в Заполярье – по касательной. Ветви облетевших деревьев были одеты в прозрачное сияние, а квелые зеленые кусты были похожи на замороженные брокколи. Лужи лопались и ломались. Я пинал ледышку по дороге на работу, думал о тебе, в наушниках всегда играла «Варвара».

О тебе и наших нескольких встречах (они разбудили меня, растормошили, выпотрошили) я старался думать как можно реже, чтобы не мучить себя горячим комом, который поначалу всякий раз вставал между челюстями. Потом воспоминания с тобой постепенно съело далью – и стало легче.

Когда я вернулся в родной город, сразу же продлил абонемент в бассейн. В него я ходил дважды в неделю еще с тех пор, как одна из преподавательниц, не человек, а высокий голос в тонких кардиганах с бесконечными рукоплесканиями, рассказала, что регулярно плавает со студенчества – полезно для спины. В этой женщине было что-то от песни Битлов «Norwegian Wood», поэтому идея мне понравилась.

Жизнь вообще шла своим чередом, не только у меня, но и у домочадцев – так я называл соседей по старой девятиэтажке, в которой каждый был друг с другом знаком. Весь остаток августа парень сверху, с детства отличавшийся глазами таких размеров, какие бывают лишь у индийцев, ремонтировал свою машину напротив подъезда. В октябре горел мусоропровод, и мы с подбоченившейся соседкой с лестничной клетки вызывали МЧС, стояли, смотрели на столп дыма, и она морщила нос, выпячивая большие губы. Соседка всегда напоминала мне мавританку, а в тот момент особенно – ее щеки огрубели от загара заядлой дачницы, он не сходил даже к концу октября. Пока тушили пожар, на улицу вывалили все остальные – и почти всех я знал по именам. Был здесь и дядя Саша – с него пишут комедийных героев на федеральных каналах – он, может, и не догадывался, что я за компанию с ним много раз слушал Ласковый май и Рок острова из-за стенки; и Валера, чудом доживший до тридцати – типичный вдохновитель сценариев Гай Германики; и Тимур – мутный тип, так и охота обтереть изображение, точно заляпанное, со всех сторон – раньше был щуплым, торопливым мальчиком, а стал мужчиной с прищуром; и тетя Маша – большая такая женщина, работавшая в типографии и дышавшая парами краски – когда по утрам она дребезжала сильным кашлем под окнами, казалось, будто внутри она была совсем пустой; и девушка Любава, которая дважды в день выгуливала потешного пса, и я даже не представляю, как они узнали про пожар – наверное, почувствовали – они с псом были совсем глухими; и дед Степан, поднявший внучку в одиночку – шляпа, бадик, брови, – всегда, когда я смотрел «Иронию судьбы, или С легким паром!», в Ипполите видел его молодого. Каждый – персонаж, достойный сериала.

Поводов, по которым люди собирались возле подъездов, всю мою жизнь было не так уж и много. В первом случае мы, еще дети, пригибались и хватали деньги с заплеванного асфальта, в котором почему-то всегда откуда ни возьмись встречалась морская галька, исподлобья оценивали жениха и невесту; во втором – пробирались через воющую толпу к гробу и, неожиданно для себя, оказывались сопричастны чужому горю. Пару раз так же, как в том октябре, горел мусоропровод, и домочадцы кучкой вставали вместе, держась от подъезда подальше.

Мне очень нравилось с домочадцами здороваться. Часто они при этом дружелюбно улыбались, и меня не покидало ощущение, что все мы – одна большая семья. Моя собственная давно разъехалась и встречалась полным составом по праздникам, хотя раньше в порядке вещей было жить вшестером в одной квартире.

Что до родителей, могу сказать, они у меня всегда отличались какой-то впечатляющей мудростью: поняв, что я другой, а не в доску свой, они долго не расстраивались. Большинство же напрасно страдают, потому что до конца жизни не могут принять родных детей, пытаются сделать их ближе усилиями и не ценят инаковость. Трагедия из-за копировальной бумаги, которая на какой-нибудь миллиметр съехала с их собственного ребенка вкось, которая будто бы всегда обязана быть вложенной между отцами и детьми, заключается в реальном праве того самого ребенка быть другим.

Пока я дважды в неделю ходил в бассейн, ездил в офис, где работал переводчиком на небольшое издательство, в котором занимались печатью редких книг для читателя преимущественно искушенного, виделся с друзьями, редко думал о тебе, похолодало до отметки настоящей зимы, и вечернее солнце стало выглядеть совсем обмороженно-красным. Холод был такой, что на улице проводные наушники быстро превращались в негнущийся, ледяной стетоскоп.

Однажды я даже сказал, что именно в нашем городе погоду делают на заказ. Захотели настоящую зиму под Новый год – пожалуйста! Только, ради Бога, не нойте.

Я понятия не имел, что у нас в доме живет столько детей, но в выходной день повалил крупный снег, такой, что до самой весны будет лежать. Все высыпали наружу лепить снеговиков, а я вышел в магазин, и, пока спускался по лестнице, дети продолжали сыпаться с верхних этажей. У лестницы аж дрожали перила. На каждой машине было по рожице, сердцу, солнышку или причинному – тому, что быстрее всего рисовать пальцем на лобовом, зубами стащив перчатку с руки.

В магазине передо мной в очереди стоял мужчина в коричневой дубленке, с совершенно белыми усами, состарившийся Харрисон Форд. Он указал на молоко и спросил:

– Оно свежее?

– Двадцатого числа, – неопределенно отозвалась продавщица, совсем не принцесса Лея[7 - Харрисон Форд в роли Хана Соло играл ее любовную партию в «Звездных войнах».], чтобы так отвечать.

– Несвежее, – сам себе ответил мужчина и ушел.

– А какое сегодня? – невольно вырвалось у меня.

Повисла небольшая пауза.

– Не знаю, – сказала наконец женщина с нескрываемым раздражением.

Я кивнул.

Она лишь прикинулась, что тоже потеряна в датах, не помогла понять, ни какое сегодня число, ни то – свежее ли молоко или в самом деле просрочено.

Не говоря больше ни слова, я вышел из этого магазина и купил продукты в ближайшем супермаркете, взял стаканчик кофе с собой. Проверил карманы. Сигареты у меня еще оставались. На языке ворочалось что-то мерзкое. Скорее это запив, я запрокинул голову к небу. Его нанизывали черные ветки деревьев. Кое-где еще держались листья, от холода свернувшиеся в ржавые хрупкие трубочки. Был декабрь.

«Чертовщина какая-то со временем», – подумалось мне тогда.

Вернувшись, я заварил и съел лапшу быстрого приготовления, положил перед собой книгу и просидел так пару часов, прежде чем сообразил, что я осилил не больше двадцати страниц. Текст пробегал сквозь меня, не оставляя абсолютно ничего, так что мне приходилось снова и снова читать сначала. Плюнув на это занятие, я набрал ванну, сел в нее и попытался вспомнить весь день, с утра и до сих пор. Перед глазами сыпал снег, возводили ледяные крепости, обливая их водой из ведер и бутылок, дети. Я обратил внимание, что почти все они были возраста, в котором перестают пользоваться подставками на партах – вроде как носят с собой, но не вынимают из рюкзаков. Я подумал о практике, которую проходил в школе. Я выходил к доске, становился перед классом, вел урок, а сам до смешного чувствовал себя им ровней и вспоминал об утреннике в детском саду. Для всех был Дед Мороз, для меня – дядя, с которым я переодевался в костюм зайца за дверьми актового зала, прямо в коридоре, узком и длинном, с белыми стенами и красными коврами с сумасшедшими узорами – похожий до пятнадцати лет висел у моей кровати, и я, будучи ребенком, часто засыпал, водя пальцем по колючему ворсу. Ворс быстро нагревал кожу, я прислонялся к ковру лицом, пахло пылью, и иногда я тихо чихал.

Вдруг ко мне в голову забралась та неприятная продавщица, я поспешно нырнул. Когда женщина захлебнулась, не успев набрать воздуха, я сел обратно и опустил голову. С носа быстро срывались мыльные капли и ударялись об воду со звуком, похожим на ритмичное щелканье пальцами, растворялись, как дым. Мне попало в глаза, я провел по лицу тыльной стороной ладони и устало свесился с бортика ванны. Щелкнул пальцами, чтобы проверить. Звук и впрямь был похож. Собери оркестр – получится ливень.

Через пару минут мне все надоело, я встал и посмотрел в зеркало. «Какое сегодня число?». Совершенно измотанный, я прислонился лбом к своему лбу, хотел что-то найти, выудить из себя, но ничего не появлялось. Борода будто была сорная и незаметно, очень быстро захватила все лицо. Еще немного – и зарос бы до самых глаз.

Если подумать, время тянулось именно так, потому что у меня не было ни твоего номера телефона, ни твоего домашнего адреса. Что за столом напротив, что на высоком барном стуле сбоку, что сидя соприкасаясь локтями на лавочке, я прекрасно понимал, что твоя история в Англии не окончена, и не стал узнавать, ни где ты живешь, ни с кем ты живешь, не стал менять билеты или просить полететь со мной. Я понял это по голосу, иногда звучавшему так, словно ты обитала на других частотах и говорила со мной по телефону, дергая шнур от него вслед за собой, пока шагала рядом; по лохмотьям кожи вокруг лунок ногтей; по твоей выученной беспомощности, которая бросалась в глаза. Я оставил право выйти на связь за тобой, потому что ты и только ты, как никто иной, могла знать, когда будешь готова.

Конечно, я по тебе скучал. Как же я по тебе скучал. По тебе, такой чу?дной и чудно?й, не освоившейся в собственной красоте, по чувству, появлявшемуся, когда мы говорили, по тому, как мы замолчали и слушали – я лишь спустя годы в интернете выяснил, что – «Don’t Dream It’s Over» Crowded House, которые на повторе играли из машины у пирса. Внутри сидел чувак – по-другому не скажешь, – и, по-моему, он был в дым. Песня не надоедала – она была из золотой коллекции тех, что я время от времени заставал по радио в детстве, и вызывала то же желание, что и ты: наслаждаться, потому что закончится ведь – а ты не знаешь ни исполнителя, ни названия, и всегда кажется, что сегодня, быть может, слышишь ее в последний раз.

6

Прежде я много раз смотрел фильм «Всегда говори „Да“», но прежде не шел и не покупал губную гармошку, чехол под нее, чтоб все как положено. Решил, что можно начать с нее. Решил, почему бы и нет?

Близился Новый год, и губная гармошка оказалась отличным подарком самому себе. У меня были все шансы стать звездой застолья. «Рюмка водки» так вообще получилась с первого раза. Я свою губную гармошку всюду носил с собой, упражнялся на работе, пока никто не видит и не слышит. И вот, уже перед самым праздником я и моя гармошка в кармане пальто проходили мимо уличных музыкантов – барабаны, гитары, микрофон, совсем другой уровень. Я слышал, как один из них простонал «Только не это», когда из толпы попросили «Не танцуй»[8 - «Не танцуй» – песня Михаила Калинина, известного под псевдонимом Эм, лидера музыкальных проектов Аффинаж, Быдлоцыкл, Никого не люблю и др.]. То есть у них все было неплохо – могли выбирать. А мне лично очень нравилось творчество Калинина. Наверное, все его проекты.

Если честно, это я был тем, ну, из толпы. Поэтому быстро оттуда ушел.

Мне позвонил товарищ поздравить заранее, сообщил, что уезжает к родным, повидать мать с сестрой, как и все наши в тот раз, предложил встретиться, посидеть на дорожку вместе. Выходило Новый год встречать одному – моя семья улетела туда, где потеплее. Меня не взяла, наверное, чтоб не моросил.