Стрельцы окаянные

Тихими долгими вечерами, каких у художника-авангардиста было предостаточно, он любил полежать на любимом диване в одних трусах и майке, закинув одну тощую ногу в чёрных волосах на другую и рассматривая созданную его усилиями печатную палитру.

Читая и перечитывая призывные передовицы из областных газет, он чувствовал, как его грудь наполняется энтузиазмом и горделивым чувством сопричастности с кипучей многомиллионной деятельностью его родины. В такие моменты он представлял себя пролетарием с молотом в руках, воздетым для решительного удара по ярму капитализма.

Однако, когда его восторженный взор вдруг падал на картинки отдыха заокеанских миллионеров, то ясное осознание своего долга и убеждённость непримиримого борца с тлетворным миром Запада начинали туманиться опасными сомнениями.

Необузданное воображение творца рисовало ему виды иного рода. Вот он уже загорелый капитан за штурвалом собственной быстрокрылой яхты, обнимает перламутровую ботоксную красавицу. Рядом стоит стюард-мулат и держит поднос с двумя фужерами игристого шампанского «Дом Периньон» 1936 года.

Ум доморощенного философа и холодного аналитика погружался в мир яростных схваток двух взаимоисключающих начал, в которых он принимал самое активное умозрительное участие. Его диван превращался в диковинную летательную машину, парящую над широким плато, на котором разворачивалась эпическая баталия классовых противников. Миллионные орды сторонников противоположных социальных теорий неслись друг на друга, чтобы обрушить на головы супостатов шипастые дубины из научных трудов, сладкозвучных цитат и страстных призывов.

Всем нашлось дело в этой битве, и только Касьян Херомантьевич Голомудько в гордом одиночестве нарезал в вышине круги на своём диване-самолёте, хладнокровно наблюдая за сменой исторических эпох. Ему было недосуг упражняться в унижающем его человеческое достоинство мордобое своего ближнего. В пошлой теории конвергенции он зарёкся искать зёрна формулы всеобщего счастья и неподдельного ликования.

Величайшего творца философски обобщённых образов меньше всего волновали язвы капитализма и прорехи социализма.

С высоты своего величия и дивана, который он недрогнувшей рукой направил бороздить просторы Вселенной, Касьян Голомудько поочерёдно посылал всех землян и инопланетян, и особенно придирчивого участкового милиционера дядю Кузю, к очень ядрёной матери.

Так проходили часы, и борец за свободу и всеобщую справедливость мирно засыпал, утомлённый собственными страстями. Пробыв в тревожном забытьи до вечера, художник-изобретатель пробуждался и чувствовал себя вполне счастливым, с ощущением того, что сегодня он сделал нечто великое. Значит, день прожит не зря.

Митрофан Царскосельский знал о чудачествах своего друга, поэтому решил не обращать внимания на кислую мину на его лице. Надо сказать, что помощник дворника и рыночный спекулянт заявился в самый неподходящий момент, когда Касьян только настроился, чтобы подняться в воздух на своём диване.

Потирая, как после падения с высоты, правую ягодицу, Касьян провёл непрошеного гостя к столу, с которого, освобождая место, разом смахнул пару листов ватмана с непонятными эскизами, которые напомнили Митрофану неуклюже прорисованную вчерне купюру в десять советских рублей в масштабе 1:10.

«Бедный Касьян. Его что, с голодухи перекосило? – мысленно посочувствовал Царскосельский своему приятелю и насильно пожал его вялую, но очень шершавую ладонь. – Такое ощущение, что я пожал свёрнутый рулон наждачной бумаги. Теперь понятно, почему его прозвали Шершавым».

– Ты чего притащился? – недовольно спросил концептуальный художник, усиленно растирая рукой смятое лицо. Мало того, что его оторвали от философского полёта мыслей, так ещё нарушили последовательное развитие вечернего плана. Дело в том, что к гражданину Голомудько с минуты на минуту должен был зайти не менее удивительный и полноправный гражданин своей области Догугулия.

Догугулия Кустанай Блохотрясович был во всех отношениях незаурядным человеком, так как состоял в штате санитаров-ломовиков Колупаевской психиатрической лечебницы имени знаменитого доктора психиатрии Юлиуса Вагнера-Яурегга, который, несмотря на свои неоспоримые нобелевские достижения, так и не сумел в нужное время разглядеть в почитаемом им фюрере и его поскрёбышах пациентов для своей клиники.

За несколько лет службы в профильном медицинском учреждении Кустанай Блохотрясович блестяще овладел мастерством выламывания рук, сопровождая сей оздоровительный процесс утончённой ударной техникой с обеих ног, обутых в высокие кирзовые сапоги. На спор он мог за пять секунд с завязанными глазами спеленать любого буйного клиента, который, оказавшись в смирительной рубашке, сразу начинал выглядеть как милый детёныш кенгуру, выглядывающий из сумки своей мамаши.

Помимо выдающихся физических способностей санитар Догугулия заботился о повышении теоретических познаний в области облюбованного им раздела медицинской науки. Наслушавшись обрывков из разговоров коллег-врачей, он уверился в том, что увлечение рукоблудием ведёт к развитию шизофрении сразу на оба полушария коры головного мозга.

После долгих и мучительных размышлений Кустанай Блохотрясович сделал вывод о том, что всех претендентов на высокие должности, выше мастера-сантехника, надо сперва направлять на профилактику в психиатрическое отделение городской больницы. Там их будет ждать первоклассный мастер своего дела, врачеватель и костолом Догугулия, признававший из всех методов коррекции умственных отклонений человеческого организма лишь оборачивание в смирительную рубашку на неделю с гаком и целительное воздействие электрического разряда не ниже 380 вольт.

О том, что сам маленький Кустанай начал беспокоить свои первичные половые признаки сразу на пятый день после рождения, медик Догугулия скромно умалчивал.

По странному стечению обстоятельств санитар Догугулия и художник-примитивист Голомудько во многом дополняли друг друга и могли даже считаться родственными душами. Уступая просьбам, Кустанай всегда приносил Касьяну полный карман всевозможных таблеток непонятного назначения, которые с маниакальной настойчивостью без разбора выгребал из тумбочек больных и стеклянного шкафа в ординаторской.

Как ни удивительно, но хищническая деятельность Кустаная Блохотрясовича приводила к неожиданному результату. Оставшись без медикаментозного лечения, безнадёжно больные пациенты значительно быстрее приходили в себя и шли на поправку. В их глазах появлялся блеск разума, а речь становилась спокойной и рассудительной.

Одним словом, Кустанай передавал Касьяну таблетки, а взамен получал стопку листов формата А4 с развлекательными рисунками на тему: «Половые органы и их роль в превращении обезьяны в человека».

Таблетки же доморощенному философу Голомудько нужны были, чтобы с их помощью воспарить на своём диване к порталам мироздания и познать сущность бытия. А медик Догугулия считал себя ценителем эротического искусства, ярким, но тайным представителем которого слыл творец-первопроходец из дома 6/36, что по переулку, где когда-то, в достопамятные времена, паслись три ангорские козочки.

Так как всё, что связано с сексом, в городе Колупаевске и прилегающей к нему области было запрещено, то художник Голомудько был, несомненно, смелым человеком, так как мог огрести за свои художества вполне реальный тюремный срок.

По правде сказать, местный участковый дядя Кузя давно вычислил подпольного ваятеля и иногда наведывался в его коммунальное лежбище для проведения назидательных и душеспасительных бесед. При этом старался быть со своим подопечным мягкосердным, если не сказать точнее – снисходительным.

Что тут скажешь – творческая натура. Пожурив для порядка повинную голову Касьяна, дядя Кузя с лёгким сердцем и чувством выполненного долга покидал комнату художника-философа, унося с собой несколько крамольных рисунков на запрещённую тему – как бы для отчётности, а вернее, для личного пользования.

Талант живописца Касьян Голомудько открыл в себе давно. Как-то в шестом классе добрая учительница Галина Ивановна, рассматривая рисунок, исполненный забавным мальчуганом Касьяном, доверительно, в присутствии всего класса, громогласно сказала ему:

– Ты дубина, Касьян. Остолоп, какого мир ещё не видел. Ты даже собственную задницу нарисовать не сможешь. – Галина Ивановна была уязвлена в своих лучших чувствах. Вместо домашнего задания – воспроизвести контуры коринфской вазы – её ученик и непроходимый бездарь Голомудько изобразил нечто отдалённо похожее на ночной горшок с ручкой, всегда стоявший у него под кроватью.

Оплакивать свой позор маленький Касьян пошёл в школьный туалет, где, взгромоздившись с ногами на шаткий унитаз без крышки, долго шмыгал носом и размазывал по щекам слёзы. В расстроенных чувствах он сидел в запертой кабине до тех пор, пока его затуманенный взор не наткнулся на изображение нечто такого, что глубоко взволновало будущего живописца, если не сказать точнее – потрясло его до самых розовых детских пяток.

Неизвестный, но дерзкий пикчер скупым чернильным росчерком набросал на грязной стенке то, что лукавая соседка по парте одноклассница Катенька старательно скрывала под тщательно выглаженным школьным платьицем.

Собрав в кулак всё своё мужество, пионер Голомудько отправился в дальний поход для того, чтобы открыть для себя библейскую тайну зарождения жизни. Он решил обойти все общественные туалеты столичного города Колупаевска.

Подытожив собранные данные, он понял, что мир полон загадок, и отважно включился в соревнование с лучшими туалетными живописцами города в стремлении превзойти их в своём мастерстве.

Касьян Голомудько рисовал везде. Вскоре немногочисленные, но доступные обычным гражданам туалетные комнаты в городских парках и магазинах покрылись шедеврами муральной живописи, под которыми стояла неброская, но крепко зашифрованная авторская подпись: «К. Мудь». Только посвящённые могли рассказать, что сей рескрипт составлен из букв, входивших в имя и фамилию художника-невидимки.

Школьник, а впоследствии великовозрастный лоботряс Касьян, не зная перерывов на сон и отдых, рисовал исключительно то, что есть у мальчиков, и то, что есть у девочек, с таким вдохновением, будто намеревался осчастливить человечество открытием, что все люди делятся на два противоположных пола.

Другие части человеческого тела, будь то голова, руки, грудь, ноги, ягодицы и живот, он с лёгкостью игнорировал. Его исступление было неисчерпаемо, а мастерство росло с годами. Перевалив двадцатилетний порог, Касьян приобрёл славу и неоспоримый авторитет в области нового, ранее неведомого для художественной богемы Колупаевска жанра. Расширив свой небогатый словарный запас малопонятной терминологией, он, уже не стесняясь, говорил о себе, что примыкает к школе маньеристов и является продолжателем творчества великого Джулио Романо, одного из гениев эпохи Возрождения.

Обнаглев от собственного самовозвеличения и обретя устойчивую группу почитателей своего искусства, Касьян уже не стеснялся делиться с ними секретами мастерства и каждый раз особо подчёркивал, что всегда работает на пленэре. В этом он был, пожалуй, прав, так как свой «пленэр» он держал при себе за ширинкой многократно стиранных штанов.

Однако существовало одно обстоятельство, которое приводило уважаемого мэтра в состояние глубокого расстройства. Однажды он неосмотрительно откликнулся на просьбу заведующей красным уголком родного дома, Розы Гиацинтовны Цветаевой, которая вовсю готовилась к познавательной лекции для жильцов дома 6/36 о вреде пьянства и о пользе здорового образа жизни. Лекцию должен был прочесть уважаемый профессор из ближайшего профмедучилища.

По замыслу Розы Гиацинтовны, лекция должна была сопровождаться наглядным плакатом, на котором внизу должна была валяться разбитая бутылка «Столичной» водки, над которой в солнечных лучах парил значок перворазрядника по бегу на средние и короткие дистанции. На изготовление тематического плаката Касьян взял пять дней, из которых четыре ушло на пьяный загул средней тяжести и опохмеляющие полёты на любимом диване.

Оставшиеся двадцать четыре часа последователь Д. Романо самозабвенно трудился над плакатом, но что бы он ни рисовал: значок или бутылку – у него всё равно получался мужской половой орган. Стиль ню стал его проклятием, а разгневанная Роза Гиацинтовна всенародно обозвала Касьяна Голомудько нравственным негодяем. И, скажем прямо, не кривя душой и не смотря на начальственные лица, отчасти она была права.

Власть, естественно, была в курсе противозаконных художеств оригинального пейзажиста, но отнеслась к нему снисходительно. Всё-таки на дворе бушевала вторая половина восьмидесятых двадцатого века, и на многое уже можно было закрыть глаза. Поэтому где-то наверху было решено ограничиться лёгким внушением и перевести художника-новатора под необременительный надзор участковой милиции.

Короче говоря, Митрофан Царскосельский пришёл к своему «другу» Касьяну Голомудько за партией оловянных солдатиков, которые намеревался сбыть на следующий день на центральном рынке.

– Ну что, Касьян, где твои «торчки»? – незлобиво спросил Митрофан.

Не говоря ни слова, Голомудько прошёл в тёмный угол своей комнаты, в котором за колонной в полном беспорядке держал наиболее ценные вещи, как-то: скрученные листы ватмана, старые холсты с осыпавшейся краской, приличную гитару с двумя оборванными струнами и запасные ботинки на зимний период. Из этого набора раритетов он вытащил самодельную плоскую коробку из серого канцелярского картона и, хмурясь, вручил её рыночному торговцу.

– Смотри, Митроха, не обмани. С продажной цены половина – моя, – не поднимая глаз, промолвил он.

Царскосельский лишь криво улыбнулся и открыл коробку, чтобы проверить комплектность содержимого. В ней ровными рядами лежали некие оловянные фигурки, которые, по замыслу их создателя, должны были изображать солдатиков с ружьями, знамёнами и двумя пушками. Фигуры были грубо выкрашены в синий и красный цвета. Их головы были приплюснуты и вытянуты вверх на манер загадочной традиции дикого индейского племени мангбету, а помеченные флуоресцирующей белой краской глаза сверкали так же яростно, как и обращённый в океан взор истуканов острова Пасхи, призванных отпугивать непрошеных визитёров.

Митрофан вынул одного солдатика из упаковки и с сомнением покрутил им в воздухе.

– Касьян. А ты не мог бы сменить стиль и делать свои «изделия»… э-э-э… в другой форме? – морща нос, спросил он. – Знаешь, нынче покупатель привередливый пошёл, – уклончиво пояснил рыночный воротила. – Четыре дня назад на базаре одна тётка, взглянув на твоё оловянное «чудо», без предупреждения звучно смазала мне по морде. Говорит, мол, «ты сволочь и негодяй. Детей развращаешь. Где ты таких солдат видел? Они все у тебя похожи на твой огрызок в штанах». Милиционером грозила. Еле её на мировую уломал. Свою десятку пришлось отдать, чтобы пасть заткнула, а то народ уже подтягиваться начал.

– Ну, ты иди, иди, Митроха. Чего резину тянешь? – Ничего не поясняя, Голомудько принялся подталкивать своего «друга» к двери. Касьян уже беспокоился, что сейчас раздастся стук и в комнату войдёт санитар Догугулия. Таблетками художник-натуралист ни с кем делиться не собирался, даже со своим деловым партнёром Царскосельским. Чуть помедлив, добавил: – А на всяких дур внимания не обращай. Что они понимают в высоком искусстве? Это же ручная работа. Штучный товар. Оловянные игрушки – страшный дефицит. Ты лучше разговаривать с такими дурами научись.

– Ладно. Я пойду, – неожиданно быстро согласился Митрофан, понимая, что сегодня он ничего более существенного с хозяина комнаты сорвать не сможет. – Но учти. Если товар не пойдёт, я цену скину. Мне, видишь ли, долго светиться на базаре не хочется. Заметут, а мне лишний привод не нужен. В ЖЭК напишут, премии лишат. Хлопот не оберёшься.

– Хорошо, хорошо. Будь по-твоему, – торопил Касьян своего компаньона. Он уже представлял себе, как высыплет в рот пригоршню разноцветных таблеток, которые ему принесёт Кустанай Догугулия, и отправится в мир неопределённых фантазий искать идеи для творческого порыва.

– Тогда я пошёл, – нерешительно мяукнул помощник дворника Царскосельский, всё ещё не сходя со своего места. – Я тут зайду к Клеопатре. Скажу, что от тебя. Не возражаешь? На улице мороз скаженный. Без подогрева окоченею. – Митрофан решил выжать всё возможное из своего визита в дом образцового общественного порядка.